Ната
Вукувич

 

Смерти нет, говорит Давид.

Пляж безлюден, сонно прибой шумит,

И акация серебрится.

 

По небу разливается солнечная нуга.

Море грызёт жарой спалённые берега.

 

Смерти нет, говорит Давид

И целует меня в ключицы.

 

Смерти нет, откликаюсь я.

Сто крат теплее медового янтаря

Птичий взор Давида.

 

Мну губами травинку, любуюсь царственной головой.

Кровь Давида древнее, чем гравий под узкой его стопой.

Длиннопала породистая ладонь,

Как из бронзы отлита.

 

И кажется, что ни нам, ни лету конца не будет,

Солнце блином пасхальным лениво шкворчит на блюде

Плоского небосвода.

 

В пепле выгоревших волос – кристаллики соляные.

И смеётся Давид: «Погляди, мы совсем седые,

Будто прожили сто тридцать лет и три года».

 

 

Машенька учит испанский, бредит Кубой.
Фиделем, Геварой, зачитывается Нерудой,
Носит шляпу, кожаный плащ, на плече –

Рюкзак из дерюги. Друзья зовут её Маша Че.

Маша Че работает сутки-трое, снимает угол,
Пять минут на автобусе, десять – пешком до станции.
Всем говорит, что замужем, просто не носит кольца на пальце.
Любит хороший виски, матэ, раритетных кукол –

Всё скупает в количестве, живёт на то, что останется.

Маша не любит зиму, метели, холод,
Нервы её с декабря по март – оголённый провод.
Маша приходит домой к полуночи, открывает ноут.

Маша пишет: «Боб, у меня есть машина, собака, дети –

Мал мала по лавкам, уже на подходе третий.
У меня есть дом, и соснам вокруг него нет числа,
А ты, хоть и Роберт, но смахиваешь на козла.

Все мы – слегка Иуды и этим схожи,
И от того что ни ты, ни я ни черта не можем
С этим справиться, в минуты, когда смиримся,
Признаёмся, что даже и не стремимся.

И прежде чем в этом мессидже ставить точку,
Скажу, что Москва красива под снегом, ночью.
А лучшее party – в компании с зеркалом, при свече.
До свидания Роберт. Без уважения. Маша Че».

 

 

У Софьи была привычка разбрасывать вещи, не возвращать кассеты,

Петь, да так, чтоб звенели стекла, едва проснулась.

Софья мечтала писать романы, бродить по свету

И однажды ушла из дома и не вернулась.

 

Её ищут уже пять лет, но довольно вяло

Раз в триместр мелькнёт в сети озорное фото.

В то, что она жива, верит только мама,

Это теперь основная её работа.

 

В комнате Софьи по-прежнему беспорядок. Куртка,

Забытая на диване, часы, где стрелки застыли в извечном «восемь».

В прихожей от стен отваливается штукатурка

В город флешмобом приходит шестая осень.

 

И когда сумерки проливаются вязкой кисельной жижей,

На расхристанный подоконник, где пыльные куклы сбились стайкой,

Домовой скрипит половицами, шуршит корешками книжек –

Силится на свой лад разыскать хозяйку.

 

 

Майк, я надеюсь, ты жив и здравствуешь, что зима

Единственная причина ухода в сумрак.

Глаз голодает по ярким краскам, сойти с ума

Куда предпочтительней, чем сохранить рассудок,

А новогодне-рождественская кутерьма

Успевает, едва начавшись, взбесить до судорог.

 

Майк, у меня тяжеленная поступь, в сочетании с бараньим весом

Выглядит бестолковейше и нелепо,

Я хожу на вокзал, смотрю, как змеятся рельсы,

Как в проводах запутывается небо,

Мимо снуют бродяги, беженцы, погорельцы,

Здесь, только представь себе, очереди за хлебом,

Здесь солнце похоже на бледный размытый круг,

Щуришься до слезы, чтоб из виду не терять,

Словно Господь роняет тебя из рук,

А потом подхватывает опять.

 

 

Мама дремлет над книгой. Недопитое молоко,

Уступив детективным страстям, остывает в кружке,

Дочь объявится за полночь, пропахшая табаком,

На вопрос: «где была?» готовая врать: «у подружки».

 

Долговязая школьница –

Не по сезону плащ, не по стилю туфли –

Бегло посмотрит в зеркало,

Бросит сквозь зубы: «привет, ты как?»

 

Мама дремлет на кухне, у мамы – рак.

 

Сергей, как и прежде, целует Наталью в губы,

Хотя между ними такая пропасть, что жизнь не в радость.

Их ежедневные встречи расписаны по минутам.

В зрачках её синева, а в его – усталость.

 

Что поделать, коль милому чуть за тридцать,

А тебе чуть-чуть под полтинник – настолько уже за сорок.

Только и остаётся что молодиться,

В фотошопе разглаживая морщины иглой курсора.

 

 

Самолёт разбегается, забирает вверх

Илзе сглатывает: «Господи, не сегодня».

Весна постепенно сбрасывает кожу, плащёвку, мех,

Того и гляди, предстанет в одном исподнем.

 

Лето солнечным колобком прокатится по земле

Будут волки накормлены, овцы целы, а взятки – гладки…

Но пока самолёт болтается в облачном киселе.

И никому не известна судьба посадки.

 

 

Редкая птица до чего-то там долетит –

До середины Яузы, Рейна, Буга.

Ад, это не топка, в которой смола кипит,

Ад, это двое, не любящие друг друга.

 

Тихая заводь, ни холодно, ни тепло,

Сами, поди, задуматься не успели,

Как это их угораздило до сих пор

По утрам просыпаться в одной постели.

 

Сталкиваться в прихожей, отыскивая рукава,

В полутьме коридора поспешно греметь ключами,

Несколько раз в неделю тратиться на слова

Разбавляя дежурные смс-ки пустым «скучаю».

 

А когда они засыпают спина к спине,

После всех не сделанных и на четверть попыток уйти из круга,

Им снится другая жизнь, жизнь в которой не

Будет места и времени им повстречать друг друга.

 

 

Полночь, выход в другие пространства –

Созвездья теряют тела и грацию,

Луна уходит на реставрацию…

Значит, опять бессонница.

 

Квартира съёмная, район невыученный,

Сосед жене учиняет выволочку –

Громко, может, пойти на выручку,

Заодно, познакомиться?

 

Сквозняк настойчиво льнёт под кофточку,

Всё нараспашку – и дверь, и форточка.

В коридоре маячат чужие лодочки –

Плюс шесть узлов в ожиданье выноса.

 

Наблюдать казённый бардак наскучило,

Что здесь за драхму сойдёт по случаю?

Харон на стрёме, весло в уключине,

Похороните меня за плинтусом!

 

Незванный гость не милей татарина,

Кочуй по Москве и её окраинам,

Чужаком, нелегалом, бродягой, Каином –

Всем, что из иного теста.

 

Полночь. Небо искрит алмазами –

Символ примата души над разумом,

Живи себе, как у Христа за пазухой,

Не привыкая к месту.

 

 

Предположим, ему двадцать два, и он увлечён химерой,

Графоманит в стол, колымит на автомойке.

Химера живёт двумя этажами выше, зовётся Верой –

Не чужда фри-лава, устраивает попойки.

Он не вхож в её будуар, не допущен к телу…

 

От тоски до творчества шаг известен,

И хоть мысли не продвигаются дальше её корсажа,

Он штампует сонеты, баллады, песни –

Всё на пользу любви, и корсаж – туда же.

 

Тоска обретает форму депрессии и запоев –

Рубаху отдаст последнюю бляди на бигуди.

Он ей «я ваш на веки» и всё такое,

Она «наберёшься опыта – приходи».

 

Я не знаю, как мне закончить сей грустный опус,

Брошу монетку, авось подскажет, как в прошлый раз –

Уложить бедолагу, с похмелия, под автобус,

Или тешить и дальше надеждою «может, даст»?

 

 

Здравствуй, детка, мне нынче приснился занятный сон.

Значит так, Эдик Каллен, вампир, западает на Беллу Суон.

Опускаю подробности, дабы нам не зависнуть,

Она хочет его, он – её, но не в этом смысле.

 

Эдичка, хоть и мачо, но прежде – нежить:

Тут тебе и бессонница, и аппетит медвежий –

«Кушай супчик, детка, а то свернётся».

Разве что в гроб не надо сигать, лишь рассвет забрезжит.

Но и лишний раз несподручно торчать на солнце.

 

Всем известно, какая у них, упырей диета,        

Посему, что другому зазноба – ему котлета.

И Шекспиру не снилось таких страстей, что бурлят в неокрепших душах.

Девочка хочет трахаться, мальчик – кушать.