Графическое меньшинство
Я пишу тебе по прошествии стольких лет,
Что дороги, реки и нравы сменили ход.
В Риме новый кесарь – танцор, атлет,
В легионах полба взамен галет,
Смоковница, Тея, приносит плод.
Для любых бесплодных речей, забав
Время тратить время. Пойдём в сады –
Там у храма, Лидия, старый раб.
Он кует таблички лишённым прав,
Ловко плавит цепи, плетёт цветы.
У железной розы шипы острей,
У железной воли стальной оскал,
Говорил «любите» один еврей –
Жил бродягой, умер царём царей.
Помнишь, Флора, как жадно тебя ласкал?
Ремешки сандалий срывал, дрожа,
Брызгал неразбавленным на живот?
Говорят, у кесаря есть душа.
И у пса в триклинии есть душа,
У ланисты, Кассия, есть душа!
Только старый киник пустым живёт.
Из глухой провинции двух морей
Я пишу молитву тебе, Таис!
Здесь болтают в банях, клянут Борей,
Не боятся крыс и календарей,
На волнах качаются вверх и вниз.
Рыбаки и рыбки, рабы, арба.
Ни следа от яростных колесниц,
Всё тебе, Лигейя, – сенат, толпа,
Лакомства у Лукулла, ладонь у лба
И дурные вести со всех границ.
Я просил вернуться. Просил. Квирит!
Я же знаю – голод, чума, война.
...Ты смеёшься, милая, – боже, на!
И песком стираются имена.
Варвары проходят. А Рим горит.
Когорта гордых
Мы вернёмся в Равенну с турьём наравне:
Пачки долларов, сытые рожи,
Конфитюр, буйабес, мармелад, пралине,
Скользкий «йес» и угрюмое «проше».
Нас не вспомнят булыжники, двери, дворы
И облают на рынке собаки.
Дошутились с латынью друзья-школяры,
Доигрались в войну на Итаке.
Проржавели в забытых витринах мечи,
Мыши сгрызли орла до хребтины.
Ишь послышалось – аве! – приятель, молчи,
Это хлюпает в заводи тина.
Бились мрамор и пламя. Прорвался бетон.
В городишке ни грека, ни гида.
Мы вернулись в Равенну, как старый Плутон
Возвращается в чрево Аида.
Пусть летит ламборджини к какой-то жене,
Пусть свистят фонари спозаранку –
Не Женева, невежды, с дровами нежней!
Иностранку бери, иностранку!
Не признала Равенна своих часовых,
Не открыла бродягам колодца.
Ветеранам фартит оставаться в живых,
Мы вернулись. А кто остаётся?
Имя твоё
Медея – мёд, Медея – медь,
Идет грозой, пьянит как смерть,
Почти моя, почти жена,
В крапленых косах рыжина.
Ладони ловкие снуют,
Из черепов творят уют,
Из паутины платья ткут,
По телу струями текут.
Колдунью брал, с девицей лёг.
Кровь между нами, алый лёд.
Медея – месть. Медея – лесть.
Клыков драконьих жадный лес.
Медея – прочь! Медея – будь.
Тобой прокладываю путь.
Предать – немыслимо – легко.
Предам тебя – предаст «Арго».
…Иду навстречу кораблю,
Медовой кровью путь кроплю.
В Аид Кронидов и Киприд,
Медея – жертвенник горит!
Сошествие в Аид
Ни слова на языческом наречье,
Ни яблони по берегам реки.
Толпятся в лодке тени человечьи –
Друзья друзей, заклятые враги.
Ни трепета, ни ропота, ни вдоха.
Рукой в руке руки не отыскать.
И соловей, бессмысленная кроха,
Не пробует усталый слух ласкать
Лишь волны ноют, не переставая
Струиться вдоль очерченных бортов...
Скажи мне, друг Харон, что я – живая –
Забыла в этом царстве мёртвых ртов?
Овечий плач, запрет смотреть на звуки,
Унылых ив сплошное полотно.
Ладья плывёт, я погружаю руки
В горячее, курчавое руно.
Что кинуть псу, что дать слепому стражу?
По бледной коже медленная дрожь…
Но друг Харон протягивает чашу,
А я беру железный, острый нож.
* * *
Не прибыли к югу, не убыли в снег,
Готический оттиск Свенельдовых снекк,
Расправленный парус, латинский оскал
И скалы, которых так долго искал –
Разбиться до щепок и кануть на дно
Божественной данью без всякого «но».
Колеблемый морем, уснёт флогистон.
За миг до бессмертия чистым листом
Очнуться… Любимый, все наши умы,
Все страхи, все строки, все смыслы, всё смы…
Баллада об иноходцах
Орландо Фуриозо
О вас, кто ходит кривой дорогой,
Кто молча стонет: «Люби, не трогай»,
Кто равно дорог царю и гейше,
Кто видел тени былых светлейших,
Кто ищет в пыльном кладбище лавки
Смарагд с головки былой булавки,
Кому дороже любой невесты
Сухие ветхие палимпсесты –
Желаю счастья!
Вы так непрочны,
Вы так на звёздах своих полночны,
Что никакому теплу и свету
Не перебраться за эту Лету.
«Люби, не трогай!» – а мы руками
Зерно до хлеба, и глину в камень,
И держим угли в ладонях – «На же –
И будет счастье – пускай, не наше,
Очаг и крепи, столы и спальни»…
Чем ход нелепей, тем взгляд кристальней,
Тем выше небо над городами,
Тем больше странных бредёт следами,
Дрожит в трамваях, ладонью робкой
Скребёт по стеклам «Кривой дорогой» –
На транслатинском своем транслите –
«Нам будет больно.
А вы – любите!».
Тоска по Одиссею
У греческих царей особенная стать.
Огонь очей, мечей, ночей а дальше… опа.
Где парус над волной? С горы рукой подать!
Какая из меня, простите, Пенелопа?
Поить его друзей, платить его долги,
Чертить его лицо на дне немытой миски,
Тиранить моряков за грецкие полки,
Искать его строку в обширной переписке?
Гори оно огнем! Я буду жить как все –
Хлеба, стада, сады и полная корзина,
Седые волоски выдергивать в косе,
Рожать ещё детей взамен чужого сына.
Он тоже, как и ты, отправится в поход
С компанией юнцов, безотчих эпигонов.
Подай ему скалу, проход меж бурных вод,
Чудовищных быков, красавиц и драконов.
Который год подряд гуляют женихи.
Потешные бои, весёлые пирушки…
Изгнанника Никто приветят пастухи
И звякнет молоко о дно щербатой кружки.
Угрюмый свинопас проводит до дворца
И ты войдешь, как гость, под каменные своды.
Попробуй прочитать по линиям лица,
Что я тебя, мой царь, ждала все эти годы.
Баллада поражения
...Если выпало в империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря...
…Состариться в империи. Труды
Переплетать и складывать на полку,
С усмешкой предпочесть волчицу волку,
К вину порой не добавлять воды.
Прогнать рабов и жить наедине
С немым писцом и дурой-эфиопкой.
Лелеять сад, прогуливаться тропкой,
Что с каждым годом кажется длинней.
У нас в провинции такие вечера…
Немногие друзья потратят время –
Дурную кровь свинцом не вдвинут в темя
Ни кислый спор, ни тяжкая жара.
Прохлада, тишь и запах резеды,
Летят цветы пленительных магнолий,
Резвится пёс, томясь случайной волей,
Заводят хор цикады у воды.
Гляди на гладь отрытого пруда
Циничными, усталыми глазами.
Звезда упала. Мир как будто замер.
И снова – тишь, империя, вода.
Столица злится. Где-то будет бунт,
А где-то недород, чума и язва.
Пройдут дожди. В усадьбе станет грязно.
Потом листву опавшую сгребут.
…Вчера в камин отправил манускрипт –
Я был юнцом, когда писал о жизни –
Извилистом пути к последней тризне
Божественной… Да, кажется, скрипит
Калитка – там гонец, в его суме
Заляпанный вином и жиром свиток –
В Сенате дураков, что в тоге ниток –
Империя нуждается в уме…
Я дам гонцу сестерций. Что ж, пора.
Фарфоровый флакончик, в нем цикута.
И время станет медленным, как будто
Туман над лугом в первый час утра…
Сломал печать. Читаю. Пенсион
Подняли. Но слегка – за ненадёжность.
Мой римский друг твердит про осторожность,
Хулит дожди, матрону и Сион.
…У эфиопки сладкие соски,
Тугое, недоверчивое лоно.
Зима к нам подступает неуклонно
И мысли, как сандалии, узки.
Я буду спать и видеть сон во сне:
Последний легион, ухмылку гунна,
Святой венок народного трибуна
И слово, предназначенное мне.
Валентинка
Что проще, чем придумывать лавстори с
Лирически оборванным концом?
Вот, скажем, грузный сакс Верцингеторикс
Сидел в лесу с парнями и винцом.
Ел мясо. Жирный сок ловил усами.
Хлебал, рыгал и хлопал по плечу
Соратников: «За этими лесами
Мы скроемся зверьми. Я так хочу.
А после грянет бой. И будет длиться,
Пока призывы труб не замолчат.
И мы войдём в их сытые столицы
И снимем шкуры с бронзовых волчат».
Соратники хмельно орали «Слава!»
И жилистый старик, тряся мечом,
Хвалил вождя и щурился лукаво:
«Он в Риме жил. Он знает, что почём».
Да в Риме. И заложником, и братом.
Кумиром для балованных матрон
И пленником, которого парадом
Ведут среди ковчегов и корон.
Жилось смешно, жируя и межуя,
Но в италийской солнечной глуши
Он встретил ту, незваную, чужую,
Что выпила зерно его души.
…Ему б давно бежать, себя спасая,
В края косматых саксов, но пока
Она идёт с кувшинами, босая,
И прячет свет на донышке зрачка,
Не хочется вина и мяса с кровью,
Не хочется охоты и боёв –
Прокрасться бы собакой к изголовью,
Всю ночь ловить дыхание её…
Он мог надеть прославленные латы,
А может быть – герой – и шлем с орлом,
Однако, подновив свои заплаты,
Он бросил всё и двинул напролом.
И вот – в лесу. Огонь и запах пота,
Сородичи, соратники и он,
Любимый вождь. Дурацкая работа.
Уже к весне здесь будет легион…
Войска выходят в поле – белокурый,
Хмельной, шальной, кусачий, злобный рой
И – ровной металлической фигурой –
Единовзглядый, крепкощитный строй.
Вождя убьют последнего, наверно.
Пройдут когорты, режа и круша.
…А где-то там, в немыслимой Равенне,
Тихонько доживёт его душа.
Баллада Эллады
Одиссей в Одессе провёл неделю.
Семь кругов платанов, притонов, трюмов.
Рыбаки и шлюхи, дивясь, глядели,
Как он ел руками, не пил из рюмок,
Золотой катал по столу угрюмо,
На цветастых женщин свистел с прищура,
И любая Розочка или Фрума
Понимала враз, что халда и дура.
Рыбаки хотели затеять бучу,
Но Язон Везунчик сказал ребятам:
«Он кидает ножик, как буря – тучу.
В этой драке лучше остаться рядом».
Одиссей допил свой портвейн и вышел.
Мостовая кладка скребла мозоли.
Вслед за ним тянулся до самой крыши
Резкий запах вёсел, овец и соли.
…Не по-детски Одесса мутила воду.
Он базарил с псами вокруг Привоза,
Обошел сто лавок шитья «под моду»,
И казались рыжи любые косы,
Остальное — серое, неживое.
Как твердил напев скрипача Арона:
«Уходить грешно, возвращаться – вдвое».
По пути из Трои – ни пня, ни трона.
Одиссей дремал на клопастых нарах,
Покупал на ужин печёнку с хреном,
Заводил друзей на блатных бульварах,
Отдыхал, и лень отдавала тленом.
…«Пенелопа Малкес, бельё и пряжа».
Завитушки слов, а внутри витрины
Покрывали: море, кусочек пляжа,
Козопас и пёс, за спиной руины,
А по краю ткани волнами Понта
Синий шёлк на белом ведет узорик.
И хозяйка, лоб промокнув от пота,
Улыбнулась – возраст. Уже за сорок.
У прилавка тяжко, а как иначе?
Сын-студент. В столице. На пятом курсе.
Хорошо б купить уголок для дачи:
Молоко, крыжовник, коза и гуси.
…До утра рыдала на вдовьей койке,
Осыпались слёзы с увядшей кожи.
Кабы волос рыжий да говор – койне,
Как бы были с мужем они похожи!
Будто мало греков маслиновзорых
Проходило мимо закрытых окон…
Одиссей очнулся на куче сора
Лишь луна блестела циклопьим оком,
Да хрустели стыдно кусты сирени,
Да шумели волны о дальних странах…
Сорок зим домой, разгоняя тени,
Провожая в отпуск друзей незваных,
Памяти пути, покорясь, как птица,
Кочевые тропы по небу торя,
Чтоб однажды выпало возвратиться
В россыпь островов у родного моря.
Асфодель асфальта, усталость, стылость,
Узкоплечий гонор оконных впадин,
И вода на сохлых ресницах – милость
Дождевых невидимых виноградин.
И глядишь, как чайка, с пролёта в реку,
Понимая ясно — не примут волны.
И зачем такая Итака греку?
Как ты был никто, так и прибыл вольный.
Чужаки обжили живьём жилище.
У былой любви телеса старухи.
За погост Уллиса расскажет нищий,
Молодым вином освежая слухи.
Рыжина проступит в белёсых прядях –
Город, как жена, не простил измены.
Остаётся плюнуть и плыть, не глядя,
За края обкатанной Ойкумены.
…Завтра день светлее и небо выше,
Завтра корка хлеба прочней и горче.
Обходя сюжеты гомерьей вирши,
Парус над волной направляет кормчий.
И не знаю – будет ему удача,
Или сгинет в чёрных очах пучины –
Поперёк судьбы и никак иначе
Выбирают имя и путь мужчины.
* * *
Отболела былая обида,
Сдулся бурей бедняга Борей,
Утонула моя Атлантида
В колыбели британских морей.
И теперь по воде – пешеходом,
По зелёной земле моряком
Я брожу, готтентотам и готам
Говорю – родился мотыльком,
Унесённый ветрами, доныне
Я не знаю, куда прилечу.
У вина привкус сладкой полыни,
У дворцов очертанья лачуг.
И не в такт лёгкий пепел Итаки
Постучится в грудную броню –
Я избегну открытой атаки
И отечество снова сменю.
Дым приятен, а пепел бесплотен.
Я скажу тебе как на духу –
Посреди италийских полотен
Я предамся срамному греху
И, стихи заплетая канатом,
Подниму из глубин якоря…
Знаешь, девочка – только крылатым
Достаются
другие
моря.
© Ника Батхен, 2011–2014.
© 45-я параллель, 2014.