* * *
У Климента папы Римского
хорошо кагора крымского
ради праздника купить,
и пройтись потом по Пятницкой,
ощутить её сумятицу,
разухабистую прыть.
Посмотреть Адама с Евою,
помечтать, почти не гневаясь
на сплетения скульптур,
где рядится в зелень винную
искуситель пластилиновый,
двуязыкий балагур.
А Москва тысячеликая,
где бренча, а где пиликая,
брызжет солнечным стеклом.
На пороге воскресение,
москворецкое, весеннее,
даже змея припекло.
* * *
По гранитным панелям вдоль бывшего рынка
я её догоняю почти что бегом,
а она исчезает в потоке Ордынки,
за огнём светофора, в пространстве другом.
Там уже ни сегодня, ни завтра не будет,
там уже не придут, не найдут, не убьют,
там совсем как родные, случайные люди,
и в любой подворотне находишь уют,
и в подъездах уже открываются двери,
и за окнами лампы призывно горят.
Я, наверное, грежу, а, может быть, верю
этим тихим виденьям, легко и подряд.
От осеннего листика до новолунья,
от виньеток на вывеске до фонаря
словно карты подряд мне бросает шалунья,
и красуется, шалью цыганской горя…
* * *
Отлогий праздничный поток
осеннего заката,
удары сердца между строк –
летучее стаккато…
В зарю и радость погружён,
ещё не тронут болью,
встречаю бархатный сезон,
фламандское застолье.
Здесь каждый день как сочный плод
румян и полновесен,
здесь полноцветие красот
и полнозвучность песен;
любовь играет сединой,
как ветер спелой нивой,
а молодость всегда со мной –
ей без меня тоскливо!
* * *
Во сне заплачешь, бедный и влюблённый,
от холода и жалости дрожа,
а ветхий сумрак, солнцем опалённый,
бежит и тает… Как свежа душа, –
она глядит доверчиво и прямо,
запоминая светы и цветы,
и чуть робеет, как у двери храма
в предчувствии любви и красоты,
и, ожиданием переполняя
всю суть свою, до края и вдвойне,
внезапно просыпается, больная,
саму себя забывшая во сне…
Где явь? Где сон? И кто ты в самом деле?
Добыча для суккубов и сирен?
Гомункул, похороненный в постели?
Денницей обронённый соверен?
Ответов нет. Флюиды и фантомы
колышутся, и тишина темна.
А ты, душа, стоишь у двери дома,
роняя на порог изнанку сна…
* * *
Сколь бы ни тщились кшатрии и конунги
о царственном величии и орднунге,
сраженье завершают мародёры.
Вот так и мы, облопавшись искусствами,
базарим над расколотыми бюстами
и торсами маститых и матёрых.
Мозги нафаршированы цитатами,
безличными, третичными, хвостатыми,
жетонами и фишками игры.
Расхожие, как «е-4» в шахматах,
как вертихвостки в платьицах распахнутых,
словечки дребезжат среди муры…
Лишь иногда желанное созвучие
прорежет душу, загремит за тучами,
всплывёт из бездны бронзовым крестом…
Внезапно задыхаешься от истины,
и тихо грезишь золотыми листьями
в предзимье, почерневшем и пустом.
* * *
Солнышко мутовки на сосновом спиле
светом прорастает из ушедшей были.
Чем седее брёвна, чем древней венец,
тем светлее золото годовых колец.
Так и мы с тобою сквозь лета и зимы
прорастём любовью, прорастём любимым.
Смолкой золотою в солнечном бору,
для тебя заплачу я, и с тобой умру.
У Мраморного Дворца
Уютность балюстрад и холод панорамы,
атлантов и царей нахмуренные лбы…
Опал осенний лист, уснул карельский мрамор,
и куцехвостый конь не взвился на дыбы.
Ни цокота подков, ни смены караула,
ни вспененной волны за крейсерской кормой…
Беллона унеслась без выстрелов и гула,
покинув Петеркент, пропахший шавермой.
На нервах колоннад беспамятство граффити,
пивная желтизна на золотом аи…
Тысячелетним сном в египетском граните
не утешай меня, и душу не томи.
Ты всё равно уйдешь в музейные покои,
растает бронзы звон, расплавится чугун…
Твой голос где-то там, чеканною строкою,
немыслимо красив, неповторимо юн.
Андерсен
Ах, мой милый Андерсен,
нам ли жить в печали?
Будь со мною радостен,
Светел, как хрусталик –
песенки фонариков,
болтовню цветов,
как когда-то маленький,
слушать я готов.
В нашем мире муторном,
плоском как татами,
дорожа минутами,
мы сорим годами…
Пирамиды рушатся,
звёзды сочтены,
детскими игрушками
мусорки полны.
А душа всё тянется,
а душа стремится,
всё ночует, странница,
на твоей странице,
встретит зорьку раннюю,
тихо слёзы льёт,
словно в сердце раненом
тает колкий лёд.
Ах, мой милый Андерсен,
как ты стар и сгорблен…
Нам же не по адресу
сумраки и скорби,
нам бы звёзды синие,
языки костра,
нам бы соловьиные
трели до утра…
Нам травой некошеной
надышаться в поле,
неразменным грошиком
наиграться вволю…
Всё пройдет, мой Андерсен,
всё уже прошло –
тает нежным абрисом
светлое крыло.
Ассирия
Летят золотые павлины
из вечных висячих садов
над пыльной и пепельной глиной,
где нет ни примет, ни следов
ушедшего в полночь Ашшура,
крылатых богов и быков,
где степь, словно львиная шкура,
покрыла скелеты веков.
И видят небесные птицы
сквозь мёртвую пыльную твердь
жестокий полёт колесницы,
охоту, сражение, смерть;
ревут исполинские звери,
мечи обнажают цари
над прахом погибших империй
в кровавых просветах зари.
И нет ни ракет-минаретов,
ни чёрных, ни пёстрых знамен,
не смотрит с казённых портретов
на нас воплощённый закон,
и нет ни Европ, ни Америк,
не пляшут ни доллар, ни brent,
и некому рейтинг измерить,
и вычислить нужный процент.
Но есть непосильная слава,
немыслимая красота,
и львиная кровь, словно лава,
течёт, первородно чиста,
течёт обжигающе близко,
так близко, что дух опалён,
и падает смертная искра
в бессмертную бездну времён.
* * *
Градины мелких медуз, линзы медуз покрупнее
тихо вбирают в себя ясный предсмертный рассвет.
Сколько веков им лежать, в плотном песке каменея,
прежде чем в тёмной руде вспыхнет огнём самоцвет?
Верится в это с трудом, не позволяет наука
делать из студня алмаз, жемчуг растить из слезы.
Но не к лицу мне сейчас рациональная скука, –
нехорошо отвергать детских фантазий призы.
Феакида
На руках Посейдона – покой...
Что-то нежное шепчет волна,
набегая.
Из далекого детского сна
ты выходишь на берег морской,
Навсикая.
Я пишу телеграфной строкой, –
ты прости, я опять нездоров,
запятая,
и опять непослушной рукой
шепот моря косичками строф
заплетаю.
И мечтаются буквы любви
не на жарком сыпучем песке,
а на камне,
а цикада поёт вдалеке, –
улетевшую рифму лови
в анаграмме.
Слишком поздно учить языки, –
на чужом обрывается нить
золотая...
Мне бы только напев сохранить,
я цитатой прорехи тоски
залатаю.
Словно соло ведёт на трубе
равнодушная бойкая речь
телегида...
Мне уже не вернуться к тебе,
на песок золотой не прилечь,
Феакида.
* * *
От острова Пи-Пи до острова Кхе-Кхе
по золотым пескам и рощам тамариска
под мерный шум валов пропрыгать налегке,
и никаких забот, и счастье близко-близко,
и бесконечна даль, и влажен горизонт,
и тени облаков, как полусон, летящий
над пеной тёплых вод, и кажется всё чаще,
что учишься дышать с приливом в унисон.
Глядишь в полуприщур на белопенный риф,
где, может быть, вчера смеялись лотофаги,
и собственная жизнь, как этот сладкий миф,
рассказана волнам, и не нужна бумаге,
и ты, как Гулливер, распластан на песке,
вокруг тебя следы и норки лилипутов,
на долгие часы растянуты минуты,
и океан сокрыт в каури на руке.
Сейчас и навсегда – ты молод и влюблён,
ты дышишь и живёшь бездумно и бесстрашно!
Так дети на песке возводят Вавилон,
висячие сады, ступенчатые башни,
так пляшет на волне бумажный галеон,
идя на абордаж кокосовой скорлупки,
и крабик-Одиссей в своей кирасе хрупкой
спешит, блестя клешнёй, в поход на Илион.
* * *
Чистейшее, лазурное, коралловое море
на все четыре стороны с рассвета до заката;
тропические ракушки на каменном заборе,
да свежий ветер, веющий откуда-то куда-то.
Как просто всё устроено – гамак похож на сети,
а пальмы к морю тянутся упругими корнями,
и кажется, что сотни лет живёшь на белом свете,
а это лишь короткий вдох до первого цунами…
© Никита Брагин, 2013 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.