Наум
Коржавин

Апокалипсис

Мы испытали всё на свете.

Но есть у нас теперь квартиры –

Как в светлый сон, мы входим в них.

А в Праге, в танках, наши дети...

Но нам плевать на ужас мира –

Пьём в «Гастрономах» на троих.

Мы так давно привыкли к аду,

Что нет у нас ни капли грусти –

Нам даже льстит, что мы страшны.

К тому, что стало нам не надо,

Других мы силой не подпустим, –

Мы, отродясь, – оскорблены.

Судьба считает наши вины,

И всем понятно: что-то будет –

Любой бы каялся сейчас...

Но мы – дорвавшиеся свиньи,

Изголодавшиеся люди,

И нам не внятен Божий глас.

1968

Баллада о собственной гибели

Я – обманутый в светлой надежде,
Я – лишённый Судьбы и души –

Только раз я восстал в Будапеште
Против наглости, гнёта и лжи.

Только раз я простое значенье
Громких фраз – ощутил наяву.
Но потом потерпел пораженье
И померк. И с тех пор – не живу.

Грубой силой – под стоны и ропот –

Я убит на глазах у людей.
И усталая совесть Европы
Примирилась со смертью моей.

Только глупость, тоска и железо...
Память – стёрта. Нет больше надежд.
Я и сам никуда уж не лезу...
Но не предал я свой Будапешт.

Там однажды над страшною силой
Я поднялся – ей был несродни.
Там и пал я... Хоть жил я в России. –

Где поныне влачу свои дни.

1956

* * *

В наши трудные времена

Человеку нужна жена,

Нерушимый уютный дом,

Чтоб от грязи укрыться в нём.

Прочный труд и зелёный сад,

И детей доверчивый взгляд,

Вера робкая в их пути

И душа, чтоб в неё уйти.

В наши подлые времена

Человеку совесть нужна,

Мысли те, что в делах ни к чему,

Друг, чтоб их доверять ему.

Чтоб в неделю хоть час один

Быть свободным и молодым.

Солнце, воздух, вода, еда –

Всё, что нужно всем и всегда.

И тогда уже может он

Дожидаться иных времён.

1956

Вариации из Некрасова

...Столетье промчалось. И снова,

Как в тот незапамятный год –

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдёт.

Ей жить бы хотелось иначе,

Носить драгоценный наряд...

Но кони – всё скачут и скачут.

А избы – горят и горят.

1960

Зависть

Можем строчки нанизывать

Посложнее, попроще,

Но никто нас не вызовет

На Сенатскую площадь.

И какие бы взгляды вы

Ни старались выплескивать,

Генерал Милорадович

Не узнает Каховского.

Пусть по мелочи биты вы

Чаще самого частого,

Но не будут выпытывать

Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны...

И в кибитках, снегами,

Настоящие женщины

Не поедут за нами.

1944

Землячкам

Снова Киев.

          И девушки

                  нежной, певучей осанки:

Все – такие, как вы.

                  Но не встретить на улицах вас,

Довоенные девочки,

                детство моё, –

                            киевлянки!

Мои взрослые сверстницы,

                      где вы и как вы сейчас?

Я не к вашим ногам

                 припадал молодыми губами,

Всё не вам объяснял,

                  что пытался себе объяснить.

Я оставил вас в детстве,

                       одних,

                           словно мёртвую память, –

Обронил, словно можно

                    частицу себя обронить.

Мы встречались порой.

                    Говорили.

                             Мне некогда было:

Я проделывал путь,

                 пробивая дорогу плечом.

Боль эпохи моей

               подняла меня,

                           сердце пронзила,

Отделила от вас,

               словно были вы здесь ни при чём.

Словно это не вы

                и не горькие ваши романы,

Ваши браки, разводы,

                   смятенья

                          и схватки с тоской.

Той любви, что хотели,

                  мечтали о ней постоянно, –

Той любви вдруг не стало,

                       а вы не умели с другой.

Знал я это,

           но знал не про вас.

                            Я разыгрывал роли.

От безвкусицы южной зверел,

                         вам не верил порой...

Чушь.

    Ведь боль остаётся

                     в любой аффектации – болью.

А судьба остаётся

                в любом проявленье – судьбой...

Что же делать?

             Живём.

                  И дела наши вовсе не плохи.

Если что и не так -

                  это всё-таки жизнь, а не крест.

За гарантию счастья

                  не спросишь с минувшей эпохи.

За любовь не получишь

                    с давно отшумевших торжеств.

Но не вы эти девушки

                    нежной, певучей осанки,

Что спешат,

          как спешили,

                      сияя доверием

                                    вы.

Я ищу вас везде.

               Я такой же, как вы, киевлянки, –

Та же южная кровь,

                 лишь обдутая ветром Москвы.

Я такой же, как вы.

                  Так откуда в душе ощущенье

Самой подлой вины,

                словно стал я банкротом сейчас.

Словно мог я вас всех полюбить,

                           увести от крушенья.

Все мечты вам спасти –

                    и по глупости только

                                        не спас.

1962

* * *

И прибои, и отбои, –

Ерунда и пустяки.

Надо просто жить с тобою

И писать свои стихи, –

Чтоб смывала всю усталость

Вдохновения струя...

Чтобы ты в ней отражалась

Точно так же, как и я.

1954

* * *

Иль впрямь я разлюбил свою страну? –

Смерть без неё и с ней мне жизни нету.

Сбежать? Нелепо. Не поможет это

Тому, кто разлюбил свою страну.

Зачем тогда бежать? Свою вину

Замаливать? – И так, и этак тошно.

Что ж, куст зачах бы, отвратясь от почвы,

И чахну я. Но лямку я тяну.

Куда мне разлюбить свою страну!

Тут дело хуже: я в неё не верю.

Волною мутной накрывает берег.

И почва – дно. А я прирос ко дну.

И это дно уходит в глубину.

Закрыто небо мутною водою.

Стараться выплыть? Но куда? Не стоит.

И я тону. В небытии тону.

1972

Инерция стиля

«Стиль – это человек…»

Бюффон

В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили,

Самое страшное – это инерция стиля.

Это – привычка, а кажется, что ощущенье.

Это стихи ты закончил, а нет облегченья.

Это – ты весь изменился, а мыслишь, как раньше.

Это – ты к правде стремишься, а лжешь, как обманщик.

Это – душа твоя стонет, а ты – не внимаешь.

Это – ты верен себе, и себе – изменяешь.

Это – не крылья уже, а одни только перья,

Это – уже ты не веришь – боишься неверья.

Стиль – это мужество. В правде себе признаваться!

Всё потерять, но иллюзиям не предаваться –

Кем бы ни стать – ощущать себя только собою,

Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою,

Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало...

Правда конца – это тоже возможность начала.

Кто осознал пораженье, – того не разбили...

Самое страшное – это инерция стиля.

1960

Ленин в Горках

Пусть много смог ты, много превозмог

И даже мудрецом меж нами признан.

Но жизнь – есть жизнь. Для жизни ты не бог,

А только проявленье этой жизни.

Не жертвуй светом, добывая свет!

Ведь ты не знаешь, что творишь на деле.

Цель средства не оправдывает... Нет!

У жизни могут быть иные цели.

Иль вовсе нет их. Есть пальба и гром.

Мир и война. Гниенье и горенье.

Извечная борьба добра со злом,

Где нет конца и нет искорененья.

Убить. Тут надо ненависть призвать.

Преодолеть черту. Найти отвагу.

Во имя блага проще убивать!..

Но как нам знать, какая смерть во благо?

У жизни свой, присущий, вечный ход.

И не присуща скорость ей иная.

Коль чересчур толкнуть её вперёд,

Она рванёт назад, давя, ломая.

Но человеку душен плен границ,

Его всё время нетерпенье гложет

И перед жизнью он склониться ниц, –

Признать её незыблемость – не может.

Он всё отдать, всё уничтожить рад.

Он мучает других и голодает...

Всё гонится за призраком добра,

Не ведая, что сам он зло рождает.

А мы за ним. Вселенная, держись!

Нам головы не жаль – нам всё по силам.

Но всё проходит. Снова жизнь, как жизнь.

И зло, как зло. И, в общем, всё, как было.

Но тех, кто не жалел себя и нас,

Пытаясь вырваться из плена буден,

В час отрезвленья, в страшный горький час

Вы всё равно не проклинайте, люди...

...В окне широком свет и белый снег.

На ручках кресла зайчики играют...

А в кресле неподвижный человек –

Молчит. Он знает сам, что умирает.

Над ним любовь и ненависть горит.

Его любой врагом иль другом числит.

А он уже почти не говорит.

Слова ушли. Остались только мысли.

Смерть – демократ. Подводит всем черту.

В ней беспристрастье есть, как в этом снеге.

Ну что ж: он на одну лишь правоту

Из всех возможных в жизни привилегий

Претендовал... А больше ни на что.

Он привилегий и сейчас не просит.

Парк за окном стоит, как лес густой,

И белую порошу ветер носит.

На правоту... Что значит правота?

И есть ли у неё черты земные.

Шумят-гудят за домом провода

И мирно спит, уйдя в себя, Россия.

Ну что ж! Ну что ж! Он сделал всё, что мог,

Устои жизни яростно взрывая...

И всё же не подводится итог. 

Его наверно в жизни – не бывает.

1956

Масштабы

Мы всюду,

         бредя взглядом женским,

Ища строку иль строя дом,

Живём над пламенем вселенским,

На тонкой корочке живём.

Гордимся прочностью железной,

А между тем в любой из дней,

Как детский мячик, в чёрной бездне

Летит земля. И мы на ней.

Но все масштабы эти помня,

Своих забыть – нам не дано.

И берег – твёрд.

                  Земля – огромна.

А жизнь – серьёзна. Всё равно.

1963

* * *

Мне без тебя так трудно жить,

А ты – ты дразнишь и тревожишь.

Ты мне не можешь заменить

Весь мир...

         А кажется, что можешь.

Есть в мире у меня своё:

Дела, успехи и напасти.

Мне лишь тебя недостаёт

Для полного людского счастья.

Мне без тебя так трудно жить:

Всё – неуютно, всё – тревожит...

Ты мир не можешь заменить.

Но ведь и он тебя – не может.

1952

* * *

Мой ритм заглох. Живу, как перед казнью. –
Бессмысленно гляжу на белый свет,
Про всё забыв... И строчка в строчке вязнет.
Не светятся слова – в них связи нет.

Где ж эта связь? Иль впрямь лишь сам собою
Я занят был, бунтуя и кляня...
А связей – нет. И, значит, впрямь пустое
Всё, чем я жил,
                      за что убьют меня.

А смерть грозит. Грозит кровопролитье.
Оно придёт – пиши иль не пиши.
Какой тут ритм! Кому нужны открытья
Подспудных связей жизни и души?

Все связи – рвутся. Всем – грозит стихия.
Российский бунт несёт не свет, а тьму...
Пусть даже Бог опять спасёт Россию,
Коль этот труд не надоел Ему.

Пусть даже вновь потом откроют право...
Нет ритма. Вижу кровь, а не зарю.
И не живу.
Как кролик на удава,
Глаз не сводя, в грядущее смотрю.

1962

* * *

Не надо, мой милый, не сетуй

На то, что так быстро ушла.

Нежданная женщина эта

Дала тебе всё, что смогла.

Ты долго тоскуешь на свете,

А всё же еще не постиг,

Что молнии долго не светят,

Лишь вспыхивают на миг.

1946

* * *

Ни трудом и ни доблестью

Не дорос я до всех.

Я работал в той области,

Где успех – не успех.

Где тоскуют неделями,

Коль теряется нить,

Где труды от безделия

Нелегко отличить...

Но куда же я сунулся?

Оглядеться пора!

Я в годах, а как в юности –

Ни кола, ни двора,

Ни защиты от подлости, –

Лишь одно, как на грех:

Стаж работы в той области,

Где успех – не успех...

1960

* * *

Освободите женщину от мук.

И от забот, что сушат, – их немало.

И от страстей, что превращают вдруг

В рабыню ту, что всех сама пленяла.

А потому – от выбора судьбы:

Не вышло так – что ж!.. Можно жить иначе.

От тяжести бессмысленной борьбы

И щедрости хмельной самоотдачи.

От обаянья смелости – с какой

Она себя, рискуя счастьем, тратит.

Какая смелость может быть у той,

Что всё равно за смелость не заплатит?

Откуда трепет в ней возьмётся вдруг?

Какою силой в бездну нас потянет?

Освободите женщину от мук.

И от судьбы. И женщины – не станет.

1964

Осень

Вода в колеях среди тощей травы,

За тучею туча плывёт дождевая.

В зелёном предместье предместья Москвы

С утра моросит. И с утра задувает.

А рядом дорога. И грохот колёс.

Большие заводы. Гудки электрички.

Я здесь задержался. Живу. Но не врос.

Ни дача, ни город,

Тоска без привычки.

Быть может, во мне не хватает огня,

Я, может, уже недостаточно молод...

Но осень не манит в дорогу меня –

В ней нынче одни только сырость и холод.

И ноги ступают по тусклой траве.

Все краски пропали. Погода такая.

Но изредка солнце скользнёт по листве –

И желтым и красным листва засверкает.

Как знамя, она запылает в огне

Подспудного боя. И станет мне ясно,

Что жизнь продолжается где-то вовне,

Всё так же огромна, остра и опасна.

Да! Осени я забываю язык.

Но всё ж временами сквозь груз настроенья,

Сливаюсь, как прежде сливаться привык,

С её напряжённым и грустным гореньем.

И, может быть, будет еще один год.

Год жизни – борьбы с умираньем и скверной.

Пусть будет тоска. Но усталость пройдёт.

Пусть всё будет больно, но всё – достоверно.

Порывы свирепы. Не бойся. Держись.

Здесь всё на учете: и силы, и годы.

Ведь осень всегда беспощадна, как жизнь –

Контрольный налёт первозданной природы.

И в кронах горят желтизна и багрец.

Как отсвет трагедий, доступных не очень...

Для дерева – веха. Для листьев – конец.

А чем для меня ты окажешься, осень?

1957

* * *

От созидательных идей,

Упрямо требующих крови,

От разрушительных страстей,

Лежащих тайно в их основе,

От звёзд, бунтующих нам кровь,

Мысль облучающих незримо, –

Чтоб жажде вытоптать любовь,

Стать от любви неотличимой,

От Правд, затмивших правду дней,

От лжи, что станет им итогом,

Одно спасенье – стать умней,

Сознаться в слабости своей

И больше зря не спорить с Богом.

1969

Памяти Герцена

Баллада об историческом недосыпе

Любовь к Добру разбередила сердце им.

А Герцен спал, не ведая про зло...

Но декабристы разбудили Герцена.

Он недоспал. Отсюда всё пошло.

И, ошалев от их поступка дерзкого,

Он поднял страшный на весь мир трезвон.

Чем разбудил случайно Чернышевского,

Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,

Стал к топору Россию призывать, –

Чем потревожил крепкий сон Желябова,

А тот Перовской не дал всласть поспать.

И захотелось тут же с кем-то драться им,

Идти в народ и не страшиться дыб.

Так началась в России конспирация:

Большое дело – долгий недосып.

Был царь убит, но мир не зажил заново.

Желябов пал, уснул несладким сном.

Но перед этим побудил Плеханова,

Чтоб тот пошёл совсем другим путём.

Всё обойтись могло с теченьем времени.

В порядок мог втянуться русский быт...

Какая сука разбудила Ленина?

Кому мешало, что ребёнок спит?

На тот вопрос ответа нету точного.

Который год мы ищем зря его...

Три составные части – три источника

Не проясняют здесь нам ничего.

Да он и сам не знал, пожалуй, этого,

Хоть мести в нём запас не иссякал.

Хоть тот вопрос научно он исследовал, –

Лет пятьдесят виновного искал.

То в «Бунде», то в кадетах... Не найдутся ли

Хоть там следы. И, в неудаче зол,

Он сразу всем устроил революцию,

Чтоб ни один от кары не ушёл.

И с песней шли к Голгофам под знамёнами

Отцы за ним, – как в сладкое житьё...

Пусть нам простятся морды полусонные,

Мы дети тех, кто недоспал своё.

Мы спать хотим... И никуда не деться нам

От жажды сна и жажды всех судить...

Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..

Нельзя в России никого будить.

* * *

Перевал. Осталось жить немного.

За вершиной к смерти круче склон.

И впервые жаль, что нету Бога:

Пустота. Нет смысла. Клонит в сон.

Только всё ж я двигаться обязан –

Долг велит, гнетёт и в полусне.

И плетусь, как раб, тем долгом связан,

Словно жизнь моя нужна не мне.

Разве рабством связан я с другими?

Разве мне не жаль, что в пропасть – дни?

Господи! Откройся! Помоги мне!

Жизнь, себя, свободу мне верни...

1966

Письмо в Москву

Сквозь безнадёгу всех разлук,
Что трут, как цепи,

«We will be happy!», милый друг,
«We will be happy!»

«We will be happy!» – как всегда!
Хоть ближе пламя.
Хоть века стыдная беда
Висит над нами.

Мы оба шепчем: «Пронеси!»
Почти синхронно.
Я тут – сбежав... Ты там – вблизи
Зубов дракона.

Ни здесь, ни там спасенья нет –

Чернеют степи...
Но, что бы ни было – привет! –
«We will be happy!»

«We will be happy!» – странный звук.
Но верю в это:
«Мы будем счастливы», мой друг,
Хоть видов нету.

Там, близ дракона, нелегко.
И здесь непросто.
Я так забрался далеко
В глушь... В город Бостон.

Здесь вместо мыслей пустяки.
И тот, как этот.
Здесь даже чувствовать стихи
Есть точный метод.

Нам не прорвать порочный круг,
С ним силой мерясь...
Но плюнуть можно... Плюнем, друг!
Проявим серость.

Проявим серость... Суета –
Все притязанья.
Наш век всё спутал: все цвета
И все названья.

И кругом ходит голова.
Всем скучно в мире.
А нам не скучно... Дважды два –
Пока четыре.

И глупо с думой на челе
Скорбеть, насупясь.
Ну, кто не знал, что на Земле
Бессмертна глупость?

Что за нос водит нас мечта
И зря тревожит?
Да... Мудрость миром никогда
Владеть не сможет!

Но в миг любой, пусть век колюч,
Пусть всё в нём дробно,
Она, как солнце из-за туч,
Блеснуть способна.

И сквозь туман, сквозь лень и спесь,
Сквозь боль и страсти
Ты вдруг увидишь мир как есть,
И это – счастье.

И никуда я не ушел.
Вино – в стаканы.
Мы – за столом! Хоть стал наш стол
В ширь океана.

Гляжу на вас сквозь целый мир,
Хочу вглядеться...
Не видно лиц... Но длится пир
Ума и сердца.

Всё тот же пир... И пусть темно
В душе, как в склепе,
«We will be happy!»... Всё равно:
«We will be happy!»

Да, всё равно... Пусть меркнет мысль,
Пусть глохнут вести,
Пусть жизнь ползёт по склону вниз
И мы – с ней вместе.

Ползёт на плаху к палачу,
Трубя: «Дорогу!»
«We will be happy!» – я кричу
Сквозь безнад ёгу.

«We will be happy!» – чувств настой.
Не фраза – веха.
И символ веры в тьме пустой
На склоне века.

Последний язычник

Письмо из VI века в ХХ

 Гордость,

       мысль,

           красота –

                     все об этом давно отгрустили.

Все креститься привыкли,

                     всем истина стала ясна...

Я последний язычник

 Среди христиан Византии.

Я один не привык...

            Свою чашу я выпью до дна.

Я для вас ретроград –

 то ль душитель рабов и народа,

То ли в шкуры одетый

 дикарь с придунайских равнин...

Чушь!

 Рабов не душил я –

    от них защищал я свободу.

И не с ними –

 со мной

    гордость Рима и мудрость Афин.

Но подчищены книги...

   И вряд ли уже вам удастся

Уяснить, как мы гибли,

     притворства и лжи не терпя,

Чем гордились отцы,

   как стыдились, что есть ещё рабство.

Как мой прадед сенатор  

    скрывал христиан у себя...

А они пожалеют меня?

    Подтолкнут ещё малость:

Что жалеть, если смерть –

    не конец, а начало судьбы.

Власть всеобщей любви

    напрочь вывела всякую жалость,

А рабы нынче – все.

    Только власти достигли рабы.

В рабстве – равенство их:

    все – рабы, и никто не в обиде.

Всем подчищенных истин

    доступна равно

       простота

Миром правит Любовь, –  

    и живут для Любви –

       ненавидя.

Коль Христос есть Любовь,

     каждый час распиная

        Христа.

Нет, отнюдь не из тех я,

    кто гнал их к арене и плахе,

Кто ревел на трибунах,

    у низменной страсти в плену.

Все такие давно

              поступили в попы и монахи.

И меня же с амвонов

    поносят за эту вину.

Но в ответ я молчу.

    Всё равно мы над бездной повисли.

Всё равно мне конец,

    всё равно я пощады не жду.

Хоть, последний язычник,

    смущаюсь я гордою мыслью,

Что я ближе монахов

    к их вечной любви и Христу.

Только я – не они, –

    сам себя не предам никогда я,

И пуская я погибну,

    но я не завидую им:

То, что вижу я, – вижу.

    И то, что я знаю, – я знаю.

Я последний язычник.

    Такой, как Афины и Рим.

Вижу ночь пред собой.

   А для всех ещё раннее утро.

Но века – это миг.

   Я провижу дороги судьбы:

Все они превзойдут.

   Всё в них будет: и жалость, и мудрость...

Но тогда,

 как меня,

    их потопчут другие рабы.

За чужие грехи

   и чужое отсутствие меры,

Всё опять низводя до себя,

    дух свободы кляня:

Против старой Любви,

   ради новой немыслимой Веры,

Ради нового рабства...

   Тогда вы поймёте меня.

Как хотелось мне жить,

   хоть от жизни давно отгрустили,

Как я смысла искал,

   как я верил в людей до поры...

Я последний язычник

   среди христиан Византии.

Я отнюдь не последний,

   кто видит,

     как гибнут миры.

* * *

Пусть рвутся связи, меркнет свет,

Но подрастают в семьях дети...

Есть в мире Бог иль Бога нет,

А им придётся жить на свете.

Есть в мире Бог иль нет Его,

Но час пробьёт. И станет нужно

С людьми почувствовать родство,

Заполнить дни враждой и дружбой.

Но древний смысл того родства

В них будет брезжить слишком глухо –

Ведь мы бессвязные слова

Им оставляем вместо духа.

Слова трусливой суеты,

Нас утешавшие когда-то,

Недостоверность пустоты,

Где зыбки все координаты...

...Им всё равно придётся жить:

Ведь не уйти обратно в детство,

Ведь жизнь нельзя остановить,

Чтоб в ней спокойно оглядеться.

И будет участь их тяжка,

Времён прервется связь живая,

И одиночества тоска

Обступит их, не отставая.

Мы не придём на помощь к ним

В борьбе с бессмыслицей и грязью.

И будет трудно им одним

Найти потерянные связи.

Так будь самим собой, поэт,

Твой дар и подвиг – воплощенье.

Ведь даже горечь – это свет,

И связь вещей, и их значенье.

Держись призванья своего!

Ты загнан сам, но ты в ответе:

Есть в мире Бог иль нет Его –

Но подрастают в семьях дети.

1959

Рассудочность

Мороз был – как жара, и свет – как мгла.

Все очертанья тень заволокла.

Предмет неотличим был от теней.

И стал огромным в полутьме – пигмей.

И должен был твой разум каждый день

Вновь открывать, что значит свет и тень.

Что значит ночь и день, и топь и гать...

Простые вещи снова открывать.

Он осязанье мыслью подтверждал,

Он сам с годами вроде чувства стал.

Другие наступают времена.

С глаз наконец спадает пелена.

А ты, как за постыдные грехи,

Ругаешь за рассудочность стихи.

Но я не рассуждал. Я шёл ко дну.

Смотрел вперёд, а видел пелену.

Я ослеплён быть мог от молний-стрел.

Но я глазами разума смотрел.

И повторял, что в небе небо есть

И что земля ещё на месте, здесь.

Что тут пучина, ну, а там – причал.

Так мне мой разум чувства возвращал.

Нет! Я на этом до сих пор стою.

Пусть мне простят рассудочность мою.

1956

* * *

Слепая осень. Город грязь топтал.

Давило небо низкое, и даже

Подчас казалось: воздух чёрным стал,

И все вдыхают смесь воды и сажи.

Давило так, как будто, взяв разбег

К бессмысленной, жестокой, стыдной цели,

Всё это нам наслал наш хитрый век,

Чтоб мы о жизни слишком не жалели.

А вечером мороз сковал легко

Густую грязь... И вдруг просторно стало.

И небо снова где-то высоко

В своей дали прозрачно заблистало.

И отделился мир от мутных вод,

Пришёл в себя. Отбросил грязь и скверну.

И я иду. Давлю ногами лёд.

А лёд трещит. Как в детстве. Достоверно.

1964

Стихи о детстве и романтике

Гуляли, целовались, жили-были...

А между тем, гнусавя и рыча,

Шли в ночь закрытые автомобили

И дворников будили по ночам.

Давил на кнопку, не стесняясь, палец,

И вдруг по нервам прыгала волна...

Звонок урчал... И дети просыпались,

И вскрикивали женщины со сна.

А город спал. И наплевать влюблённым

На яркий свет автомобильных фар,

Пока цветут акации и клёны,

Роняя аромат на тротуар.

Я о себе рассказывать не стану –

У всех поэтов ведь судьба одна...

Меня везде считали хулиганом,

Хоть я за жизнь не выбил ни окна...

А южный ветер навевает смелость.

Я шёл, бродил и не писал дневник,

А в голове крутилось и вертелось

От множества революционных книг.

И я готов был встать за это грудью,

И я поверить не умел никак,

Когда насквозь неискренние люди

Нам говорили речи о врагах...

Романтика, растоптанная ими,

Знамена запылённые – кругом...

И я бродил в акациях, как в дыме.

И мне тогда хотелось быть врагом.

30 декабря 1944

Стихи об измене искусству

Не знал я горя и печали,

Когда не раз, не два, не пять

Твердил о том,

                  чего не знали,

Но были рады осознать.

И обрастал я тесным кругом

Друзей... Был полон свежих сил.

Желанным гостем, лучшим другом

Почти для всех тогда я был.

И жил с простым и ясным чувством.

Всегда был к месту каждый жест:

Знать назначение искусства –

Не нарушать обмен веществ...

...А нынче глохнут ощущенья,

Меж мной и словом сотни стен –

Знать, я иному назначенью

Служу, –

         нарушив тот обмен.

Служу!

         И люди воровато

Меня обходят за версту.

И тесный круг, что был когда-то,

Вдруг превратился в пустоту.

Но словно суть моя – иная,

Теперь я каждый раз опять

Твержу о том, что сами знают.

Но что боятся осознать.

1960

Трубачи

Я с детства мечтал, что трубач затрубит,

И город проснётся под цокот копыт,

И всё прояснится открытой борьбой:

Враги – пред тобой, а друзья – за тобой.

И вот самолёты взревели в ночи,

И вот протрубили опять трубачи,

Тачанки и пушки прошли через грязь,

Проснулось геройство, и кровь пролилась.

Но в громе и славе решительных лет

Мне всё ж не хватало заметных примет.

Я думал, что вижу, не видя ни зги,

А между друзьями сновали враги.

И были они среди наших колонн,

Подчас знаменосцами наших знамён.

Жизнь бьёт меня часто. Сплеча. Сгоряча.

Но всё же я жду своего трубача.

Ведь правда не меркнет, и совесть – не спит.

Но годы уходят, а он – не трубит.

И старость подходит. И хватит ли сил

До смерти мечтать, чтоб трубач затрубил?

А может, самим надрываться во мгле?

Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле.

1955

Через много лет

Сдаёшься. Только молишь взглядом:

И задушить, и не душить.

И задавать вопрос не надо –

А как ты дальше будешь жить?

Наверно, так, как и доселе.

И так же в следующий раз

В глазах бледнее будет зелень

И глубже впадины у глаз.

И я – всё сдержанней и злее –

Не признавать ни слов, ни слёз...

Но будет каждый раз милее

Всё это. – Всё, что не сбылось.

1960

* * *

Я не был никогда аскетом

И не мечтал сгореть в огне.

Я просто русским был поэтом

В года, доставшиеся мне.

Я не был сроду слишком смелым.

Или орудьем высших сил.

Я просто знал, что делать, делал,

А было трудно – выносил.

И если путь был слишком труден,

Суть в том, что я в той службе служб

Был подотчётен прямо людям,

Их душам и судьбе их душ.

И если в этом – главный кто-то

Откроет ересь –

                  что ж, друзья.

Ведь это всё – была работа.

А без работы – жить нельзя.

1954