Нынче небо хмуро и хмарно…
Нынче небо хмуро и хмарно,
слякоть снега, и та сошла,
мостовая грязна, словно карма
в очагах и кавернах зла,
и живёшь ожиданьем крушений,
и со страхом входишь в метро,
и на душу надет ошейник,
а в глазах слепяще-пестро.
Ищешь выход, и сердце бьётся,
словно щука хвостом об лёд,
тщетно ловишь со дна колодца
облаков равнодушный полёт.
Статистический потребитель
сублимированных котлет
не расслышал слова «любите»,
и решил, что этого нет.
Нет ни солнца, ни Альтаира,
нет ни лунности, ни синевы,
ни пилотов, ни пассажиров,
нет ни птицы в небе Москвы…
Так зачем ты веришь и видишь
белокрылую высоту,
так зачем ты, хоть стоя, хоть сидя,
всё летишь и летишь по листу?
Всё предчувствуя, всё понимая,
у последнего рубежа
отверзает уста немая,
раскрывает крылья, дрожа,
и поёт, и плачет, нагая,
неприкаянная душа,
а волна гремит, набегая,
и дробится, смертью дыша.
Советская Гавань
Листья шуршат, словно клочья страниц под ногами,
алый на желтом сложились в узор оригами,
капли дождя расплываются в лужах кругами,
руны осенних стихов облетают легко, –
севером только повеет – закружатся пухом;
сердце как сжатое поле – и голо, и глухо;
творогом снега вскипит облаков молоко.
Этой порой, да под крыльями первой метели
в темное небо, где зори уже догорели,
ты улетишь, не имея ни силы, ни цели,
горькой бессонницей память свою окрылив.
Правда твоя открывается жерлом тоннельным,
ветер взывает и плачет гудком корабельным,
крошевом снега и льда зарастает залив.
Сколько вокруг ни смотри – ни креста, ни часовни,
сопки да скалы подёрнуты тундрой бескровной…
Здесь и природа сама так безжизненна, словно
старая кожа змеи на иссохшей земле,
здесь холодна и безвидна планета пустая,
рдяным лишайником шрамы её зарастают,
боль и бессонница тлеют как уголь в золе.
Память и пламя созвучные символы слова, –
каждую осень ты чувствуешь снова и снова
мертвенный холод, идущий от края земного,
и раздуваешь огонь, угольный прах вороша.
Жгучие искры мгновенны – ужалят и гаснут,
льдистые звёзды мерцают покойно и ясно,
искрами к звёздному небу взывает душа.
В тишине пришли снега
В тишине пришли снега,
словно тать в ночи,
поседевшая тайга
стынет и молчит,
птица встала на крыло,
затаился зверь,
лёд порошей замело –
не ступай, не верь.
Погоди, раздует хмарь
ветер ледяной,
солнца заревой янтарь
растечётся хной,
стужа выстелет пути
крепостью зимы,
и тебе шепнёт «иди»
вечность Колымы.
Ровным шагом навсегда
поведет река,
стает колкая звезда
в темноте зрачка,
частоколом гребни гор,
кровь во рту как медь,
а за поясом топор,
а на сердце смерть.
Дай мне пригоршню огня,
да глоток воды,
светом утренним граня
голубые льды,
дай рассеять горький дым
и вдохнуть покой,
дай уйти мне молодым
ледяной рекой!
Рождество тридцатых
Новый год, но не праздник, а просто
суета и сплошные дела.
Только ель двухметрового роста
одиноко глядит из угла,
а гирлянды, снежинки, игрушки
тихо спят под пуховой подушкой,
как под белой периной трава,
а вокруг расторопно и бойко
генеральная чистка и мойка
за неделю до Рождества.
За неделю до праздничной ночи,
на последней седмице поста
будет выметен мусор с обочин
всех дорог – от звезды до креста,
с перекрёстков разорванных судеб,
площадей, где целуют и судят,
и вокзалов, ревущих навзрыд.
Будет память и чистой, и вольной
тем, кто сгинул на трактах и в штольнях,
и в промёрзшей щебёнке зарыт.
И придёт Рождество незаметно,
сокровенно, как тайная весть,
как надежда во тьме предрассветной,
и поклон всем, кто были, и есть,
кто прошёл через годы потопа,
и, как древле жена протопопа,
отвечал и помыслил – «добро».
Ныне в них обретается Слово,
и в купель окунуться готово
потаённых крестов серебро.
Памяти Успенской церкви
1.
А паутинка памяти проснулась и летит,
а ветер веет севером над широтой озёрной,
свистит свинцом по серому, порывист и сердит,
и над шатром возвышенным, и под венцами чёрными.
А небо брызжет холодом во всю седую ширь,
и чайки голосистые скользят в потоках ветра,
а храм стоит недвижимо, как старый богатырь,
и смотрит в даль онежскую, и ждёт он весть ответную.
А храм встречает каждого с зари и до зари,
и ты к нему поднимешься, войдёшь, вздохнёшь – и что же?
А небо в нём не серое, ты только посмотри –
ширóко раскрывается оно ромашкой Божией.
А небо в нём – и золото, и яхонт, и огонь,
и синева, и радуга, и тихий свет с востока!
Оно сияет солнечно, как Божия ладонь
над малою былиночкой, взыскующей высокого.
2.
На рассохшихся досках
слезе поминальной вослед
капли ярого воска,
да пламени пляшущий свет,
и сосновая хвоя
в горячем и едком дыму –
это время лихое
я сердцем приму.
Приходи наказаньем
за годы моей суеты,
будь отточенной гранью
на самом краю пустоты,
стань открывшейся дверью
в кромешную темень тайги,
паутину безверья
безвременьем жги.
Пусть по чёрному шлаку
сквозь полночь протянется шлях,
пусть февральская слякоть
просохнет в его колеях,
пусть натянутся сети,
и точкой захлопнется круг,
и воротится ветер
на север и юг.
Урагану навстречу
вращаются стрелки часов –
этот путь безупречен
вдали от аккордов и слов,
в стороне от концертов,
конгрессов, советов, наград –
в разговоре со смертью
не нужен парад.
Просто чувствуешь кровно
на спящих в песке валунах,
на обугленных брёвнах,
и в серых как небо волнах –
здесь душа, что младенец,
рыдает – свети, не сгорай,
и ничто не заменит
пылающий рай!
Но над небом и словом,
за гранями ночи и дня
видишь образ шатровый
и внемлешь ему из огня…
Мне бы только коснуться
горючего сруба рукой –
словно с чайного блюдца
пить любовь и покой.
Ветер, веющий с лимана…
Ветер, веющий с лимана,
полон холода больного –
выйдешь поздно или рано,
всё давным-давно не ново,
тяжек снег на месте лобном,
сколько душу ни трави,
тундра вечности подобна,
хрупкой вечности любви.
Проводи меня на пристань,
погадай мне на дорогу,
горький век наш перелистан
до начала эпилога,
годы старости, что птицы
на расклёванный гранат,
но последние страницы
откровение хранят.
Про себя его читая,
ощутишь, как сердце бьётся –
от Днепра и до Китая,
от креста и до колодца!
Мир подобен тонкой линзе,
собирающей огонь –
только тронь, она и брызнет
жаркой смертью на ладонь!
Но на Севере всё просто,
если спят в стволах патроны,
если щедрость – полной горстью,
и прощание – с поклоном!
Здесь неправда – свет болотный,
а ошибка – самострел,
здесь за точку платишь сотню,
и полсотни за пробел.
Север наизусть заучен,
но всегда берёт врасплох он –
перед горем неминучим
всё беспомощно и плохо.
Здесь видна изнанка мира,
швы, заклёпки и болты,
да зияющие дыры
заполярной пустоты.
Но у пропасти прощаний
неба весточка святая
на лишайник и песчаник
серой пуночкой слетает,
тихой птичкой, лёгким пухом
на протаявшем снегу…
Этот ясный образ Духа
я до смерти сберегу.
Из синей проталины неба
Из синей проталины неба
над храмом Бориса и Глеба
Ты смотришь на наши дела,
на битые карты и туши,
и наши пропащие души,
оструганные догола.
И как же в такой безнадёге
на грязной кандальной дороге
Ты видишь и липы, и мёд,
и губ сочетаемых нежность,
и детского взгляда надежду,
и всё, что прильнёт и поймёт?
Я буду слепым и оглохшим,
но дай мне слезы Твоей ковшик –
прозрею, услышу, спою,
коснусь облаков куполами,
узнаю сквозь камень и пламя
воздушную ризу Твою.
© Никита Брагин, 2019.
© 45-я параллель, 2019.