Надя Делаланд

Надя Делаланд

Четвёртое измерение № 34 (130) от 1 декабря 2009 года

времное древо

 

←↕→
 
Взлохмаченную и сонную, прошедшую мимо зеркала,
перо не заметив белое в каштановых волосах,
ты чаем согреешь байховым и прямо в пижаме байковой
уложишь опять в постель меня, с улыбкою на часах.
И всё, что я вспомню замертво, ты скажешь мне в ухо тихое,
прошепчешь мне в тихо ухое, в морскую улитку их,
и где-то на дне старания из пены твоей Урания
поднимется и засветится в причудливых снах моих.
Жираф-гумилёфф из Африки заглянет в лицо лазурное,
в ночные зрачки подвижные, в двоящийся трепет век,
и скажет «привет» приветливо, с во рту полуголой веткою,
пятнистый, как все жирафые, улыбчивый человек. 
 
←↕→
 
бледные машины в туманном воздухе
перебирают колёсами медленно
дерево кажется шире и пасмурней
птица его не находит гнезда его
 
мечется рыбьими икринками в выдохе
влажного рта пузырится шампанскими
мелкими шариками опьянительно
руку целует уходит как будто бы
 
лошади бледные блин заболоцкие
длинные ноги разбили асфальтами
трасс скоростных и туманные головы
свесили с каждого столба фонарного
 
может быть я не люблю тебя может быть
я не люблю тебя может быть я тебя
просто боюсь потерять в этом мареве
вареве крошеве маленьких капелек
 
←↕→
 
– Апанас, Апанас, лови кошек, а не нас, – говорю я, становясь в этот же миг этим неведомым Апанасом и вслушиваясь в свои ищущие хлопки, как в чужие. Я кружусь в абсолютной темноте, не умея снять повязки с глаз и всё ищу Тебя. Но нахожу в лучшем случае таких же апанасов. Мы охлопываем друг друга, убеждаясь в своей ошибке и трогаемся дальше. Где Ты? Аукни, подай голос, хоть сдавленный смешок. Ведь смешно же – верно? – смотреть со стороны на всех этих слепых копошащихся петрушек. Поддайся детям, Ты же большой, мы никогда не выиграем у Тебя сами.
 
←↕→
 
юг твою мать прямо с севера дождь
семероного танцует в фонтане
в дробной луне его плавится грош
брошенный солнечный зайчик и танин
мячик (не плачь она тоже умрёт
в девять, в тринадцать, а после – ещё раз
в семьдесят два), ты всё знай наперёд
больно не будет влюбляться в весёлых
мальчик не плачь это дело дождей
капля такой ещё увеличитель
дырку как выжжет огромную здесь
слева – бездарно и незалечимо
мальчик не мячь понимаешь не плачь
Тань перестань обернись изумлённо
солнце смеётся и носится вскачь
красным щенком по стареющим клёнам.
 
←↕→
 
Сквозь опыт безвозвратности, когда
кричишь вдогонку, шаря по карманам,
но вор – сбежал, и кажется нормальным
закрыть глаза и отмотать назад
секунду за секундой, размещая
во времени события не так –
идти быстрее или вовсе стать,
чтоб отменить нежданное несчастье.
Но мир нелепо крутится, живёт,
смеётся, разговаривает, дышит,
идёт вперед, как вор, и если слышит
твой крик – не обернётся на него.
 
←↕→
 
Бог – категория состояния (при глаголе
бытия), исполненная любовью
и свободой. А кто говорит о Боге,
как об имени, знает, конечно, больше,
но вот чувствует хуже. Сижу на кухне,
чувствую себя плохо.
 
←↕→
 
Просто у меня весеннее обострение чувства долга,
супружеского чувства долга, который мы перевыполнили в воскресенье,
отдали с процентами, практически треснули и облысели,
и больше уже не брали в долг так много.
 
←↕→
 
Сон приходит на память, на мирный склероз,
и стоит в ожиданье свершенья и чуда,
а рука моя пишет чегой-то, всерьёз
полагая наверно, что это – оттуда.
Сон стоит надо мною печальным слоном
с паркинсонным киваньем и утлой коробкой,
шлёт слонихе поклон, шлёт слонихе поклон,
вероятно, со сном научившись бороться
(то есть, значит, с собой). Засыпают ли сны?
Просыпаются ли, прикипевшие к яви?
Я, я думаю, сплю, и летают слоны,
и не могут заснуть, и проснуться бояться.  
 
←↕→
 
Я люблю Твои голоса,
и как свет дрожит в волосах,
и как Ты спускаешься Сам,
прикаса-…
 
Свет дрожит в ветвях, рассечён
чернотой, трескучей свечой,
в головах дрожит и печёт,
свет течёт.
 
Цвет и звук – без формы, в одной
простоте себя, кверху дном
опрокинув логики дом,
верхним «до» –
 
длятся мимо формы домов,
их квадратов (вечный ремонт
геометрий в самой прямой
из умов –
 
нашей у ли (-ца или -цы?),
подчеркните нужное – в цирк
всех рождений, в магию цифр,
в леденцы
 
зодиаков (рыбок и львов).
Свет течёт по формам голов,
огибая контуры слов
и углов.
 
У лица пушинка и луч
заигрались, дышат к столу
голоса Твои, тих и глух
свет в углу.
 
←↕→
 
Этот свист и щелчки, эта дрожь и шипенье, двоясь,
обрастая высокими тонами в деке, – стихают,
замолкают стихи и, молчащие в столбик стоят,
затаив до читающего речевое дыханье.
Мир распахнут и ждёт, на страницах его, что в кино,
шевелящиеся муравьи переносят значенья,
опускается ночь, наши тени уходят стеной, 
растянувшись улыбчиво и неестественно через.
Но оно продолжается, шоу твоё (покажи),
даже если здесь вымерли зрители и тараканы
из голов их ушли и продолжили личную жизнь
за границею жизни земной, приземлённой (покажешь?)
Этот свист и щелчки, это дрожь и шипенье, и спесь
пережившего опыт кромешного света и выси –
это там не берут, это нужно, наверное, здесь,
между створками книги, хранящей осенние листья.
 
←↕→
 
Господствует сентябрь. На головах
златятся кроны трепетно и влажно,
министр дворник с древностью бумажной
в совке идёт, и стелется трава…
(Вчерась он был дровами на траве,
отсюда уст переворотный смайлик
и тремор длани. Общая помятость
передает торжественный привет
морщинистой сиюсекундной луже).
А это я из дому выхожу,
иду, иду, нет, всё-таки брожу
по кружеву (а, между тем, снаружи
всем кажется, что я иду себе
на службу, может, просто раньше вышла…),
а на ковре печальным счастьем вышит
прошедших дней остановимый бег.
 
←↕→
 
баба абба поёт на мобильнике что-то про мёд
это ты дорогой разрываешься от нетерпенья
ничего потерпи потому что – и это пройдёт
и тем более – то но останется пепел и пенье
будет громко кружить над затухшим осенним костром
бомж достанет легко и помочится прямо на пепел
шепеляво сразившись с последней закатной искрой
баба абба поёт но и это пройдёт постепенно
 
←↕→
 
Облик осени сквозит в ветках неба
и в рогатом настороженном монстре,
про который, говоря, что – троллейбус,
понимают, что живой (одна морда
чего стоит…) На дорогах разбросан
хаотически хронический шелест,
осень шепчется, шуршится белесо,
озирается, свернув себе шею.
Осень, что это? Очнись, полюбуйся:
у акации рожок пахнет сладко,
он раздавлен пешеходом обутым,
он оставлен миром в мокром осадке,
неразборчиво помешан с листвою,
и удар его пронзительно точен.
Так охотятся на смерть из двустволки,
обрывают речь серебряной точкой.
 
←↕→
 
цицерон цезарь гораций катулл вергилий
золотая латынь просыпающаяся светом
сквозь прорехи времени сказанные другими
в нестерпимой яви доступной одной лишь смерти
от паденья римской империи до паденья
с высоты олимпийских круч – на лопатки в скудный
огород петрушки где я озираюсь где я
забывая тем самым уже навсегда откуда
но кольнёт знакомо номер четыре семь шесть
в лобовом стекле автобуса как в музее
крутанется улица и остановит сердце
а глаза людей окажутся колизеем
 
←↕→
 
Даже дверь заложили, в которую Вы
вышли (где Вы?), где «вы» не приставка, а за –
заиканье и – местоименье.
Дверь же замуровали, замазали, за –
так нелепо – лепили, и Вас там нельзя
разглядеть, и до дна напрягая глаза,
потому что Вы сделались тенью.
Или так не бывает со светом?.. Когда
я, в гвоздику вдышав всю себя и отдав
стекленеющий красный цветок, сквозь рыда –
не мои, подошла к сновиденью –
Вы стояли поодаль себя и, светясь,
улыбались, и наша не рушилась связь,
потому что ни смерть, ни другая напасть,
не по правде, а по наважденью.
Но живые ещё и от жизни устав,
как кощеева смерть, мы запрятаны так
многослойно, что неповоротливый tongue
наплетёт миллионы историй
прежде, чем этот селезень с этим яйцом
из меня воспарит, сын мой станет отцом,
и, склонившись ко мне с виноватым лицом,
земляное и перстное в море
оттолкнёт – заколеблется в волнах ладья,
и в восток потечёт, вверх, на небо, где я
в дверь из света войду, отраженьем двоясь,
и исчезну… А дверь заложили,
потому что Вы умерли. К мёртвым проход
закрывает восход и плывёт пароход
к той черте, за которой свершён переход,
к той черте, за которой Вы живы.
 
←↕→
 
Лёгкие стаи тяжёлых больных времерей
не улетают, слетаю, спадают, ложатся,
времени съев, обглодав и совсем постарев
(если упал, будь любезен ещё и отжаться).
 
Странное время со мною побыло и, сквозь
руки пройдя, обнаружилось где-то вначале.
Я проницаема («кто ты?» подумало вскользь
и уплыло) и водой меня долго качало.
Пело, качало и вот уронило в лыбель
тело, качало, остатки обеда, и вилкой
так поманило другого кого-то к себе
словно бы школьный директор за глупость, провинность.
 
Дерево времени, времное древо, на нём
высохнут наши плоды до чудных погремушек.
Как мы узнаем его?.. Потому что уснём,
деревом станем и скажем себе потому что.
 
←↕→
 
Осень. Облетают листья, зубы, волосы, ногти
не хотят расти длинными, быть большими, работать,
всё ломаются – мол, чего там… И дальше – больше,
беззащитнее, меньше, ещё немного.
Длинношеее лето губами мягкими мнёт последний
тёплый вечер, валяясь в траве с лошадиным ржаньем
этой девушки там, на лавке, на чьей скрижали
уже всё написано. Видишь, ты тоже слепнешь,
собираясь пойти весной, протянув сквозь зиму
громогласный шёпот. Так шепчет по перепонкам
барабанным сердце, когда я лежу с любимым
и ношу под сердцем сердце его ребенка,
моего ребенка. Так женщины соприродны
измененьям климата, что – нету их древесней,
я роняю листья, целуй мои корни рото-
раскрывательно гласный звук превращая в песню.
Говори мне: «Оа! Моя огромная птица, рыба
о семи крылах, не считая того плавника на спинке».
У меня скоро будет тридцать любых сезонов,
посчитай мои кольца на срезе, их ровно тридцать.
 
© Надя Делаланд, 2007–2009.
© 45-я параллель, 2009.