* * *
Вознесение. Дождь. Сын за руку приводит отца,
тот с улыбкой, бочком, мелко шаркая, входит, и кафель
отражает его водянисто, и несколько капель
принимает с одежды, и вовсе немного с лица
растворяет в воде, и тому, кто идёт по воде,
прижимая подошвы, уже непонятно, кто рядом,
он скользит, улыбаясь, в нелепом телесном наряде
старика, собираясь себя поскорее раздеть,
раздеваясь, роняя то руку, то ухо, то око,
распадаясь на ногу, на лего, на грустный набор
суповой, оставаясь лежать под собой
насекомым цыплёнком, взлетая по ленте широкой
эскалатора – вверх, в освещение, в воздух, в проток
светового канала, смеясь, понимая, прощая
старый панцирь, ещё прицепившийся зябко клешнями
к незнакомому сыну, ведущему в церковь пальто.
* * *
Шла и посвистывала дырочкой
в боку, где что-то достучалось
и вылетело, разом вычеркнув
все радости и все печали.
Следя за ним, без ускорения
взвивающимся над домами,
пока ещё хватало зрения,
звенела мелочью в кармане.
Потом рассматривала лестницы
и бледный обморок балясин,
кусочек штукатурки в плесени,
скамейку, дерево, коляску,
и думала, как всё бессмысленно,
и холодела грудь сквозная
пустая старая отвислая
распахнутая, где – не зная –
летучее пернатокрылое
всесогревающее пламя
какою черепицей прыгает,
с какого перепугу плачет.
Чем, чем заткнуть сие отверстие,
которое свистит и воет,
и корчит в небо рожу зверскую,
кривую корчит неживое.
Колеблемая треножница
1
День опустевший свесился из окна,
машет ей рукавом водолазки, пишет
что-то по воздуху, кажется, что она
знает – о чём он, но наблюдает с крыши,
сузив зрачки – рассеяно и темно
тело её, из сумерек водянистых
медленно вырастает большая ночь,
в нос напевая песенку гармониста.
Кое-что важное, знаешь, произошло,
я расскажу тебе позже, когда стемнеет
лампа и, если можно, совсем без слов,
я так умею.
2
Я тебя помню, слышишь? Под кожей есть
сенсорная панель – на лице и шее
всё ещё ты, и даже немного здесь,
где показать не знаю и не умею.
Бра в полотенце тусклее, щадит зрачок,
столько провёл рукой, что себя касаясь,
думаю о тебе, я немного чок –
ну, ты понимаешь…
* * *
Немота – это дар. Всё равно я с тобой говорю
то рассветом, то сном, то другими простыми вещами,
прикасаюсь травой, фонарями тебя освещаю,
это я – подойди хоть к какому теперь фонарю.
Раньше было сложней. А теперь обернись и смотри –
эта птица, и этот осколок, и тот переулок,
все фигурки Майоля под небом любого июля,
всё, что ты говорил.
* * *
Багульник зацвёл фиолетовым светом
и вот иномирен теперь и лучист
кварцует всю кухню и пахнет бессмертно
весенним осенним дрожаньем свечи
багульник какой ты багульник какой ты
багульник багульник (как ты щегловит)
цвести очень больно ужасно спокойно
и ваза прозрачна и тоже болит
ведь ты не багульник конечно ты выход
сквозь это свечение в самую глубь
роение атомов собственный выдох
цветущими ветками взорвана грудь
* * *
смотри уже осень летит с подоконника в сад
и я тебя очень но что нам об этом писать
у сердца над домом колёсики смерти стучат
мой сервер раздолбан и некуда вставить (молчать!)
полжизни которой я шла до тебя без тебя
смотри уже скоро и небо начнет облетать –
холодным и строгим всю осень мою занесёт
и книги и ноги и губы и волосы – всё
на родственный отзвук потянутся корни и рты
я рядом я возле мне кажется я это ты
диктант на проверку – согласна не произнесу
молчу суеверно но – главное самую суть
смотри уже дремлет с дремучего дерева лист
с задумчивым креном к молчащему центру земли
* * *
Это куриный бог. Это сделал куриный бог,
потому что обычная курица не смогла бы проклюнуть камень.
Солнце стоит в воде по пояс, по самый вдох
круговорота, вверх маревом подтекая.
Останови закат – так тебя швыранёт
инерционный всплеск, что ничего не вспомнить.
Невыносимо жжёт свет красоты, и в нём
плавится и растёт тот, кто стоит и смотрит.
Глаз свой сквозной в меня вперит куриный след
клюва и возомнит ниточку поклоненьем,
но я не ко-ко-ко, а просто смотрю на свет
в дырочку, через ход веры – через – сомненье.
* * *
Смеющихся громко, бегущих под ливнем,
смеющихся тихо и прячущих слёзы,
совсем одиноких, безумно счастливых,
больных и здоровых, смешных и серьёзных,
кричащих с балкона, поющих под домом,
роняющих папки с листами доклада,
стоящих у лестницы, пьющих боржоми,
нарзаном измученных, тех, что украдкой
смотрели и тех, что не прятали взгляда,
идущих не в ногу и рядом бегущих,
правдивых и этих – скрывающих правду,
и лгущих, и мало- и многоимущих,
летающих, ползающих, земноводных,
рыб, раков, тельцов, козерогов и прочих
живых и умерших, все их переводы
и подлинники, и подстрочник,
дорогу в ромашках, котов, попугаев,
настольные лампы, детей, стариков и
тритонов, спаси, сохрани, не ругай их,
им больно.
* * *
перестану узнавать
кто зашёл в мою палату
лица станут как заплаты
и когда влетит пернатый
ангел с клювом виноватым
ляжет рядом на кровать
грустный маленький горбатый
я возьму его с кровати
колыбельно напевая
чтобы ртом своим кровавым
навсегда поцеловать
и когда окно погаснет
и остынет
отпусти и не ругай нас
и прости нас
видишь крыльями свистим
над проводами
проводи нас отпусти
нас не ругай нас
над дорогою над рощею над речкой
облаками освещёнными сквозь пальцы
не владея больше мимикой и речью
машем крыльями тебе смеёмся плачем
* * *
Даниилу Чкония
Госпитальная хроника. Срывы ленты.
Из свечения вырастет день, в который
на кровати у мумии слушать лепет,
из бинтов доносящийся, слушать хором
всей палаты, пока ещё – молодая
врач на утренний на обход на
этот раз подсядет к нему туда и
будет слушать (вишь она не уходит).
Он с раздробленной челюстью, еле слышно
говорит ей: «доктор, скажите… доктор…»
(замолкает, думает, громко дышит,
громко дышит, громко и очень долго).
Ничего – ни глаз не видать, ни носа –
забинтован так, что – пиши пропало.
Тихо-тихо в корках пануют осы,
иногда арбузно вонзая жало.
Она думает: «спросит сейчас – а буду
жить? А видеть? И только – ходить не спросит…»
«убежала бы» – думает. Но отсюда
иногда – выходят, вообще – выносят.
С напряженной жалостью смотрит в прорезь,
наконец он спрашивает: «смогу ли
целоваться?». Пауза. Сложно. Просто
врач подносит к прорези губы.
* * *
Вечной странницей в вечном ж/д ожидаю, когда
подадут мой плацкарт, трепыхая его сочлененья,
и я лягу на полку и буду не спать – города
и деревни за окнами скачут, во тьме коченея.
Сквозь рассыпчатый храп и чух-чух буду я различать
одинокую музыку. В панике пыли хлопчатой
проводница-луна словно светодиод Ильича
в хари раме живёт отпечатком, печатью молчанья.
Горловое бессонное месиво длится, живёт,
переходит в рассвет и, когда остаётся немного,
перед смертью как будто бы, я засыпаю и вот
жадно сплю, но во сне продолжаю смотреть на дорогу.
* * *
Грунтовка через холмы. Сэкономишь пару часов.
Сквозь изгородь – и туда, где облако ест с руки.
В воздушной склянке ветров струится морской песок,
секунды текут кругом и вяжутся в узелки.
Не вышло преодолеть себя – так на гору лезь,
оскальзываясь, бреди по гравию и траве.
Быть может, там, в синеве и вечности, Тот, Кто есть,
приблизит лицо к тебе, как к бабочке – человек.
И в бездну если смотреть, а тут в синеву Его...
Стой столько, сколько стоишь, но дольше не задержись,
живи себе куда жил, откуда себя живёшь,
сквозь изгородь и холмы, по-над-через жизнь.
* * *
Год на девятом месяце – вовсю
толкается желтеющая чаща
неймётся на березе карасю
и голубь в луже маленький и спящий
(спокойной ночи радость) помнит как
он пил её а анна иоанна
несла крупу в трепещущих руках
легко переступая всякий камень
Дно сентября усеяно тоской
по ино бы по кляксам руковетким
взбираешься качаясь где высок
простор небес и плачешь незаметно
широкошумен позадитый мир
да погоди ты – всё ли ты оставил
(оставил взял) деревьями людьми
небесным сводом рукописных правил
Комароморы прыгают в воде
и в жажде поцелуя замирают
зелёные здесь нет меня нигде
я где-то выше по теченью раньше
по времени по тексту по всему
листай листай ищи меня повсюду
подозревай во мне мышей и мух
и серый мох и тронутый рассудок
Пора вставать – из тьмы небытия
кровавым солнцем лопнувшим сосудом
из онеменья рук – факир был пьян
но ты дыши – уже вторые сутки
и нету сил и даже чтоб рыдать
в бессилии осеннем тёмно-синем
нет мамочки теперь уж никогда
спасибо
* * *
Посмотри в окно – всё ветрым-ветро,
око ветра льнёт, косо сеется,
се февраль грядёт, слеповатый крот,
снегороющий, крайне северный,
я ползу с детьми рюкзакатая,
мне самой смешно, страшно весело,
то с рассвета и до заката я
бытовое всё это месиво,
словно сон смотрю свой беременный,
зимоатомный: сани тяжкие,
что за жизнь моя в этом времени
кем-то сужена-разнаряжена…
Распределена и – работаю.
Отработаю и – куда потом?
Кем я вырасту с той заботою
из земли – весной – кверху ртом?
* * *
Зоркость света, падающего по воде
вдаль, афалина солнечного струенья
улыбается, вчитываясь в строенье
атома. Тут заканчивается день,
не успев обернуться на резкий окрик
самого себя, пробегая в дверь
повторенья (так принято в той игре,
из которой каждый выходит мокрым).
Плеск удваивается, что-то шепчет в рот
спящей набережной просторечно рыба,
умирая, но кажется, что – спасибо,
не в смысле просьбы, а – наоборот.
Бог берёт её в руки, подкидывает вверх,
чешуя, поблескивая, осыпается на песчаный
берег, медленно кружится над причалом,
чтобы было похоже на сон, да – морпех
бродит по морю, когда не спится,
поднимает рыбу, превращает в птицу.
© Надя Делаланд, 2011 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.