Мурадин Ольмезов

Мурадин Ольмезов

Мурадин ОльмезовБалкарский поэт и драматург. Родился 20 марта 1949 года в селе Эрназар Талды-Курганской области Казахской ССР, в изгнании. После реабилитации балкарского народа в 1958 году семья вернулась на родину, в Кабардино-Балкарию.

Окончил Литературный институт имени Горького в Москве. Долгое время работал в системе горнолыжного туризма в Приэльбрусье. Сейчас является ответственным секретарем литературно-художественного журнала «Минги Тау» («Эльбрус»).

Автор 14 книг стихов, поэм, сказок и драм. Перевёл на балкарский язык и издал отдельной книгой рубаи великого Хайяма (Нальчик, 2002). В 2000 году был удостоен Государственной премии КБР в области литературы и искусства. Участвовал в Международном театральном фестивале «Кавказ – гора языков» (Париж, 2003). Пьеса «Тахир и Зухра» на II фестивале национальных театров Северного Кавказа «Сцена без границ» (Владикавказ, 2002), была признана лучшей национальной пьесой. В 2008 году пьеса «Кровь и пепел» («Le sang et la cendre») издана отдельной книгой на французском языке в Париже.

Состоит в СП РФ. Живёт в Нальчике.

 

В поисках свободы

1. От чего свободен верлибр? 

Наивно думать, что писать стихи с рифмами и выдержанными метрами труднее, нежели без них. Работа в верлибре лишает тебя опоры и выставляет на всеобщее обозрение все огрехи поэтической мысли. Рифмованные стихи даже естественнее, привычнее для глаза и уха, зря кто-то думает, что стихи без рифм – это что-то простое, чуть ли не общедоступное. Мне, например, очень трудно давалась самостоятельная ходьба (рассказывает мама), не мог ходить, не держась за руку, потом она стала давать мне держаться за картонную коробку из-под обуви, а сама поначалу держалась за другой её край, а потом стала выпускать, и я пошёл, думая, что на что-то опираюсь, – вот, думаю, и рифмы с метрами служат такой же мнимой поддержкой при ходьбе. Немногочисленные мои опыты в этой области, области свободного стиха, как правило, всё-таки опираются на какую-нибудь метрическую (а не просто ритмическую) основу; кроме того, я всегда считал необходимым сохранять в верлибре некую строфику. Утешал себя тем, что большинство верлибров, написанных по-русски, выглядели аморфными, расхлябанными, изобилующими необязательными словами. Однако, ознакомившись с подстрочниками верлибров Мурадина Ольмезова, убедился, что походка свободного стиха может и без метрики быть ровной и плавной: верлибру совершенно необязательно шататься и натыкаться на фонарные столбы. Испытал, естественно, зависть: подобную той, которую описывает сам Мурадин в одном из своих стихотворений:

 

Камень

к дереву зависть питает,

потому что не может расти.

А вот речка

завидует ветру –

тот летает по воле своей,

не стеснённый границами русла.

 

Верлибр, пришел я к выводу, никак не может быть свободен ни от поэтической мысли (слава Богу!), ни от ритмической, хотя и более свободной, организации. Причём он отнюдь не отрицает и не исключает стихов более традиционных (с точки зрения читателя). Материал всегда сам подбирает для себя наиболее удобную форму воплощения.

 

2. Инфантильность и детскость 

Но верлибры Ольмезова свободны не только в смысле формы. Они свободны по мысли, по взгляду – который я бы определил как детский (Мурадин – известный детский поэт, и я имел удовольствие перевести несколько его детских стихотворений и сказок, но речь в данном случае не об этом: я говорю именно о «взрослых» его стихах). Лучшее тому доказательство – цитата, например, такая:

 

Свесив ноги, сидит над обрывом

молчаливый, задумчивый ветер.

 

Не колышут листвою деревья,

облака в небесах неподвижны,

и не плещутся синие волны,

не пылит, как ни странно, дорога.

 

Свесив ноги, сидит над обрывом

ветер, думая грустную думу:

 

«Вековые деревья с корнями

вырываю, но в этом ли прихоть? –

я хочу, чтоб меня увидали.

Потому-то вздымаю я волны,

окрыляя бескрылое море.

Но меня-то как раз и не видят –

видят грозные пенные волны

да деревья, что вырваны с корнем…»

 

Замер мир в бесконечном стоп-кадре.

Шелохнуться не может травинка.

 

Свесив ноги, сидит над обрывом

молчаливый, задумчивый ветер.

 

Только ребёнок может представить себе ветер сидящим, свесив ноги над обрывом, но при этом я хочу особо подчеркнуть, что детскость взгляда, мышления Ольмезова не только не имеет ничего общего с инфантильностью, но является как раз полной противоположностью последней. Если инфантильность подразумевает незрелость в мыслях и поступках, порывистость и опрометчивость суждений, то детскость, напротив, требует житейской мудрости, некоего особого дара, позволяющего взглянуть на мир свежим, не зашоренным обыденностью взглядом.

Помимо прочего, очень интересно сопоставить ветер из «Зависти», который не скован никаким руслом, с ветром (столь же, конечно, свободным), тоскующим о том, что остаётся никому не видимым сам по себе, а проявляется в мире лишь опосредованно, через внешние проявления своих усилий.

Это, конечно, «картезианские размышления» в самом чистом виде. Процитирую здесь недавно открытого мною для себя поэта и прозаика Алексея Макушинского: «Меня особенно волновало в юности одно… свойство человеческого ума, его, ума, неспособность долго оставаться в одиночестве, наедине с самим же собой, его привычка обращаться к кому-нибудь, создавать воображаемых собеседников, призрачную публику в театре фата-морганы… Я видел в этом симптом какого-то глобального отчуждения, рокового несовпадения с собою, трагической, если угодно, хрупкости, зыбкости декартовского "субъекта”».

По-моему, такой «симптом» совершенно естественен для творческого человека. Об этом много размышлял и Малларме, а его мысль о том, что мир существует для того, чтобы о нём сказал поэт, на свой лад изложил нам Брюсов: «Быть может, всё в жизни лишь средство / Для ярко-певучих стихов».

В якобы простом стихотворении Ольмезов на самом деле по-своему подводит нас всё к той же картезианской мысли о противоречии между свободой, понимаемой как совпадение человека с самим собой, его пребывание наедине со своей подлинной сущностью, и потребностью эту свою свободу наглядно выразить в некоем творении. В те моменты, когда творцы находятся «у себя», они постоянно ощущают призыв, исходящий от деревьев, от неба, от самых разных вещей, и призыв этот – к их воплощению, к доведению их до «других» через своё видение.

То есть как раз тогда, когда человек полностью «совпадает с собой», он в наиболее обострённой форме ощущает надобность донести этого себя до других. Исходя из такого творческого дуализма мышления, не стать поэтом Мурадин попросту не мог. Но стихи всегда предполагают читателей, без читателей они просто как бы ещё и не состоялись. Отсюда и проистекают печальные раздумья «ветра» (на деле – автора): даже сказать – мало, надо ещё быть услышанным и понятым.

 

3. Потери и обретения 

Люди любят слово «свобода», но донельзя наивно полагать, что свобода – это всегда благо. Обретая свободу, чего-то неизменно и лишаешься. А уж свобода, отбросившая принцип «категорического императива» (поступай с другими так же, как хотел бы, чтобы они поступали с тобой), и вообще оборачивается полной несвободой от дремучих инстинктов, то есть своей противоположностью. Будучи лирическим диалектиком (или диалектическим лириком, как вам угодно), Ольмезов прекрасно это понимает:

 

Я однажды

себя потерял.

Средь людей

я искал себя долго…

Но нашёл,

как ни странно,

средь птиц.

 

Рождённый в изгнании, поэт Мурадин Ольмезов всю жизнь находится в неустанных поисках свободы. Впрочем, это, наверное, естественно для всех живущих. Мы всегда несвободны – от собственного тела, от времени (в котором нам выпало жить и которое настолько неумолимо движется вперёд, что Мурадин уже пронёсся на своём шоссе мимо знака «60»), от памяти, от мыслей, от Бог знает чего ещё. Главное состоит в том, чтобы, обретая свободу, мы (как Мурадин) помнили и о неизбежных потерях…

Эти краткие заметки закончу пожеланием, чтобы сбылся ответ, который он дал самому себе в одной из стихотворений:

 

– Ты,

по скалам карабкаясь,

лезешь всё выше,

безрассудный,

рискуешь ты в пропасть сорваться,

но – зачем?

Чтобы новой достигнуть вершины,

покорить новый склон,

до тех пор неприступный,

и за это

похлопать себя по плечу?..

 

– Нет.

По скалам карабкаясь,

лезу всё выше

и рискую в смертельную пропасть сорваться

я затем,

чтоб суметь

дотянуться до звёзд!

 

Обязательно, думаю, дотянется – а вместе с ним и все мы, его доброжелательные читатели.

 

Георгий Яропольский

 

2011

 

На вершине Вавилонской башни

Мурадин Ольмезов. «Зеркало к зеркалу»

Таганрог: Нюанс, 2012.

 

Как много мы теряли бы, если бы не имели возможности прочесть стихи или прозу, написанные на языке, которого не знаем. К счастью, человечество придумало такую удивительную вещь, как перевод. Эта мысль часто приходит мне в голову, когда я читаю стихи балкарского поэта Мурадина Ольмезова. Насколько беднее, бледнее, обыденнее была бы моя жизнь, если бы я не познакомилась с его удивительными верлибрами — одновременно короткими и глубокими, простыми и изысканными, свободными и гармоничными.

Каждый пишет, как известно, как он дышит. В этом смысле стихотворная техника верлибра предоставляет автору максимальную степень свободы, в то же время налагая на него максимальную ответственность. Об этом писал Борис Слуцкий: «Нерифмованный стих требует от поэта новых значительных мыслей и свежих чувств. Звоночки рифм иногда могут заглушить внутреннюю пустоту. В нерифмованном стихе формальных ухищрений меньше, и пустота обнаруживается скорее».

Давно стало общим местом утверждение «содержание само определяет для себя оптимальную форму выражения». Но как часто в стихотворных попытках самовыражения можно — увы! — встретить отнюдь не гармоничное взаимодействие, а беспощадную борьбу этих двух начал. А с верлибрами дело обстоит и совсем плохо: почему-то многие авторы считают, что любой поток сознания, неряшливо изложенный в стиле «чего моя левая нога пожелает», можно назвать стихотворением, написанным в свободной форме. Именно такие многочисленные «верлибры» виноваты в том, что данную технику часто считают чуждой русской поэтической традиции и даже ей противоречащей.

Но верлибры Мурадина Ольмезова, прочитанные мною по-русски, свободны отнюдь не от всяких ограничений, это не самодурское своеволие, а взгляд мудрого, внутренне свободного человека, обладающего безграничной фантазией ребёнка, ещё не знающего, что вечный двигатель изобрести невозможно. Их гармония основана на неожиданных и точных поэтических образах, на неповторимой авторской интонации.

 

1. Земное и небесное

 

Ведь душа твоя, знаю, крылата,

а в глазах твоих —

отсвет небесный.

 

Удивительно умение поэта видеть поэзию вокруг себя — в предметах и природных явлениях, в людях, в мёртвой и живой природе. Даже в таком, казалось бы, мелком и не очень любимом многими животном, как лягушка, он может разглядеть проявление чуда жизни:

 

Эта лужа

была бы стеклянной,

не найди в ней приют

лягушонок,

пучеглазый

и гордый собой.

 

Камень, дерево, река, огонь, ребёнок и старик, звезды, брошенный дом, ручей, зеркало, дождь, — все они разговаривают с поэтом, раскрываются, рассказывают каждый свою историю. Оказывается, «Камень к дереву зависть питает, / потому что не может расти. / Ну а древо стать речкой хотело б: / та течёт, сколько ж видит она! / А вот речка завидует ветру — тот летает по воле своей, / не стеснённый границами русла». Это стихотворение называется «Зависть». Вот такие маленькие шедевры буквально рассыпаны по страницам книги Ольмезова.

С одной стороны, видно, что поэт живёт в реальном мире, его волнуют все жизненные проявления, в том числе и социальные проблемы, но в каждом текущем мгновении он прозревает нечто вечное, доходит до глубинной сути любого явления и щедро делится своими прозрениями с читателем. В этом и заключается призвание настоящего поэта, миссия, с которой он приходит в наш мир: соединить, сопрячь его — видимый, реальный — с миром потусторонним, горним. А ведь вселенная наша после большого взрыва расширяется и, как недавно открыли ученые, расширяется с ускорением. В последнее время энергия разрыва как будто проникает из космоса в человеческие души и всё труднее становится преодолеть разобщение людей друг с другом и каждого со своим внутренним «Я» и с окружающим миром. Человеку, погрязшему в суете выживания, обманутому яркими рекламными призывами, втянутому в бесконечную гонку потребления, всё труднее остановиться и просто посмотреть на небо, оглянуться и увидеть, что идёт дождь или светит солнце, вспомнить, что есть вечные ценности в жизни и есть сама вечность — не пугающая бездна, но всеобщий исток, к которому всё возвращается.

Мурадин Ольмезов совершенно естественно и органично обитает одновременно в двух мирах — обыденном и высшем, сакральном и профанном, объединяя их в своём творчестве. Отталкиваясь от нашей привычной, обыденной или/и ужасающей реальности, поэт неизбежно оказывается в реальности иной, как будто, зная тайный канал, выныривает из конкретной точки времени и пространства в некий вневременной и внепространственный мир. Например, его автобиографичное стихотворение «Родители мои, как все балкарцы…» начинается с описания совершенно реального чудовищного исторического факта — депортации всех балкарцев (включая детей, стариков и безногих фронтовиков!) в Среднюю Азию и Казахстан в 1944 году. Для поэта, родившегося в изгнании, это, несомненно, событие огромной важности, личная глубокая душевная травма. Но он не скатывается ни в пафос гневных обличений, ни в жалобы на несправедливость судьбы и людей. Уже к третьей строфе повествование плавно и незаметно перетекает из плоскости реальных событий в более утончённый, метафизический план: «С тех самых пор меня передаёт / ночь дню, а день — опять вручает ночи…», и завершается стихотворение чудесным, полным надежды финалом, который я с удовольствием приведу полностью:

 

Вот так я и живу, как и родился, —

в неволе, в заточенье, под надзором.

Но всё-таки лелею я надежду,

что где-то существует вечный день

(а почему не может день быть вечным,

коль достоверна сущность вечной ночи?)

и я туда когда-нибудь проникну.

 

Объединяя в своем творчестве мир поту- и посюсторонний, Мурадин Ольмезов совершает невозможное — совмещает несовместимое. Его стихи, как линия горизонта, соединяют земное и небесное в недостижимом прекрасном далеке.

 

2. Поиски себя

 

Я однажды

себя потерял.

Средь людей

я искал себя долго…

Но нашёл,

как ни странно,

средь птиц.

 

Ту же самую — объединяющую — роль поэт играет в отношениях человека с природой. В наше время, казалось бы, даже дети знают, что человек является частью природы, и всё-таки большинство человечества продолжает считать себя царём природы, предпочитая жить в рамках антропоцентрической парадигмы (пока природа ему это позволяет). Великолепно выпадение поэта из этого преобладающего предрассудка. Очеловечивая явления живой и неживой природы и, напротив, обнаруживая природное, стихийное начало в человеке, он строит отношения человека и природы даже не на равных, а на родственных началах.

В стихах Мурадина Ольмезова человек и природа отражаются друг в друге, как в зеркалах, поэтому так символично название его очередной книги: «Зеркало к зеркалу». Про то, что в мире поэта камень, река и ветер могут завидовать друг другу, я уже упоминала. А ещё у него зеркало может состариться и перестать смеяться «звонко, как когда-то», крыльцо — убежать от дома с протяжным криком, ветер — молчаливый и задумчивый — сидеть над обрывом, свесив ноги, дождь над городом — не смеяться, а плакать, а звёзды, окоченев от мороза, — стучаться к нему в окно.

Взаимопонимание поэта и природы настолько тесное, что безоговорочно веришь, когда Мурадин Ольмезов вопрошает: «А что, разве звёзды не люди, / не братья мои?», когда он жалеет деревья, которым тяжело жить в городе: «Всю эту ночь / я выводил деревья / из города. / До самого утра», когда пишет о том, что снится птичьим гнёздам долгой холодной зимой: «Пока ждём, / чтоб весна наступила, / в птичьих гнёздах / мечтанья их спят», когда разговаривает с цветком и родником:

 

Чья ты улыбка, цветок?

Кто тебя здесь обронил?

Девочка?

Птичка?

 

Песенка чья ты, родник?

Кто тебя здесь обронил?

Мальчик ли?

Дождик?

 

В этом коротком стихотворении единство человека и природы выражено, на мой взгляд, с красотой и точностью поэтической формулы.

 

3. Космогония

 

Камень сам —

время,

сжатое в точку

 

В мире Мурадина Ольмезова природные предметы и явления роднятся не только с человеком, но и друг с другом. Они плавно перетекают одно в другое, вовлекая в круговорот взаимных перевоплощений и само время, создавая образ вечно живой, непрерывно меняющейся, пульсирующей вселенной и подводя читателя к идее единства мира, которая кажется такой естественной и простой, когда уже стала твоей, но так трудна для постижения, если идти к ней логическим, научным путем, что на это уходят долгие годы жизни.

А ведь вместо многих философских трактатов можно прочитать несколько стихотворений, таких, как «Суровые снежные скалы…», «Как облако в дождь превратится…», «Камень птицей хотел бы родиться…» и получить эту истину в дар от поэта, причём не как чужое, сообщенное тебе на уроке знание, а как личную, выстраданную, выношенную мысль.

 

4. Преодоление

 

они ведут беседу по-балкарски,

я говорю

на звёздном языке.

 

Говоря о книге поэтических переводов, невозможно обойти вниманием личность переводчика — соавтора и даже сотворца представленных произведений. По большому счёту, каждый поэт — переводчик. Он транслирует читателю внутреннюю жизнь природных явлений, а также, по словам Марины Кудимовой, переводит себя на общечеловеческий язык. Но и здесь, как в любом деле, есть переводчики и… переводчики. Сделать точный перевод способны многие, но передать особенности поэтической индивидуальности автора, пишущего на редком языке древнего горского народа, на котором сейчас в целом мире говорят всего около 120 000 человек, донести до читателя все нюансы национального менталитета, — задача не из лёгких. В этом отношении нам повезло, потому что в Нальчике живет и работает русский поэт Георгий Яропольский. Человек европейской культуры и образованности, выросший на Северном Кавказе, учившийся в нальчикской школе, имеющий среди друзей представителей всех народов этого многонационального региона, поэт мощного лирического дара и одновременно философ и аналитик по складу ума, здесь он не мог не стать переводчиком в самом широком смысле этого слова. Трудно переоценить значение фигуры переводчика в наше время, тем более для региона, который является болевой точкой огромной евроазиатской страны, переживающей тяжелый период сепаратизма.

Георгий Яропольский переводит многих балкарских и кабардинских поэтов, но, по-моему, его творческое сотрудничество с Мурадином Ольмезовым — случай особый, ибо здесь счастливо совпали какие-то глубинные вибрации, душевный строй. Личности автора и переводчика видятся мне равновеликими и чудесным образом дополняют и уравновешивают друг друга, даря нам ту высокую радость узнавания и взаимопонимания, когда хочется сказать: «Мы с тобой одной крови — ты и я!» Они словно взобрались на вершину Вавилонской башни, преодолев древнее проклятие человеческого непонимания. Как хорошо, что они оба умеют говорить на звёздном языке! Может быть, этому способствует величественное зрелище двухголовой белоснежной громады Эльбруса, рядом с которым особенно отчетливо ощущается мелочная и преходящая природа человеческих распрей.

Как бы то ни было, стихи Мурадина Ольмезова, любовно выпестованные, свободные и прекрасные, доступны всем — читайте и наслаждайтесь.

 

Лужа у дороги

высыхает.

Девочка зачерпывает воду —

и её на травы выливает…

Так птенцов пускают

на свободу.

 

Лера Мурашова

 

2014

Подборки стихотворений