Поэма Иерусалима
Страну на союз и предлог не деля,
Полжизни пропью за пургу миндаля,
За шорох в оконном проёме
Ореховых фантиков. Кроме
Таких же как мы, обособленных сов,
Кто сможет прокрасться по стрелке часов,
В полдня с февраля до июля,
Метель лепестков карауля?
Слепительный дым сигареты задув,
Попробуй, как пахнет истоптанный туф.
В нетронутой копоти свода
Смешались дыхание мёда
И крови коричневый злой запашок
И масел святой разноцветный пушок
И скука нечищеной плоти...
Выходишь на автопилоте
По Виа... короче по крестной тропе,
Туда, где положено оторопеть
У нового храма — остова,
Где спрятано тело христово
(на деле обветренный купол камней,
овал колокольни и звёзды над ней
внутри полутень и глаза и
все свечи дрожат, замерзая
в подвальном сырьё вековой суеты
снаружи торгуют землёй и кресты
за четверть цены предлагают)
Пока аппараты моргают,
Фиксируя, можно по чьим-то следам
Спуститься туда, где обрушился храм
И стены глядят недобито,
Мечтая о сыне Давида,
Который возьмёт мастерок... А пока
Бумажки желаний пихают в бока,
Чужие надежды и цели
За день забивают все щели.
Ночами арабы сгребают в гурты
Кусочки молитвы, обрывки беды
И жгут, отпуская далече
Слова и сословия речи.
В любом переплёте до неба рукой
Подать лучше с крыши – не с той, так с другой.
Под тенью небесного свода
Вино превращается в воду,
Как только захочешь слегка подшофе
Промерить бульвар от кафе до кафе.
На запах кунжутовых булок
Заходишь в любой переулок.
Хозяин пекарни, худой армянин
Положит в пакет полкило именин,
Щепоть рождества и до кучи
Поллитра душистой, тягучей
Ночной тишины на жасминном листе
Немного отпить – всё равно, что взлететь
В сиянии звёздных шандалов
Над крышами старых кварталов.
В такую весеннюю круговороть
Мне хочется душу по шву распороть
И вывернуть – вдруг передурим
Петра с Азраилом под Пурим.
Медовой корицей хрустит гоменташ,
Шуткуется «Что ты сегодня отдашь,
За то, чтоб Аман, подыхая,
Не проклял в сердцах Мордехая?»
Хоть пряник и лаком, но жить не о ком.
Холмы за закатом текут молоком,
Туман оседает на лицах
Единственно верной столицы,
Сочится по стенам, по стёклам авто,
Под чёрными полами душных пальто,
Струится вдоль спинок и сумок.
Такими ночами безумно
Бродить в закоулках пока одинок –
То тренькнет за домом трамвайный звонок,
То сонные двери минуя,
С Кинг Дэвид свернёшь на Сенную.
У моря погода капризна и вот
Унылый поток ностальгических вод
Смывает загар и румянец.
Пора в Иностран, иностранец —
За чёрной рекою, за чёрной межой
Ты станешь для всех равнозначно чужой,
Пока же придётся покорно
В асфальте отбрасывать корни.
Ведь сколько ни ходишь, за пятым углом
То Витебск, то Питер, то Ir hа Shalom,
Короче участок планеты,
Где нас по случайности нету.
Такая вот, брат, роковая петля –
Полжизни продав за пургу миндаля,
Вторую её половину
Хромаешь от Новых до Львиных
Бессменных ворот, обходя суету,
Собой полируя истоптанный туф.
На улицах этих веками
Стираются люди о камни.
Баллада на счастье
Тикки Шельен
Фрисосоя Херблюм и Кондратий Катетер
Поженились вчера в ресторане «Дельфин»
Их свидетели были старуха и сеттер,
А венчал молодых одноногий раввин.
За счастливый союз гости били бокалы,
За счастливый развод самовары вина
Выпивали, пока Фрисосоя икала,
А смущённый Кондратий жевал каплуна.
Ждал их брачный чердак над каморкой портного
И насущный сухарь, неподзубный коню.
Местечковый амур – им не нужно иного,
Чем на плоскость доски расстелить простыню.
И от счастья они полетели наверно
В сладкий миг, над над холмами горбов бытия,
Над костяшками крыш, над гостиницей скверной,
Над чугунной решёткой шального литья.
Если жаждет рука пулемётной гашетки,
По проспектам и паркам ты бродишь, угрюм –
Погляди, как на облачной белой кушетке
Обнимает супруг Фрисосою Херблюм.
Травы
Хрусткие связки жёлтых сухих стеблей
Сыплют пыльцой и пухом, пятная стены.
Если сквозняк январский свистит «болей»,
Время на стол сосновый рассыпать сено.
Водокипенье, парное колдовство,
«Талой водой умыться – проснуться милой»,
Шкафчик шершавой ручкой раскинул створ-
кисточки ковыля оделяя силой,
Запахом зазывают, степной весной,
Резкой тоской по дыму пастушьей юрты…
Мну на ладони мяту. Узор сенной
В глиняной чашке ходит по кругу. Юде,
Бедная половинка моей души,
Травы твои на свете не созревали.
Все что умею – иглой золотой нашить
Лист винограда на байковом покрывале
Для колыбели и отпустить… Река
Ловко подхватит и унесёт, качая
Мимо папирусов, лилий и тростника,
К пристани, где царевна кормила чаек
Позавчера и нынче придёт… Усни.
Липовым липким потом размоет панцирь
Рыцари не болеют, малыш, у них
Просто простуда сводит слова и пальцы.
Тайна отвара – звёзды и зверобой,
Буквы, черника, маки, часы и сутки,
Тучи над Нырештау, листок рябой,
Мелкосухие ветки пастушьей сумки.
Снег, оседая с неба, заносит дом.
Звуки, стуча зубами, стучатся в стёкла,
Падают вниз сосульками «ля» и до».
Нас не достанут люди. Под этой тёплой,
Пышной, пушистой крышей мы будем ждать –
Только вода и зёрна и мы с тобою.
Сказки, страницы, свечи, тебе под стать
Небо за окнами искренне голубое.
Смерть по столице ходит (останься пуст),
Не разбирая, косит чужих и правых…
Если однажды ночью услышишь хруст,
Не испугайся — я разбираю травы.
Майн таере
Дедушке Хаиму Батхану
Как было б славно – в тоске овечьей смиренновзорой
Стоять с мальчишкой едва усатым под балдахином
И слушать робко, как старый ребе благословляет
Постель и крышу и путь совместный и плод во чреве…
Ходить пузатой, задрав носишко до синагоги,
Мурлыкать баю, мой сладкий мальчик, всё будет баю,
Сновать до рынка за белой курой, стирать на речке,
Мечтать о боге, вертя рубашку в огрублых пальцах,
В канун субботы зажечь с молитвой сухие свечи,
Рыдать о чуде над смертным жаром у изголовья,
Рожать по новой, не слушать мужа, что Палестина –
Растёт наш Идл, ему на Пасху уже тринадцать,
Пора невесту искать, а в доме ни коз ни денег…
Что будет дальше? Гешефт для бедных, погром, холера,
Тугая старость, в подоле зёрна, в постелях внуки.
Играет скрипка, танцует память на мокрой крыше,
Кружится вальсом сестёр и братьев народа штетл.
Твой дядя Нойах давно отправил ковчег завета
По сонным водам куда подальше… Шалом, приплыли.
На чёрта в печке, ни богу свечки, ни теплой халы,
Ни уголёчка под новым домом, ни «комец-алеф».
Для новых юде Ерушалаим, для старых – кадиш
На ленинградском сыром кладбище обезлюделом.
Но где-то рядом на грани слуха играет скрипка
Узор вальсовый, три такта сердца. Как было б славно…
Баллада Сен-Жан-Де-Акр
Отзвенели базинеты, переплавили мортиры,
Тихо вымерли на полках Достоевский и Бальзак.
В шевальятнике бездомной однокомнатной квартиры
Предпоследний крестоносец собирает свой рюкзак.
На окраине востока, под осадой апельсинов
Пёстрых шапочек и чёток, свежепойманных тунцов,
Не удержится на стенах дядя Шимон Палестинов,
Отшумит Сен-Жан-Де-Акр и падёт в конце концов.
И тогда наступит полночь, а утра уже не светит.
Девять всадников промчатся по проспектам и шоссе.
И спасутся только двое на обкуренном корвете
Что ловили Атлантиду по волнам, не там, где все.
Новый мир они построят, ролевой и непопсовый,
Заведут свою Тортугу, Гималаи и Сион.
Легче сна доспех джиновый, меч гудит струной басовой,
Предпоследний крестоносец занимает бастион.
Под огнями и камнями день и ночь стоит на страже,
Ясноглаз и непреклонен, никогда не подшофе.
Судным днем его утешит и впотьмах обнимет даже
Пожилая Дульцинея из соседнего кафе.
Ночь качает у причала рыболовные корыта,
Ветхий парус ловит ветер, сон идёт неодолим.
…Короли и орифламмы, белый камень бьют копыта,
Кто мечтает Гроб Господень, тот возьмёт Ерусалим...
Перед богом все убоги, перед смертью все едины.
Может завтра сядем рядом, в небесах или в аду…
Помяните добрым словом паладина Палестины,
Крестоносца Иванова, предпоследнего в ряду.
Путями птиц
Неизбежное счастье моё…
Занимайте места у причала
Злая осень письмо настучала
Мол, пора, оставляйте жильё.
Запирайте собак и замки,
Убирайте стихи и квартиры.
Не сезон отвечать на звонки
И латать полевые мундиры.
Курам на смех недальний курорт.
Се ля ви, водевильная вьюга.
Обаяние сладкого юга
Винным вкусом наполнило рот.
Если ночи туги и густы,
Сад пестрит, как наряд Коломбины –
Время бросить места и мосты
И ловить горький запах чужбины…
Пароходик наводит волну,
Над водой поднимается пена.
Постоянство сплошная измена.
Я сегодня судьбу обману.
Оставанье — плохая работа,
Лотерейный дешёвый мильон,
Правота пулевого полёта.
Неизбежное счастье моё.
На первый снег
Провода над домами гудели,
Дни летели, не зная куда.
Объявили, на новой неделе
С Подмосковья придут холода.
До зари, неизбежно туманной,
Снег на землю просыплется манной.
Как обманчива эта вода.
Зимней темью Москва не столица –
Ни лица за забралами шуб.
Югоземцам легко веселиться,
Покидая до лета Рашу.
А в столице мосты и машины,
Мокрых луковиц запах мышиный
Да бальзам припомаженных губ...
Фата Вьюга притворно сурова
К обладателям шляп и пижам.
Плохо тем, кто остался без крова —
Шатунам, полукровкам, бомжам.
Что для них воплощение счастья?
В подземельном вагоне качаться,
К тёплым стеклам ладони прижав.
Ну а нам, обывателям всуе,
Остаётся держаться корней,
Голосуя, дружок, голосуя
За продление солнечных дней.
Божьи птицы, сажая и сея,
Мы проспали исход Моисея,
И лежим, божьи рыбы, — на дне.
Восьмёрка на боку
Нафталиновый бай Нафтула
Поселился в подвальной сапожной,
Подбивает подмёткой дорожной
Стук-постук все земные дела.
Мимо окон неспешно плывут
Каблучки, башмаки, босоножки,
А в подвале бездомные кошки
В грудах сброшенной кожи живут.
День за днем утекает в Москву,
Оставляя лишь чувство потери.
Пыль становится шерстью на теле.
Кошки пробуют время на звук.
А хозяин молчит. Он игла,
Кожа, дом от бетона до жести,
Шерсть и пальцы, увязшие в шерсти,
Стук-постук от искринки дотла.
Без пяти Новый Год
Дитя с улыбкой Герострата петарду жжёт. Народ вопит.
Разврат расстройство для кастрата. Развоз завода. Профиль бит.
Анфас подчеркнуто античен. Природа варварски груба –
Из белокурой Беатриче впотьмах выдавливать раба.
Потеха века – раб на троне. Постой, не тронь – колпак шута
Надел на плешь старик Петроний – арбитр для блудного скота.
Возляжем мы на скотобойне – орёл и лев, козёл и блядь.
Душа к душе. Теплей. Спокойней. И проще разом расстрелять.
Амур ленив – ему добычу претит ловить в ночных кафе
Мадам любовь под шкурой бычьей готовит аутодафе
Для сердца зверя в человечьей необозначенной тоске.
От восхитительных увечий умрёт в снегу седой аскет.
Напьётся пьян один мужчина и будет плакать до утра –
Причина та же: не по чину увлечь красотку в номера.
Резон поддать по красной дате. У заколоченных дверей
Храпит доверчиво предатель – пузатый маленький еврей.
На карте купленной квартиры осталось белое пятно.
Уныло пялятся мундиры на освещённое окно,
Где я сижу в макулатуре, который год ни там ни здесь,
И предаюсь сладчайшей дури – предощущению чудес.
Покой мостов и статуй конных. Чужих следов сплошная вязь.
небес ко мне на подоконник снежинка падает, смеясь...
Явление Шуламиты
Новорождённой дочери Александре
Разреженный марлевый полог.
Внутри полумрак, молоко и покой,
Снаружи – от пола до полок
В пыли кувыркается свет ночника,
Присыпаный луным крахмалом.
…А девочка глаз не откроет никак,
Ей снится – ни много ни мало –
Давидова башня и склоны горы,
Где скрыт виноград потаённый.
И кто-то с улыбкой подносит дары,
Её красотой упоённый,
Не может насытиться, пьёт со щеки
Нескромную капельку пота.
Над падалью львиной резвятся щенки.
Впадают в объятия порта
Галеры под грузом из царства Офир.
У храма священные действа
Готовят. Быков собирают на пир.
Встревоженным криком младенца
Кончается сон на мгновение, но
Плывёт колыбельная лодка
И белая козочка смотрит в окно.
С карниза спускаются ловко
Два ангела – добрый и злой шалуны,
Хранители детских кроватей.
Но кто из них шило вшивает в штаны,
А кто за страдания платит
Без водки порой не поймёшь, хоть убей,
А бить шалунов неповадно,
Дурней, чем от девы гонять голубей.
В стерильном спокойствии ванны
Купель отразит первый зуб, первый шаг.
Болезни, бессонница, школа…
Волы и ослы стерегут в камышах
Младенца, но мужеска пола.
А девочка смотрит прозрачно, легко,
Ни чёрта ни бога не чуя.
Ей важно – на губы течет молоко,
Все беды на свете врачуя.
Спокойствие снега – ведь прошлого нет,
И что впереди – непонятно.
Так водишь глазами за ходом планет,
Забыв, что на солнце есть пятна.
Так ищешь Грааль, отродясь не видав
Ни кубка, ни блюда, ни чаши…
А девочка дремлет, срыгнув на устав
И тайны и глупости наши.
…Уснув поутру у груди малыша,
Услышишь, как в тело втекает душа…