Наталья Крофтс

Наталья Крофтс

Все стихи Натальи Крофтс

Ars poetica

 

Я ослеп. Измучился. Продрог.

Я кричу из этой затхлой бездны.

Господи, я тоже чей-то бог,

заплутавший, плачущий, небесный.

 

Вот бумага. Стол. Перо и рок.

Я (больной, седой и неизвестный)

Но умру – и дайте только срок,

дайте строк – и я ещё воскресну.

 

«Ностальгическое», или «О генах»

 

Знать – судьба. Не уйти.

Губы с дрожью прошепчут: «Осанна!»

Но темнеет лицо.

И беда понесётся вразнос.

Волокут.

Кровь на белом снегу.

Крики ужаса.

Бой барабанный.

«Нам бы крови да слёз, молодцы,

нам бы крови да слёз!»

 

Видно, гены у нас –

от лихого, шального смутьяна.

Что-то тихо? Вставай!

Сочинить ли со скуки донос?

Кто наврал,

что у нас благодать, мол, нужна и желанна?

Нам бы крови да слёз, молодцы,

нам бы крови да слёз!

 

И уютно живя

возле ласковых вод океана,

в жилах чую метель,

да пургу, да ядрёный мороз.

Бунты. Раж. Топоры.

Да на рельсы опустится Анна.

«Нам бы крови да слёз, – я шепчу. –

Нам бы крови да слёз».

 

 

* * *

 

А в Сене – поколения влюблённых

отражены – счастливых, окрылённых.

Но клятвы их невечны, как всегда.

Мост Мирабо. Опять течёт вода.

 

Австралия

 

Мы уплываем – словно шаткий плот,

чуть не слетевший вниз, в земную полость,

когда планета ринулась вперёд –

и древняя Пангея раскололась.

И мы – на ней. Пришельцы. Чужаки.

Колёсами цепляемся за камни

меж бесконечным морем и песками

и чувствуем – на нас глядят веками

чужих теней тяжёлые зрачки.

Живём в плену. Пустыня и вода.

Звоним глухим, усталым абонентам…

 

И страшно мне остаться навсегда

в смирительной рубашке континента.

 


Поэтическая викторина

Арабеска

 

«Ты – моя» сказать лишь могут руки,

Что срывали чёрную чадру

С. Есенин

 

На беду, на беду – не иначе –

Завилась, как змеёныш, стезя...

Я лицо под покровами прячу –

Мне любить чужеземцев нельзя.

 

Твой скакун набирается силы,

Скарб уложен, рубахи чисты...

Мой единственный, суженый, милый,

Я узнала тебя. Это – Ты.

 

По стезе, по дорожным каменьям

Я иду меж утёсов и скал.

Вопреки сокровенным знаменьям

Ты меня в темноте отыскал.

 

Вопреки вековечным устоям

Ты чадру отведёшь от лица...

Мы заплатим – слезами и стоном –

За любовь. За начало конца.

 

На беду, на беду – не иначе...

Ты уходишь. Приходит беда.

Под чадрою я черною плачу.

Я теряю тебя. Навсегда.

 

* * *

 

Ахейские затихли голоса,

Но те же речи повторятся снова,

Незыблема банальная основа:

«Аптека. Ночь – и света полоса».

 

Всё так же беззаботен почтальон,

Способствуя обману и обмену.

И снова уведут твою Елену.

Не за моря – в другой микрорайон.

 

Всё так же веселит Мадам Клико,

А ось трясут периоды исходов.

Меняются модели пароходов,

Но до Итаки так же далеко.

 

И снова мы бредём по пустырям,

Ослепшие – до одури – Гомеры,

Всё те же ритмы, рифмы и размеры

Гоняя по неведомым морям…

 

Мы сотни лет бредём по пустырям.

 

Бог за морем или la petite mort

 

А пена морская, седая, подступит к ногам,

ласкаясь, приляжет, зашепчет, завертит, закрутит,

разденет тебя донага, разберёт по слогам,

как строки пергамента в поисках тайны и сути.

 

И в бархатном море, в бесформенных волнах тепла

ты вдруг угадаешь дыхание древнего бога –

в священном экстазе пред ним изовьются тела

входящих в пределы его огневого чертога.

 

Пробудится бог, ненасытен и неукротим,

и – в путь, за наживой, лишь волны бегут под нажимом

властительной длани, сметающей всё на пути.

Ты рухнешь пред ним, обессиленно, неудержимо.

 

Лежишь бездыханна. Но тело сияющий бог

поднимет – и примет в объятия ветра и веры.

А пена морская, седая, ласкаясь у ног,

с восторгом глядит на рождение новой Венеры.

 

* * *

 

Кого боги хотят погубить, того они лишают разума

Софокл

 

Боги неразумных поразят…

…В телефон я глупости шепчу.

Ум твердит: «Оставь его. Нельзя».

Сердце властно требует: «…хочу!»

 

Через стык континентальных плит

Я за сотни вёрст к тебе лечу.

Сквозь «нельзя», которое болит,

К одному желанному «…хочу!»

 

И сомкнувшись так, что не разнять,

Не унять, и не остановить,

Не понять запретов, не принять –

Пьём одно кипучее «любить».

 

…Но уводит прочь моя стезя

От тебя. Ты куришь. Я молчу. 

Глотку жмёт суровое «нельзя»

Веру потерявшему «хочу».

 

Всё. Рука пуста. Реванш не взят.

По закону чести я плачу:

Падаю на остриё «нельзя» –

C выси недоступного «хочу».

 

* * *

 

В любой из масок – или кож –

ты неизменно безупречна:

спектакль хорош!

Но вдруг замрёшь,

нежданно понятая встречным,

как беспристрастным понятым –

до глубины, без слов и фальши

дрожащих губ, до немоты…

Скорей к нему? Но немо ты

шагнёшь назад – как можно дальше

от беззащитной наготы,

когда – во всём, конечно, прав –

твой гость, не вытирая ноги,

придёт, чтоб разбирать твой нрав,

твои пороки и пороги.

Как театральный критик – строг,

внимателен и беспощаден

он составляет каталог

в тебе живущих ведьм и гадин.

Он справедлив. Отточен слог.

Ему неведомы пристрастье

и со-страдательный залог –

залог любви и сопричастья.

И ты закроешь двери, чтоб

свой собственный спектакль – без судей,

без соглядатаев, без толп

смотреть:

как голову на блюде

несут и, бешено кружа,

в слезах танцует Саломея,

как капли падают с ножа,

как Ева искушает Змея,

как Брут хрипит от боли в такт

ударам, завернувшись в тогу…

 

А критик видел первый акт.

Не более. И слава Богу.

 

 

* * *

 

Ввязалась я в престранную игру:

Не знаю, где всерьёз, а где играю.

И кажется: не позвонишь – умру.

Но вот живу себе. Не умираю.

 

* * *

 

Во мне – заевшая шарманка:

«люб-лю, люб-лю».

То жар, то свет, то вой подранка,

то шаг в петлю.

 

Вокруг себя вслепую шарю,

свой мир дробя.

Зачем мне это полушарье,

где нет тебя.

 

* * *

 

Крез, Галис перейдя, великое царство разрушит

 

Война, мой дорогой. Идёт война.

Где ты – страна. И я – страна. Атаки.

В окопах – поножовщина и драки.

Бараки для солдат – а те не спят:

клопы, как мини-армии, во мраке

на них идут – отряд, ещё отряд –

ряды неслышных полчищ кровососов.

Война.

Идёт война – пора доносов,

несносных обвинений, взрывов, дрязг.

И в клочья, вдрызг – сердца, надежды. Лязг

упрёков, одержимость – без вопросов

корить. И покорить. Не сдаться в плен.

 

Но это тлен, мой друг. Ты слышишь? Тлен.

Закрой глаза. Замри. Молчи. Ни звука.

Вот – древний лес. Покой-река. Излука.

Испей воды волшебной.

Всё забудь,

как в доброй сказке.

Мы пустились в путь,

где ты – страна, и я – страна. Из стана –

из вражеского – мы с тобою станем

гостями – удивляясь новизне,

как жители диковинных планет:

«Как мог я жить без мира, без тепла,

идя вразнос, твердя “моя взяла”,

когда нам жизни выдано – в обрез?

А я богат – богат тобой, как Крез.

Как мог я не понять чужой страны

в нелепом состоянии войны».

 

* * *

 

Вот и всё. Ухожу. Просто хватит нам войны вести.

Без тебя я смогу – хоть и больно. Я в этом уверен.

Вот ключи. Я пошёл. Оглянуться забуду. Прости.

Уношу я с собой только тихого мягкого зверя. 

 

* * *

 

Вслепую, наощупь,

судьбу подбираем по слуху,

научно трактуем причуды

планид и планет.

Подводим итоги.

Как взрослые – твёрдо и сухо.

По-детски надеясь на чудо.

Которого нет.

 

* * *

 

Всё проще.

Гораздо проще.

Ну кто сейчас ставит размашистый, претенциозный росчерк

на яркой открытке из Падуи или, скажем, из Сан-Франциско?

Достаточно смс-кой: «привет дорогой я близко».

Каких-нибудь девять часов полёта

из этого фешенебельного болота –

и я в Москве,

где на Вернадского – снова ветер,

где снег заметает свет,

но тот фанатично светит,

где мы, скользя по лужам, со смехом бежим в кафе…

                      Палящим кольцом, всё уже,

                      под кожей – аутодафе.

                      Господи, почему же

                      этот – один – так нужен –

                      ясно, неизлечимо,

                      без всяких «если» и «но»…

Будто в старом кино –

мы – женщина и мужчина –

медленно, мед-лен-но

пьём капучино.

 

А если…

Всё тоже проще.

Поймёшь – не погиб гонец

в далёкой солнечной роще,

почтовый голубь, устав вконец,

не сбился с пути,

не свергнут Гермес…

Но в каждом непосланном смс

холодом –

«Отпусти».

 

Второй ковчег

 

По паре – каждой твари. А мою,

мою-то пару – да к другому Ною

погнали на ковчег. И я здесь ною,

визжу, да вою, да крылами бью...

Ведь как же так?! Смотрите – всех по паре,

милуются вокруг другие твари,

а я гляжу – нелепо, как в кошмаре –

на пристани, у пирса, на краю

стоит она. Одна. И пароход

штурмует разномастнейший народ –

вокруг толпятся звери, птицы, люди.

...Мы верили, что выживем, что будем

бродить в лугах, не знающих косы,

гулять у моря, что родится сын...

Но вот, меня – сюда, её – туда.

Потоп. Спасайтесь, звери, – кто как может.

Вода. Кругом вода. И сушу гложет

с ума сошедший ливень. Мы – орда,

бегущая, дрожащая и злая.

Я ничего не слышу из-за лая,

мычанья, рёва, ора, стона, воя...

Я вижу обезумевшего Ноя –

он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь!

Второй ковчег заглатывает ночь,

и выживем ли, встретимся когда-то?

Я ей кричу – но жуткие раскаты

чудовищного грома глушат звук.

Она не слышит. Я её зову –

не слышит. Я зову – она не слышит!

А воды поднимаются всё выше...

Надежды голос тонок. Слишком тонок.

И волны почерневшие со стоном

накрыли и Олимп, и Геликон...

 

На палубе, свернувшись, как котёнок,

дрожит дракон. Потерянный дракон.

 

 

* * *

 

Два осколка – мы мотаемся по свету.

Я – с другими. Ты – с другою. Много лет.

Мы забыли часть души друг в друге где-то...

Два осколка. Разлетелись по земле.

 

Дикие попугаи

 

Не заметив стекла,

он врезался в окно на полной скорости

и упал на асфальт

маленькой

красно-зелёной тушкой.

 

Она искала его весь день,

крича под окнами,

прыгая по ветвям,

недоумевая.

Ей не приходило в голову

взглянуть вниз.

 

Когда-то и я,

не заметив стекла…

Когда-то и ты,

недоумевая…

 

Дубай

 

Песок и деньги. Деньги и песок.

Картина умирающего мира.

Глядят портреты строгие эмира

на Западом залапанный Восток.

 

Бетон и стройки. Стройки и бетон.

Армани, Гуччи, скидки, распродажи.

Возводятся бездушные пейзажи

под тон пустыни – монотонный тон.

 

А мы здесь – лишь на миг, не на года,

конквистадоры новых территорий.

Мы все уйдём. Здесь вечно – только море,

...И смоет всё когда-нибудь вода.

 

* * *

 

Зажмурится ветер – шагнёт со скалы.

Спокоен и светел тяжёлый наплыв

предсмертного вала – он манит суда

на дно океана. Седая вода

врывается в трюмы, где сгрудились мы:

звереем – от запаха смерти и тьмы,

безумствуем, ищем причины…

 

Кричим: «Это риф – или мысль – или мыс –

бездушность богов – нет, предательство крыс…»

И крики глотает пучина.

 

Я ринусь на палубу, в свежесть грозы.

Пора мне.

Монетку кладу под язык –

бросаю ненужные ножны.

 

И плавно – сквозь ночь, как седая сова –

с галеры взлетаю – туда, где слова

понятны ещё –

но уже невозможны.

 

* * *

 

Лучше жить совсем без надежды,

чем с надеждой, умирающей каждый день.

Край одежды

зацепился за имя твоё, за тень

наших разговоров, за белую стаю

наших писем.

Не пускает.

Стаю

сдам на подушки –

на пух.

Жалко её, конечно,

только – одно из двух:

или она меня заклюёт –

или –

я её, влёт.

Чтобы выжить.

 

Железный свист.

…письма лежат в крови,

в слое небесной пыли.

 

Любовь в эпоху интернета

 

За грош продашь и явь, и хладнокровье.

Зачем тебе их скучный мир, поэт?

Назад, назад, туда – в средневековье,

где «дама сердца» – эфемерный свет.

 

И светится экран – и «страсти пылки»…

А, может, и не страсти. Всё равно.

Меня – щелчком, как джина из бутылки –

за много вёрст, за много миль, за мно… –

 

ты вызываешь… и путём астральным –

не затеряться б! – на луче лечу…

меж миром виртуальным и реальным –

стихов и снов – и выдуманных чувств.

 

* * *

 

Мне не уйти из психбольницы.

Ты в ней – и вот она в тебе –

клокочет, рвётся на страницы

и шарит лапой по судьбе,

куда б тебя ни заносило –

в край небоскрёбов или скал –

ты возле солнечной Мессины

увидишь бешеный оскал

чудовищ – нет, не тех, из книжек –

своих, придуманных тоской,

толпой, тебя несущей ближе к

безумью дней, к огням Тверской.

И будто всё отлично с виду:

умыт и трезв, идёшь в театр –

но чувствуешь: с тобой в корриду

весь день играет психиатр.

Или в музеях строгой Вены

бредёшь меж статуй героинь –

а врач решит – и резко в вены

введёт любовь, как героин.

 

Спокойней – в домике с охраной,

решёткой, каменной стеной,

где мне зализывают раны –

чтоб не осталось ни одной,

где нет ни долга, ни заботы,

ни вин, ни бед… Халат надеть

и от субботы до субботы

на подоконнике сидеть

и издали смотреть на лица

толпы, на улицу в огне.

А рядом Гоголь отразится

в забитом намертво окне.

 

 

Моя Одиссея

 

Рассеян по морю, по миру рассеян

Мой путаный, призрачный след.

И длится, и длится моя Одиссея

Уж многое множество лет.

 

Ну что, Одиссей, поплывем на Итаку –

На запад, на север, на юг?

Нам, в общем, с тобою не в новость – не так ли? –

За кругом наматывать круг.

 

И знать хорошо, что по волнам рассеян

Наш жизненный путаный путь.

Слукавил поэт – и домой Одиссея

Уже никогда не вернуть.

 

* * *

 

Мы подводим черту. Разумно. И вот итог.

Это бред, дорогой. Забудем. Закроем двери.

И мечту о любви, как нищенку – за порог.

Да хранит тебя Бог – в которого ты не веришь.

 

* * *

 

На развалинах Трои лежу, недвижим,

в ожиданье последней ахейской атаки

Ю. Левитанский

 

На развалинах Трои лежу в ожиданье последней атаки.

Закурю папироску. Опять за душой ни гроша.

Боже правый, как тихо. И только завыли собаки

да газетный листок на просохшем ветру прошуршал.

Может – «Таймс», может – «Правда». Уже разбирать неохота.

На развалинах Трои лежу. Ожиданье. Пехота.

Где-то там Пенелопа. А может, Кассандра... А может...

Может, кто-нибудь мудрый однажды за нас подытожит,

всё запишет, поймёт – и потреплет меня по плечу.

А пока я плачу. За себя. За атаку на Трою.

За потомков моих – тех, что Трою когда-то отстроят,

и за тех, что опять её с грязью смешают, и тех,

что возьмут на себя этот страшный, чудовищный грех –

и пошлют умирать – нас. И вас... Как курёнка – на вертел.

 

А пока я лежу... Только воют собаки и ветер.

И молюсь – я не знаю кому – о конце этих бредней.

Чтоб атака однажды, действительно, стала последней.

 

 

Над плёсом…

 

«Над вечным покоем»...

Исаак Левитан

 

Выйдешь на берег – неслышно, как тень, молчаливо.

Станешь молиться отчаянно, истово, вслух.

Снова кругом половодья – и снова разливы

будут безбожно терзать беззащитный мой дух.

 

Двух не бывает смертей? – Всюду смерти и войны.

Глух – говорят – к вопиющему пастырь небес.

Бес – говорят – он попутает, будьте покойны!

…Берег. Рассвет. И над плёсом колышется лес…

 

Новые письма с Гостеприимного Моря

 

Вот и стареешь у моря, далёкого моря,

Понта Эвксинского, мой златоустый Овидий.

Вздорной отчизны ты больше уже не увидишь –

К варварам сослан за дерзость твоих «Аматорий».

 

Речь чужеродная. Ветер. Пронзающий холод.

Ближе к огню – да закутайся в шкуры овечьи.

Варвары громко толкуют про войны, про голод –

Что им стихи на твоём непонятном наречье…

 

Горечь мешая с любовью (amarus, amare),

Всё-таки пишешь – и веришь: стихи прочитают.

Где-то... Когда-то… Снежинки в простуженной хмари.

Лёд на Гудзоне – как рыб серебристые стаи.

 

Ода кофемана

 

Встаёшь с утра. Без слёз и драм

живёшь лет 30 на Голгофе.

И жизнь – игра да мишура.

А я пойду да выпью кофе.

 

Пусть в чувствах – полный тарарам,

пускай глумится Мефистофель,

всё это – глупости и хлам:

я вот пойду да выпью кофе.

 

А коль удастся отдохнуть

(чтоб – дом, уют, любимый профиль),

дай, Господи, ещё чуть-чуть:

давай пойдём да выпьем кофе.

 

Осколки

 

Разбиваются – опять – на куски

Все мечты, что я держала в руке.

Барабанит горечь грубо в виски

И болтает – на чужом языке.

 

Поднимаю я осколки с земли –

Может, склею – зажимаю в кулак.

И мечты теперь – в дорожной пыли…

И не там я – и не с тем – и не так…

 

И, как вишенка, на рваных краях –

На кусочках – тёмно-красным блестит

Капля крови – от мечты острия,

От осколка, что сжимаю в горсти.

 

 

* * *

 

Остатки снега с черепичных крыш

прозрачным языком февраль слизал.

Флоренция. Туман. Из тёмных ниш

на нас глядят белёсые глаза.

Насмешливо: для них давно не нов

наш юный мир из разноцветных снов,

из первых путешествий – Рим-Париж,

из твёрдой веры в истинность афиш –

прекрасный вид,

открыточный закат…

из первой безболезненной любви –

наверное, последней.

А пока

в своей беспечно-эфемерной вере

над Арно мы с тобою кофе пьём,

в постылой нише белый Алигьери

вздохнёт – и с грустью вспомнит о своём.

 

Отзвуки войны. Сицилия. Стихотворение в прозе

 

В маленьком итальянском городке,

где улицы карабкаются по склонам,

возбуждённо, как крыльями, размахивая бельём на верёвках…

 

В маленьком итальянском городке,

где усатые старики, одетые в чёрное,

сидят на стульях перед кафе

и поворачиваются всем телом,

чтобы проводить взглядом каждого прохожего…

 

В маленьком итальянском городке

мы пили кофе из маленьких белых чашек

под звуки вечно оживлённых разговоров

на певучем и сочном языке.

 

Разговор за соседним столиком вдруг прервался,

один резко встал и вышел,

а другой, потеряв собеседника, оглядел кафе в поисках нового.

– Какие все стали нервные из-за этой войны, – сказал он, помахав газетой.

 

Завязался разговор, и на него тотчас, как мухи, налетело человек десять,

рассаживаясь вокруг нас: все почтенного возраста, в пиджаках.

Говорили все сразу – и о войне в Югославии, и об Италии, о правительствах, о деньгах…

 

Один оживился, узнав, что я с Украины,

его круглое лицо расплылось в радостной улыбке,

и даже тощий стул от удовольствия крякнул под его грузным телом.

– А я ведь был на Украине. И по-украински говорить умею, – сказал он, – хлiба нема. 

И песни помню, – и он запел что-то весёлое про дiвчину чорнобриву,

лихо пристукивая палочкой.

– Столько лет прошло, а я помню.

 

Вопрос: «А что Вы там делали?» – завис на губах:

– А… в каких городах Вы были?

– До Сталинграда дошёл. Холодно было. А потом – назад…

Домой, на Сицилию на два месяца. И только вернулся в часть – Муссолини капитулировал,

и нас всех – в немецкий концлагерь. Самое жуткое время было.

– Так, наверное, под Сталинградом было не лучше, – заметил мой спутник.

– Нет, там хоть было чем заняться, – он весело посмотрел на нас

и… несколько раз нажал пальцем на невидимый курок.

 

Мои старики встретились под Ленинградом. И если бы не война, меня бы не было.

И если бы тогда кто-то с весёлым азартом нажал бы на заледеневший курок –

настоящий, железный – меня бы тоже не было.

 

Круглое лицо улыбнулось нам, и под выгнувшимся от жары сицилийским небом

опять заплясала песня про дiвчину чорнобриву, убегая прочь по узким гнутым улочкам.

 

А он сидел, улыбчивый человек, воевавший за фашистов и сидевший у них же в концлагере; человек, в которого стреляли русские и который сам стрелял в них;

человек, которого морозили снега Сталинграда и грело солнце Сицилии;

и в котором уже полвека жила песня про дiвчину чорнобриву,

сплетённая с леденящей памятью о том, что хлiба нема.

 

А мы сидим и пьем горячий кофе.

И обсуждаем новую войну.

 

* * *

 

Отключить телефон, оборвать пуповину шнура

интернета,

и понять: ты один. Ты один. Остальное – игра

тьмы и света.

Ты – в забытом лесу, и от страха плетёшь

небылицы.

Сквозь предсмертную дрожь

ты твердишь себе ложь –

в ожиданье тепла,

перелома,

чудес...

или просто – когда этот лес

прекратится.

 

Переплетение миров

 

…А между тем вовсю ревел прибой

И выносил песчинку за песчинкой

На побережье. Воздух был с горчинкой

От соли океанской – и от той,

Что выступала на горячей коже

Там, в комнате, в пылу, у нас с тобой…

 

А между тем вверху, на потолке,

Два существа сплелись в кровавой драме:

Металась муха в крохотном силке;

Нетерпеливо поводя ногами,

Паук ждал снеди в тёмном уголке

И к жирной мухе подходил кругами…

 

А между тем в романах, на столе,

Кого-то резво догонял Фандорин,

С соседом вновь Иван Иваныч вздорил,

И рдел, как кровь, гранатовый браслет...

 

А между тем извечная река

Текла сквозь наши сомкнутые руки,

Через любовь и смерть, погони, муки,

Сквозь океан, шумевший здесь века, –

И паутинки блеск у потолка.

А между тем…

 

 

Письма с Мёртвого моря

 

Хочешь, я привезу тебе соль из далёкого моря?

Белоснежно-сверкающий, твёрдый, искристый кристалл.

Он впитал

Столько слёз и веков, столько воли и боли...

Даже доли солёной той соли

Ты в Европе, поверь, дорогой, никогда б не сыскал.

Я её соскребу с валуна возле Мёртвого моря,

Где на вязкой воде – столько лет! – Иисуса следы.

Чувство лёгкости – не утонуть! – 

Чувство смерти и горя,

И содомову муть,

И предчувствие (где-то под боком!) беды –

Всё впитала в себя эта соль. А тебе стоит только кивнуть –

Привезу я в подарок плоды

Этой вязкой воды.

Хочешь, я привезу тебе древний светильник из Петры?

Освещал он палаты царей или плечи цариц.

Здесь теперь – только замки в скале, что взлетают на многие метры,

Выше птиц,

И за ними летишь – каждым взмахом ресниц.

Я б хотела любовь привезти. Ты такую не сыщешь.

Я её просолила на спинах пяти континентов, на вечных ветрах,

И в скалистых горах,

Где лишь ветер отчаянно свищет.

А ещё просолила её я в своих нескончаемо-грустных стихах.

Привезу я в подарок тебе – в общем, что ни попросишь...

Вот – Жар-Птицы перо, или – шёлк, о котором мечтала Ассоль.

Я б хотела любовь привезти, но её – поиграешь и бросишь.

Ну а соль... Пригодится.

С тобою останется

Белая соль.

 

Последний султан Занзибара

 

...а где-то – лазурное небо и пальмы зелёные,

и море прозрачное, как на рекламе в кино...

и арки ажурные, белые, словно солёные...

«Вам виски?» – «Не пью я. А, впрочем – не всё ли равно».

 

...торговцы про рыбу кричат на базаре у заводи,

на улочках узких играют в футбол пацаны...

Как можно скучать на упитанном, правильном Западе

по вечному хаосу той африканской страны?

 

...глаза ещё вспомнишь – огромные, словно у яловки...

И море – лазурное, как на рекламе в кино...

Последний султан Занзибара сидит в забегаловке.

Простуженный лондонский дождь барабанит в окно.

 

* * *

 

Ю.В.

 

Поцелуи капель

Стерев со щёк,

Он пошёл в тот край,

Что, как сон, далёк,

Где ручьи молчат,

И молчит трава,

Где едва звучат

Возле губ слова.

Он побрёл в тиши,

В темноте пустынь,

Он забыть решил,

Что такое синь,

Что такое грусть,

Что такое боль,

Какова на вкус

На ресницах соль,

Что такое смех,

Что такое друг,

Что такое грех

На губах подруг.

Небытья покой

Был в дороге с ним.

Он шагал, тоской

Позабыт. Гоним

Пустотой глазниц

Той, что слева шла,

Да бездушьем лиц,

Небытьём тепла...

А в другом миру

Загрустили вдруг

Поцелуи капель

И мокрый луг.

 

 

Почему-то неоконченное

 

Увидев нас,

в глубине

засуетились рыбы,

беззвучно восклицая:

«А что у вас на уме? А вы проглотить нас не...?

А мы бы вас – с радостью,

мы бы», –

гостеприимно заворковали рыбы, –

«пустили бы вас на суши.

Зачем вам назад, на сушу?

Там душно, и скучно, и муторно, как во сне –

а здесь можно бить баклуши,

дремать, никого не слушать...

...А нам бы – такая снедь!»

 

И мы, развесивши уши

под рыбие «Nevermore»,

остались навеки в мор...

 

* * *

 

Dance me… To the end of love

L. Cohen

 

Слышишь?

Ты – всё, что осталось

от наших безумств и ошибок, от нашей любви.

В крови – и твоей, и моей – затаилась усталость,

и жалость

порой мне пытается горло сдавить,

когда я взгляну на тебя,

твой измученный вид –

согбенную, тонкую...

Но.

Позови.

Позови на танго меня –

эта страсть нас с тобою охватит,

закружит-завертит в мерцании радужных пятен –

часов и минут... уходящих.

Но времени хватит

на танго.

Последнее.

Жгучее

танго любви.

 

Теория относительности

 

На далёких планетах – шуршание диких ветров,

ручейки не-текущие, радуги странного цвета.

Это так далеко – на чужих, инородных планетах,

где живут по законам для нас непонятных миров.

 

Там, наверное, любят. И плачут, и пишут стихи.

От страстей сотрясаются оси и души – в ожогах.

...А отсюда нам кажется: звёзды спокойно-тихи.

Только мы, на Земле, захлебнулись в слезах и тревогах.

 

* * *

 

Ты оставил рубаху. Наверно, чтоб было теплей

Мне в морозную ночь 

(Этот город прохожих не греет).

Ты налей мне. Да нет –

Просто чаю покрепче налей.

И рассвет

Мне неловко крадётся в зрачки –

И алеет.

Повезёт? Повезёт.

До меня дотянуться легко:

Присылаешь в подарок пакет –

По мобильным частотам.

Далеко? Да плевать. И пускай далеко-далеко...

...И со злостью рассвет бьёт палящим мячом по воротам.

 

* * *

 

Ты понимаешь: этот угар – последний.

Занавес. Акт четвёртый написан глупо:

паспорт, билеты, куртку надеть в передней.

Свет погасить. Точка. Выносят трупы.

Мы это знаем. Но – как в античной драме –

мчимся к финалу. Жадно. Необратимо.

Неизлечимо. Страстно. Картинка в раме

раму ломает, рвётся на волю – мимо

старых сюжетов, серых зевак; потоком,

пенным, неудержимым, несётся к краю –

там, где губами… прикосновенье – током…

бешено… неуёмно… и замираем.

И за минуту – боги – любую цену,

Что там? Билет экспрессом до преисподней?

 

…дворник ворчит, опять отмывая сцену:

«Клюквенный сок – до жути густой сегодня».

 

* * *

 

Ты, конечно, забудешь и странное это безумье,

непонятный, нежданный, смешной урагановый бред.

Ты вернёшься в тот мир, где до слёз надрывается зуммер

в телефоне пустом. И где найден удобный ответ

 

на вопросы зачем, по каким неизвестным спиралям

нас несло через жизнь – чтоб, столкнувшись у края земли,

мы друг друга с тобой беззастенчиво, бешено крали

у стреноженных дней. И над нами шумел эвкалипт,

 

удивляясь неистовой страсти двуногих растений,

что пришли в этот лес – и расстаться почти не смогли.

Ты, забудешь, любимый. И только останутся тени.

Две счастливые тени – у самого края земли.

 

Херсонская зарисовка

 

Осенний день. Репринт. Перепечатка

прошедших лет. Жёлт плагиатор-клён.

Хоть солнечно, но ты уже в перчатках.

А под асфальтом прячется брусчатка,

как беженка из сказочных времён.

 

 

Четырнадцатый год

 

Вдохнуть, прожить, запомнить – этот лес,

и нежность губ, и запах трав на склоне,

дождинка на виске, и гнев небес –

идёт гроза с мечом наперевес –

и прячутся две мышки в буреломе.

 

Там, за рекою, в храмах образа

потрескались от нестерпимой боли,

на ликах брови сдвинулись собольи,

и сполохи горят у них в глазах.

Мне жутко этим летом – как зимой

в кромешной чаще: чувствуешь, что злоба,

ощерившись, глядит – «Добыча!» – в оба.

В жару – мороз по коже. По прямой

к тебе рванётся хищник – твой же страх

с горячей белой пеной на губах.

 

Сожми меня. Ты слышишь – тишина.

Её последний выдох – на изломе.

Сожми меня. Всё ближе пелена

озлобленности. Тьмы. Идёт война.

И мы с тобой – две мышки в буреломе.

 

* * *

 

Это мерзкое, серое время.

О невзгоды мы души протрём...

Что мы делаем, чувствуем? Дремлем.

Вот подремлем чуть-чуть – и умрём.

 

Я вернусь. Обязательно вер…

 

Таврии, земле Херсонеса и Херсона

 

Черноморские дали.

Дикий храп кобылиц.

Звон отточенной стали.

Кровь.

Я падаю ниц.

И на тунике белой –

Тёмно-липкий узор.

Принимай моё тело,

Херсонесский простор.

Белокаменный град мой,

Смесь народов и вер,

Я вернусь. Я обратно

Обязательно вер...

 

Полонянок уводят

Босиком по стерне

На чужбину, в неволю.

Крики.

Топот коней.

Уж и ноги ослабли,

Не шагнуть мне, хоть вой.

Янычарские сабли –

Над моей головой.

Я крещусь троекратно.

Всё. Кончай, изувер...

Я вернусь. Я обратно

Обязательно вер...

 

Вот и всё. Докурили.

Чай допили. Пора.

Расставания, мили...

Может, это – игра?

Полсудьбы – на перроне.

Путь верёвочкой свит.

И – без всяких ироний:

«Приезжай». – «Доживи».

 

…О измученный град мой,

Смесь народов и вер,

Я вернусь. Я обратно

Обязательно в-е-р...

 

* * *

 

Я уже не пойду за тобой.

Пахнет дымом. Морозно.

Повторяет уставший прибой:

«слишком поздно».

 

Паутина, незримая нить

обрывается – медленно, странно,

словно нехотя. Грусть хоронить

слишком рано.

 

* * *

 

Я – жёлтый листик на груди твоей.

Меня на миг к тебе прибило ветром.

Вот и конец. И не найти ответа,

Зачем в тиши изнеженного лета

Поднялся ветер и, сорвав с ветвей,

Мне дал на миг прильнуть к груди твоей.

 

* * *

 

уставая от рифм

уставая от рифов у края

нашей лестничной клетки

акульих оскалов подъездов

в этом трезвом

порой нерушимом

пространстве у бездны

безвозмездных нахальств

постоянных отъездов

и страха

за тебя, за себя

ощущенье грядущего краха

помертвевшей любви

и в крови

беспокойно гнездится

вереница стихов

СМС

СОС-сигналов

прощального взмаха

перед тем, как уйти

словно маленький краб затаиться

между рифов и рифм

отводящих

усталые

лица