Преамбула
Написал как-то раз две строфы, заострил их двумя же терцетами, перечёл и не знал, что ещё остаётся сказать. То ли эти случайные строки себя возомнили сонетными, то ли я возомнил себя тем, кто способен сонеты писать…
Да простят меня Данте, Камоэнс, Петрарка за вольности дерзкие, за отход от канонов, от стиля, от строгой рифмовки канвы и за то, что печатал их запросто в годы свои молодецкие, от сонетов, по форме классических, не отличая, увы…
Но в истории сердца по-прежнему незаменимыми остаются мгновения, чувства и мысли, проникшие в них. Пусть же эти сонеты, по чести, считаются мнимыми, как поручик Киже, что из глупой ошибки возник.
* * *
Акации на Кировском проспекте
Пятнадцать раз меняли свой наряд,
И все цвета любви в едином спектре
Сливались тут пятнадцать лет подряд.
Иду один среди других прохожих,
Припоминаю краски прежних дней,
И волны чувств, на прежние похожих,
Колышут лодку памяти моей.
И ничего-то сердце не забыло –
Не потому ли вновь оно заныло,
Что рано мне проситься в старики?
Ах, неужели это вправду было –
Меня созданье нежное любило,
Моим несовершенствам вопреки!
* * *
Размашистое слово «навсегда»
Признанием звучит и приговором,
А всё ж, по размышлении нескором,
Не оставляет в памяти следа.
Как может сохранить оно звучанье
В непостоянстве сердца и ума,
Когда идёт за осенью зима
И реки обрекает на молчанье.
Но и молчанье – разве навсегда?
Придёт весна с другим, неброским словом,
И станет приговор не столь суровым,
Признанье – не навеки, на года,
Счёт времени – на дни, часы, минуты…
А «навсегда» – и не было как будто.
* * *
А чем страшна и чем жестока память?
Всего одной правдивостью своей –
Тем, что уже нисколько не убавить,
Ни отменить и не исправить в ней.
Вот ты идёшь решительно и гордо
В сознании бесспорной правоты,
Но память перехватывает горло –
И прежним быть уже не можешь ты.
Теряя счёт невинным и преступным
Необратимым, как судьба, поступкам,
Ты прошлому позиции сдаёшь.
Суду мирскому это неподсудно,
Но зреет опасение подспудно:
Искупишь ли вину, пока живёшь?
* * *
Вокруг всё тихо. Дремлет суета.
Во мне упорно бодрствует рассудок.
Я слышу, как подводится черта
Под разнобоем суматошных суток.
На поисках гармонии в аду
Душа сосредоточиться готова,
И разум – у неё на поводу:
Ни слова поперёк, ни полуслова.
Да, за такое мало всё отдать,
Добросердечье вывернув наружу!
Но как сберечь такую благодать,
Когда я сам её вот-вот нарушу?
Душа уполномочена страдать
Не за себя, а за другую душу.
* * *
С трудом перевалив за сорок лет,
Легко теряя зубы и надежды,
Я плохо помню университет,
А школу помню хорошо и нежно.
Простите мне, учёные мужи,
Апостолы зачётов и дипломов,
Но и во мне бы возлежал Обломов,
Когда б не школьный каторжный режим.
С признательностью и благоговеньем
Склоняю память я перед мгновеньем
Скупой хвалы учителя при всех.
Награда незаслуженной казалась,
А в дневнике пятёрка появлялась,
Как символ веры в будущий успех.
* * *
Вся жизнь моя – как плата за тепло,
За редкий дар легко прощать обиду,
За всё, что так естественно текло
И что теперь скрывается из виду.
Воздай, судьба, за всё, что я имел,
За миг, неумолимо промелькнувший,
За всё, чего ценить я не умел
И что теперь становится минувшим.
Всё хорошо, что было хорошо,
А всё, что плохо, было – да прошло.
Число утрат равно числу находок.
Но сколько бы теплом я ни владел,
Положен, видно, и ему предел,
А если не предел – хотя бы отдых…
* * *
О женщины, обиженные мной,
Кощунственно просить у вас прощенья,
Хотя из вас не знаю ни одной,
Кому бы не простил я прегрешенья.
Когда маячил перед вами я
То словом нежным, то улыбкой доброй,
Безветренная ветреность моя
Казалась просто неправдоподобной.
Грустней, чем эта, я не знаю тем
Для честных и мучительных поэм,
Которым никогда не дописаться…
В одной из лучших солнечных систем,
Должно быть, расставались мы затем,
Чтоб до моей кончины не расстаться.
* * *
За чернотой вороньего крыла,
За воронёной сталью автомата,
За вороным, несущимся куда-то,
Ночная тьма неслышно побрела.
И всё, что так блистательно чернело,
В себя вбирая щедрые лучи,
Померкло, помутнело, помертвело
И растворилось в медленной ночи.
И до рассвета ночь хозяйкой стала:
Над чернотой она торжествовала,
Всё затмевала непроглядной мглой…
Но автоматы бодрствовали строго,
Дрожала под копытами дорога,
И вороны кружили над землёй.
* * *
Как мало значил я, как мало весил
И в переносном смысле, и в прямом,
Как беспричинно грустен был и весел,
Пока не начал жить своим умом!
С годами стал разумнее, искусней,
Прибавилось и весу, и кручин…
Как не хватает беспричинной грусти!
Как стыдно веселиться без причин!
Улыбчива душа, а всё грустнее,
А тело, хоть не хворо, всё грузнее,
И помолчать привычнее, чем спеть.
Неотвратимо всё, необратимо,
Но если уходить необходимо,
Ещё важнее многое успеть.
* * *
Мне в юности далёкой повезло
Впервые слышать «Жаворонка» Глинки,
И показались мне добро и зло
Смешными в суетливом поединке.
Как можно не мириться на земле
Хотя бы ради той минуты краткой,
Когда не только вспомнят обо мне,
Но, может быть, ещё взгрустнут украдкой.
О, если б мог тогда предположить,
Как много доведётся пережить
Добра и зла до этого мгновенья!
Пой, жаворонок, в синей вышине,
Пророча тем, кто помнит обо мне,
Вздох облегченья и траву забвенья.
* * *
Как часто нам бывает невдомёк,
Что мы по тропкам счастья отшагали,
Что блеск давно полученных регалий
Нам светит, как прощальный огонёк.
Мы остаёмся в призрачной надежде
На радостную встречу впереди,
И даже сердце мается в груди
По той же амплитуде, что и прежде.
А между тем всё меньше тех тревог,
Когда земля уходит из-под ног,
Всё медленней шаги, всё тяжелее…
Ты эту поступь, молодость, прости:
Ещё нам надо без тебя пройти,
О пройденном пути не сожалея.
* * *
И снова грусть капелью застучала –
Меня зовёт в не позабытый год,
Где я, не зная, что произойдёт,
Остановлюсь у самого начала.
И снова пересмешница моя
Пройдёт, небрежным словом не обмолвясь,
И снова недвижимым стану я,
Её движеньем каждым переполнясь.
У райского преддверья шалаша
Замрёт моя не пылкая душа
И, отойдя к своим заботам снова,
Куда-то нерасчётливо спеша,
Прошепчет посреди всего земного
Единственное слово: «Хороша…»
* * *
Неправильности женского лица
Не вправе красоте противоречить.
От первой встречи до последней встречи
Смотреть – не насмотреться до конца.
Как будто вовсе не существовало
Всего, чем красота была горда:
Вдруг привлечёт смешной рисунок рта
И оттолкнёт симметрия овала.
На безупречно писаный портрет
Природа наложила свой запрет
И в жизни всё немного исказила.
Но тем бессильней мы пред красотой,
Чем резче притягательная сила
Подчёркнута неправильной чертой.
* * *
Когда преодоление страданья
Нас возвышает в собственных глазах,
Мы, никому ни слова не сказав,
Страданию находим оправданье.
И сознаём: нет худа без добра,
Для исцеленья боль необходима,
А если где-то есть огонь без дыма,
То далеко от нашего двора…
И нам уже становится ненужным
Искорененье истинных причин,
О коих снисходительно молчим…
Не потому ли так мы безоружны
Перед страданьем каждого из тех,
Кому неведом лёгкий наш успех?!
* * *
Мне часто приходилось отмечать
Для мира не существенные даты –
Дни, на которые судьба когда-то
Вдруг наложила радости печать.
И хоть потом огонь иных событий
Не пощадил, спалил её дотла,
Я знаю: радость всё-таки была,
И чем нежданней, тем непозабытей.
Быть может, сила радостных минут
Не в том, что их порой годами ждут,
А в этом неожиданном явленье:
Они настали вдруг – и вдруг уйдут,
И душу обрекут на долгий труд –
Писать «Я помню чудное мгновенье».
* * *
Мои воспоминания – как сны,
В них что-то от поверья, от молитвы:
То трепетны они, то неясны,
То вдруг остры безжалостно, как бритвы.
Всё тихо в них до грозной той поры,
Когда всплывут архипелагом бедствий
Уже полузабытые дворы –
Свидетели всего, что было в детстве.
И – точка. Ни покоя, ни пощады!
Обманы, трусость, подлые засады,
Предательство в зародыше ещё…
Обрушилась на совесть канонада:
Дворы, дворы, пожалуйста, не надо,
Не предъявляйте запоздалый счёт!
* * *
Однажды посещает нашу жизнь
Суровое почтение к потерям.
Их подлинную цену мы не мерим
По прейскуранту прежних укоризн.
И пусть они не сразу обнажают
Свою не приукрашенную суть,
Но пройденный до них житейский путь
Печальным светом вдруг преображают.
Мы это понимаем, но навряд
За истинную стоимость утрат
Минувшее вернуть бы захотели.
Подорожал спокойный, трезвый взгляд,
Который мы оборотим назад,
Предощущая новые потери.
* * *
Н. А.
Припомню от начала до конца
Твой каждый взгляд, и возглас, и движенье –
И чёткий снимок милого лица
Проявится в моём воображенье.
Сквозь пелену туманов и снегов,
Сквозь первый дождь, пролившийся над нами,
Услышу каждый звук твоих шагов
И тишину за бодрыми словами…
Меня пронижет вновь, как первый раз,
Внезапное, без слуха и без глаз,
Немое, но всесильное желанье!
Я пилигрим у ветхого крыльца,
Живой свидетель твоего лица,
Летящего сквозь дни и расстоянья.
* * *
Я человек. На мне земные путы.
Я весь принадлежу своей судьбе.
Humani nihil alienum puto*,
Как древние сказали о себе.
Я человек. Я должен быть разумней
Всех неразумных тварей на земле.
Но все десятки лет моих раздумий –
Лишь капля правды о добре и зле.
Моё существованье скоротечно,
Как перекати-поле на стерне.
Так почему бы мне не жить беспечно,
Считая жизнь лишь вечностью вчерне?
Я человек. Да будет человечна
Печать заботы на моём челе.
---
*Ничто человеческое не чуждо (лат.)
* * *
У Карадага сизая тоска:
Нахмурены седеющие камни,
Всё ниже наползают облака
На лоб косматой гривой великаньей.
О чём тоскуешь, Чёрная горая?
Ты так стара и неисповедима,
Что краски вулканического дыма
Тебе давно забыть уже пора.
Я тоже краски прежние искал
И не нашёл их в окруженье скал,
Что так давно и прочно затвердели.
А может, мы к былому охладели,
Как августовский вечер в Коктебеле,
Когда я эти строки дописал…
* * *
Павлу Шестакову
Мои друзья, решив, что им не рано
(Года тихи – мгновения лихи),
Давным-давно засели за романы,
А я пишу по-прежнему стихи.
Я в том противоречия не вижу,
Что юность, промелькнувшая давно,
И для меня уже к роману ближе,
А я в стихах иду к ней всё равно.
Путь, впереди лежащий, всё короче
Того неповторимого пути,
Каким и в эпопее не дойти
Ни до своих истоков, ни до прочих…
Пробиться бы ещё столбцами строчек
На глубину неполных тридцати!
* * *
Я следую примеру всеблагих
И, поклоняясь их дающим дланям,
Служение желаниям других
Предпочитаю собственным желаньям.
Не понят, презираем и гоним,
Как еретик, отступник и раскольник,
Во мне живёт ещё тот самый школьник,
Что был томим желанием одним…
До поводов любить и ненавидеть,
До подвигов, что надо совершать,
До помысла – внушать ли, искушать…
Превыше всех желание – предвидеть,
Как женщину случайно не обидеть, –
Простое, как желание дышать.
* * *
Уже мы прежних радостей не ищем,
Счастливый возраст вычерпав до дня…
Пусть приходящих к нам на пепелище
Согреет память нашего огня.
Её должно хватить ещё надолго,
Такое забываться не должно,
И зря нам говорят, что мало толку
В огне, испепелившем нас давно.
Сердец не накаляя и не плавя,
Прими поклон, безжалостное пламя,
За то, что не щадило и меня.
Что остаётся к этому добавить?
Остынет всё. Но не остынет память
Жестокого и честного огня.
© Николай Скрёбов, 1966–2011.
© 45-я параллель, 2011.