Наталья Розенберг

Наталья Розенберг

Четвёртое измерение № 15 (147) от 21 мая 2010 года

…у огнедышащей черты

 

* * *
 
Я листала пёстрые журналы.
Вглядывалась пристально, с надеждой:
лица, заголовки, строки... Между
этих строк – живое проступало.
На одной странице три грузина,
между ними скатерть и корзина,
а на них бекеши или шкуры.
Не течёт вода сама под камень.
Но в журнал пустили Пиросмани,
и трава зелёная не вянет,
нет ей дела до живой натуры.
Мир реалий гнётся и дробится,
весь журнал – бесовская анкета.
Я спокойно принимаю это.
Я – его мельчайшая частица,
кем-то заключённая в орнамент.
Горный воздух я в себя вдыхаю,
привыкаю к дальней панораме,
и тянусь и рядышком витаю –
не стихи, не музыка, не птица.
 

1998

 
* * *

Один ловкач, другой игрок.
Я целый век пеку пирог,
орехи к тесту добывая.
Чужим рецептом не прельщусь,
неповторимый, тонкий вкус
придать желая караваю.
Мирок пропорций. Ванилин.
Сама слуга и властелин.
Взбиваю, до изнеможенья.
Летают пальцы у плиты
без неуместной суеты,
лучась, безумствуя и нежась
у огнедышащей черты.                                   

* * *

Мне ничего не надо.
Бессмысленна награда.
Имён не разберут.
Бродяги суховеи
путей не разумея
бел-кости перетрут.
Вот потому и влажны
у деточек отважных
глаза, под крики птиц.
Стал аленьким цветочек
сегодняшнею ночью
внутри упавших ниц.
И никаких девиц
невиданных воочью,
целехоньких и в клочья
разодранных цариц
на шкурах волчьих.
 

2006

 
* * *
 
 
Зачем я покинула милые улицы детства,
спокойные глуби реки охраняющей город,
дворов огрубелых одёжку не в лад и не впору,
медвежию шкуру с когтями, два стульчика венских,
за право борьбы на глубоком, стремительном месте,
где верных товарищей замерли вещие песни
под звон погребальный
скрестившихся намертво сабель,
где выбыть вчистую возможно едва ли,
на деле – взлетели, позвали
и навзничь упали.
Тот окрик живой,
пролетая, находит и жалит,
исполненный силы, отваги,
посмертной печали,
поэтому реку мою, расходясь,
расплескали,
живую водицу,
желая назад возвратиться.
Чего ж мне поделать
с таким невесомым наследством?
Та лёгкость сквозная,
хранящая скулы, ресницы
Раскольничьим бунтом не смеет никто поживиться,
сколь не было б лестно.
Но песенок вольное, тонкое, тёплое тельце
глубинные воды уже понесли, закачали,
поскольку в конце, это так же,
как в самом начале.
 

 

2006
 

* * *
 
 
Стучало сеткой по стеклу
тревожно, глухо.
И, как то неприятно для
души и слуха.
Ты, как всегда стоял босой,
не то, что хмурый,
но недовольный ни собой,
ни бабой дурой.
 

1998

 
* * *
 
Мне в четырнадцать лет
мальчик плюнул в лицо.
Вот когда покатилось кольцо,
херувимы его невесомое – цоп!
Только было колечко – и нет.
Зазеркалье всерьёз отмывало до пят,
допуская глядеться в себя,
крылья дивных детей и хвосты бесенят
в мире грёз промелькнули подряд.
Стала жить на виду
в плеске мудрых зеркал.
Изменялся душевный уклад,
обернуться на миг
не тянуло назад.
Там никто бы меня не узнал,
разнесло целый город –
а крепко стоял! –
Словно лампочку в тысячу ватт.
 

1998

 
* * *

Полночи застреленный Лермонтов
лежал под дождем недвижно,
спокойно в судьбу уверовав,
не покидая ближних.
Когда приподняли тело,
чтобы стащить с дороги,
и положить на дроги,
протяжно вздохнул, несмело.
Вздохнул, как живой,
и люди поверили, он не умер.
Измокнувший Трубецкой,
в дождя бесконечном шуме,
приникнув к нему головой,
так долго-
предолго думал.
 

2009

 
* * *
 
 
В Политехническом стёкла окон
сыпались вниз, и Марина боялась за Блока,
исчезающего безостановочно, ощутимо
скулами желтоватыми, обтянутыми туго.
Деревянной повадкой неживого и неулыбчивого,
он в бессмертных стихах, подменял слова, и плохо
владел интонацией в центре круга,
готового разомкнуться для него. И где я, дурёха,
выждав век, разрывая всякую охранительную оболочку,
продираясь в кружочек той самой сцены,
через толщу застывшего воздуха,
затянувшегося рубцами от тех стёкол,
сбегающими вниз рядами, слепо на ощупь,
прокричать своё собственное – обыкновенно,
а на самом-то деле, без продыха,
до последней безумной точки,
до придушенного хрипочка,
когда не осталось пороха,
доверившись микрофону.
И спасительно чёрной ночкой
пробираясь в метро, врезаясь локтем, коленом
в неизбежность, тупые стены – больно очень.
Политехнический заморочит, кого захочет,
живых и мёртвых, вырвавшихся и пленных,
накручивая себе цену молчанием или хохотом,
чем-нибудь обыкновенным.
 

 

2009

 
* * *
 

И.Б.

 
На небесных путях,
прислонясь к снеговым облакам,
где гортанные песни,
сменивши бедлам
прошлой жизни – летят
к дорогим берегам.
Где в закатных лучах
золотится рукав,
совершая прощальный,
замедленный взмах,
расползаясь по небу,
словно капля по древу
ты прав,
в окружении мачт
фантастических пихт,
возвратился домой
стосковавшийся стих,
может – всхлип.
Перекличка звучит
грозовою порой и в тиши,
не престало, Венецией грезя,
пространство смешить,
посвящая стихи,
словно женщине,
всё ж – допиши!
Прочитают мосты и каналы,
да пара дворцов
отражаясь прекрасным
и древним лицом.
Гениальное эхо
те слова затвердит.
Петербург и Венеция
неразличимы на вид
для дождей
и святых, и певцов,
да ещё аонид.
 
2009
                           
* * *
 
 
Разжимаются пальцы не сразу,
постепенно, по одному.
Отпуская тебя во тьму
отвратительную для глаза,
уха, горлышка,
жилок, вен,
неприемлемую совсем,
невозлюбленную никем,
возникающую безотказно.
Возвращаю обратно в вазу
всё немыслимое, на места.
Ни бутончика, ни листа.
Утром лучику негде лазать
между гранями, торопясь,
ибо здесь прерывается связь.
 

2009

 
* * *
 
а я пришла туда,
куда гонял стада
услужливый игнат
дождю и солнцу рад,
но хром и слеповат
воротится назад
однажды без телят,
практически святой
почти макар, не то
бессмертный вертопрах,
потянет за собой
овечку на убой
в траве и второпях
мой беспричинный страх
младенческий, любой.
 

2009

 
* * *
 
Меньше шажка вороньего, чтобы за всех просить –
за своего мужчину, марину, наташ и вить.
Накинув платок зелёный, стою донимая Бога
глупостью и упрямством
вкопана у порога.
Требую, умоляю, путаю – да и нет.
Враг мой и друг не умер.
А умер, так не отпет.
Ищет иголку-щёлку, наглый и надоевший,
вовсе неразличимый, падали недоевший.
Ты, полети платочек в бездну тысячеглазую,
кто я, простоволосая, чтобы живых наказывать?
За попугая гошу, шурика или кешу,
вечно не докумекаю, надобное не взвешу.
Как за грибами беленькими, между строками лазаю,
рученьки и коленочки, кровью или чернилами,
Господи, перемазала.
 

2010

 
* * *
 
Насущные откроются пути,
полынные, заросшие за теми,
кому берёзами и соснами стоять
подобно белому былинному, навеки,
на трёх путях оставленному камню,
промытому, облизанному ветром,
чьи письмена не каждому доступны,
но заблудившимся седым богатырям,
сразившимся, сраженным и бессмертным,
рассеянным по свету там и сям.
 

2004

 
* * *
 
Наевшись белены
очнулись, снова влюблены
друг в друга
т.е. круг за кругом
собственную юность,
призрачную лунность
огибаем спеша,
нагоняя на шаг
воробьиный, пустяк.
Ништяк.
Обращая вспять,
чтобы устоять,
месяцы и годы,
возвращая моду
к своему исходу.
Умница вода
повернёт туда,
куда хочет память,
не желая таять,
оживая опять.
И не угадать,
где необходимо судьбе
мое имя вписать
на ять
в парочку анкет,
где меня нет.
Неразрыв-траву
поутру нарву.
 

2009

 
* * *
 

Мой щегол, я голову закину.

Осип Мандельштам
 
Я так бы не могла
цепляться за края
живучестью щегла,
картавя, покорясь.
Небесная напасть
через окошко шасть,
не выпасть, но упасть.
Удушливая мгла
по кромке простыни,
лишь руку протяни,
ан не велят:
Ни-ни!
Я так бы не могла
зато могли они.
В Рязани соловьи
не то, чтобы молчат,
но гений не зачат.
Да в приозерьи Чад
среди душистых трав
столетний сдох жираф
без деток и внучат.
 

2010

 
* * *
 
Но бесполезно
рвенье черни
перечернить заветный круг.
Его два ангела протрут
– Ну, вы, полегче!
Под звон вечерний,
старый друг.
Под звон вечерний.
 

2005

 

© Наталья Розенберг, 1998 – 2010.
© 45-я параллель, 2010.