Миясат
Муслимова (Шейхова)

А вчера она проснулась счастливой

Поправив платок рукой,

ещё не забывшей перелом ключицы и разрыв сухожилия –

напоминаний о молодости,

она склоняется над своими ладонями,

опирающимися на большую грыжу на животе,

и закрывает глаза,

чтобы увидеть тех,

кого никто не видит.

Она говорит слишком жарко и тихо,

и я только сейчас, на пятом десятке лет,

смогла услышать имена ближних и дальних,

которые молча стоят за её спиной

в надежде услышать своё имя.

И она называет их:

сначала идут пророки,

и каждый, поимённо названный, отступает

перед рядами теней

своих близких и дальних.

Потом идут седобородые шейхи, алимы, имамы,

умиротворённые голосом,

называющим имена их ближних и дальних.

Потом идут безымянные тени

забытых всеми и собирающих звуки своего имени,

затем звучат незнакомые мне,

но памятные ей по чужим рассказам

имена тех, кто живёт на другом берегу.

И, наконец, звучат имена тех,

кто уходил на моей памяти,

имена, которые уже много лет носят другие:

Абдуллах, Каландар, Аппани,

Магомед, Патимат, Эффенди,

Асват, Мариян, Тамари,

Галимат, Курбан-али, Яраги,

Цаххай, Ахмад, Шамиль,

Ильяс, Гамзат, Камиль…

Она знает, что попросив Всевышнего

передать им всем частицу и запах еды,

сможет помочь им

утолить голод ожиданий и холод разлуки.

Так моя мама долго кормит ангелов

после короткой трапезы

несколько раз в день.

А вчера она проснулась счастливой

и рассказала, что грешна –

впервые за много лет только вчера вспомнила

и помянула пропавшего без вести

Сайпулу, которого знала пятилетней девочкой

уходящим на фронт.

И он ей приснился ночью

стоящим в сумерках у подножия высокой горы

и показывающим на огонёк, загоревшийся на вершине.

«Теперь мне стало теплее», – говорил он,

кутаясь от холода в старый овчинный полушубок.

Сегодня, когда она опять будет склоняться

над венами, в которых после инсульта

каждую ночь Тромбо Асс разжижает стынущую кровь,

над руками с раздувшимися суставами,

которыми она на восьмом десятке лет

пишет арабский алфавит

детским падающим почерком,

я знаю –

в это время за её спиной

со склонёнными головами

будут стоять ангелы,

которых становится всё больше и больше,

и я буду прятать от них глаза,

потому что, выучив алфавит в пять лет,

я не знаю ни их имен,

ни своего прошлого,

ни своего языка.

А самое главное,

я не смогу обещать ангелам,

что когда её сердце

этой ночью будет стремительно ускорять свой ритм

(тахикардия)

или замедлять его,

(брадикардия)

и скорая помощь

приедет, когда уже не ждёшь,

у неё останутся силы

кормить ближних и дальних

большой земли и высокого неба.

Остаётся только надежда

на огни, горящие на вершинах гор.

А пока мама читает на трещинах ладоней

имена ближних и дальних детей,

и время, слушая её горячий шёпот,

глядя на руки, перебирающие чётки,

не находит места, чтобы оставить на её висках

ещё один серебряный поцелуй.

Анжи

Бабочки пахнут полынью,

Йодовый воздух искрит,

Мерные волны латыни

Бьются о певчий санскрит.

Пена морская наутро,

Плавно прервав миражи,

Стынет у гор перламутром,

Выронив жемчуг Анжи.

Смири, Тарки-Тау, гордыню,

У моря хазарских кровей,

Пусть горькие песни полыни

Остудят морской суховей.

Омытый дождями, прибоем,

С мерцаньем слюды на камнях,

С мальчишеским ветром-изгоем,

Черешневым цветом в горстях

Мой город прекрасен, я знаю,

В нем волей природы сошлись

И горы, и степи без края,

И море, и ласковый бриз

Барханов тягучие тайны,

И гордый орлиный полёт,

И щедрость равнины бескрайней,

На кручах нетающий лёд.

...Бабочки пахнут полынью,

Йодовый воздух искрит

Мерные волны латыни

Бьются о певчий санскрит...

______

Анжи – старинное название Махачкалы

Воспоминание. Памяти С.Параджанова

Из света в полутьму, из темноты на свет

К  высокому кресту из суеты сует,

К скрещению дорог  на каменный  порог

Заклятием  теней зовёт  дремучий  рок,

И вот

Взвились огненные кони взрывом солнца в небесах,

Время сыплется в ладони, пеплом стынет на глазах,

И  над миром медлит в танце огнегривое кольцо,

Бьют хвосты  протуберанцев  в  лики  вздыбленных гонцов.

Из глубин веков Вселенной тетивой  летит стрела,

Над гробницами Равенны эхо пьют колокола.

Воздух  плавленой свободы  – под копытами коней,

Отекают чьи-то годы  в  пустоте   ненужных  дней.

Но

Что за огненные кони возвращаются с небес?

Ангел их  устало гонит или  бьёт под рёбра бес?

Кровью пишутся затменья и ложатся на холсты.

Над горой уснувшей тени  поднимают ввысь кресты,

И стремительные реки остужают алый бег,

Выплывает из столетий  Ной, и с ним его ковчег –

Мимо торжища лесного, мимо  запахов земли

К яслям  высохшей коровы,  к плачу брошенной любви

И вот

Из  пустоты к огню, из темноты на свет,

К  высокому  костру из горечи и бед

Зовёт крылатый конь, спускаясь на порог.

Кому – моя ладонь? И кто теперь мой рок?

* * *

Всё перельётся через край,

Сосуды новые наполнит,

Смиренья сладостного рай

Вода нечаянно уронит.

Всё перельётся через край –

Болот невыживших трясина

И рек извилистых кручина,

Морей ступенчатый Синай –

Всё перельётся через край.

Сосуды сходят вереницей.

Балхарской тайны мастерица,

Гончарный круг мне передай –

Я знаю, как спасают лица,

Чтоб заглянуть в небесный рай.

Симметрий нет. И мера – смерть.

Быки на пашне топчут семя.

Чтоб их бесплодье одолеть,

Лицо ищу, но лепит время

Любви измученное темя

До самых туч – не будет края.

Земля, слепая и нагая,

В моих ладонях догорая,

О тайне глины просит петь.

В острогах скал, под цепью гор

На дне реки уснули птицы,

И солнца высохший кагор

Всё просит к устьям торопиться.

Кто знает имя спящих стай

И не рождённых крыльев хруст?

Гори огнём, с огнём играй –

Без обжига светильник пуст.

Сквозь толщу глины и воды,

Сквозь воздух острых сожалений,

Сквозь день затравленной беды,

Сквозь ночь вчерашних поражений

Пробьётся ритм…

Выше

На каменных трезубцах Турчи-Дага струится сок гранатовых рассветов,

Упругий день взбирается по кручам, чтобы спустить с вершины облака.

Как вечность молода, когда в порывах ветра

Бурьяном стелет путь, бесплотна и легка!

Парит орёл, страж высоты извечный, кружит скала под куполом полёта,

Ведет тропа нехоженой печалью, и горы ждут над пастбищем времён.

Как вечность молода, когда в плену дремоты

Роняет лепестки на насыпи имён!

Фиалковые тропы поднебесья тревожат синь обманчивого моря,

Разбиты волны трав о прихоти камней.

Как вечность молода, день с ночью тайно ссоря

И посылая в небо журавлей!

В ладонях гнёзда вьют доверчивые чувства,

И ласточки срываются с руки.

Как вечность хороша, как время льётся густо,

Храня любовь, забвенью вопреки..

Дай отстояться слову

Дай отстояться слову, как воде,

Дай отойти, уйти и раствориться.

Что нужды помнить о чужой беде,

Когда своя под рёбрами таится?

Перемолоть её немую плоть,

И одолеть недуг, как вязкость ила,

И искус слова вновь перебороть,

Его надеждам вспарывая жилы…

Так глубоко слова уйдут на дно,

И спрячут от меня мои напасти,

Но если им родиться суждено,

Никто над их явлением не властен,

Что ж… Размыкаю круг своей беды,

И выжившее слово возвращаю.

Морская соль, травинка лебеды –

И снова жизнь наградой ощущаю.

* * *

– Здесь перемен нет даже и помина:

Вожди меняют слово на слова,

В плетении словес неутомимы,

Нам обещают выбор и права,

Но мул надежд и козлища вещаний

Равно жуют лохмотья обещаний,

Докучные, как прелая трава.

Здесь перемен нет даже и помина.

Меняют ум на заумь, рост – на плешь,

Служителей – на слуг, пустоты – на руины,

Охрану – на опричну, ров – на брешь.

И старь, и новь, верны однообразью,

Мостят пути всевластием и грязью.

Ты голоден иль нет – рукоплещи и ешь.

Здесь перемен нет даже и помина.

Мельчает дух? – И это не впервой.

Всё так же к власти страсть неистребима,

И так же платят подданным с лихвой

Решения бессмертных феодалов:

Распродано жнивьё, и вороньё склевало

весь урожай. И только воздух – мой.

Здесь перемен нет даже и помина.

Зеркала

Парча осенних переплясов, охапка ветра, купола…

Старуха с пряжей на пороге и с жизнью, выпитой дотла,

И сын садовника  в сединах в забаве тронет облака,

От детских слёз  до воскресенья течёт и катится река.

Под мостом, мотая гривой,

Мчатся воды торопливо,

А меж волн луна дрожит,

Дынным ломтиком  кружит.

Жемчужной нитью  обрываясь,  сорвались  звуки из окна,

А следом сердце замирает. Рояль. Хлопок. И тишина.

В родстве с небесной высотою и отлучённый от семьи,

Он бродит с кистью за мечтою и спит  на краюшке скамьи.

За  окном взлетели руки,

Это птицы или звуки?

Это просто черепки,

Разойдитесь, чудаки…

Нет удачливым доверья, и, от сытых сторонясь,

Он рисует праздник хлеба,  света  призрачную вязь.

Парча осенних переплясов, охапка ветра, купола…

И упоение от красок, и кисти нашей зеркала…

* * *

– И часто речь моя несовершенна,

И сердце растревожено судьбой

Земли родной. Я с болью сокровенной

Смотрю, как дни уходят чередой,

Не в силах смыть след крови на дорогах.

Моя ль вина, бессилие иль промах,

Что кровь обычной кажется водой?

И часто речь моя несовершенна,

И бездну всех вопросов не объять.

Но будет тень любви благословенна,

Что помогала Совесть вопрошать,

И мерой чести измерять бесчестье,

И меру правды отделять от лести,

И слово снисхождения лишать.

И часто речь моя несовершенна,

И потому я обращаю взгляд

К теням ушедших, к вечности Равенны,

Где с миром звёзды просто говорят.

Кавказские хребты, могучие Атланты,

Вбирают скорбь божественного Данте

И мне в глаза с надеждою глядят.

Но часто речь моя несовершенна…

Корова

Как мягок карий цвет, стекающий к сосцам…

Их белизной как будто очарован,

Застыл рассвет, и к тихим бубенцам

Склоняет рог печальная корова.

Платок завяжет мама узелком.

В протяжном повторении земного

В сосуде пенится и тонет молоко,

Коричневым баюкает корова.

Копытца держат землю, и она

Под синевой небесного покрова

У ног крестьянки кротко прилегла.

В тени каштана светится корова.

Устали краски удивлять людей,

И мир глядит с наивностью Нико,

Как просто жизнь течёт и без затей

Струится под ладонью молоко.

Кровать у окна

Хочет сказать – не умеет... Выйди навстречу к ним.

Лесом идешь – не видят, и в небе ты им незрим.

Все – как один- молчаливы. И в горле у всех – крик.

Полем иди дождливым,

Полем иди,

Старик…

Проводы – первая встреча. Что же они не кричат?

Голос дрожит до речи, а после – дорога в ад?

Все потому, что зрячих не достигает свет.

Поторопись к ним, старче, –

Больше дороги нет.

В поле ночует голос – будет им дом, конечно.

В горле у них не камень – крик или мрак кромешный.

Нет на них бедной крестьянки… Ты виноват, старик…

Полем и люди ходят,

Ты лесом иди напрямик…

В поле ночует голос… Тихо начнёт он петь…

Выйдут навстречу люди,

Могут ещё успеть…

Кто большее изведал – тот молчит

Кто большее изведал – тот молчит.

У всех святая правда – под ногами.

Вчера ещё друг другу палачи,

Мы поняли, какая мгла за нами…

Пока искали яростно того,

Кто первым бил, кто более виновен,

Кого сильнее горе обожгло,

Кто враг навек, а кто великий воин,

Пока собой хвалились, били в грудь,

Не признавая за собой изъяны,

И торопились варварством блеснуть,

Пока травили солью свои раны –

Она молчала. Вдовья чернота

Покрыла общей болью пепелище.

Бежит меж дней подземная вода,

И меж людей обида волком рыщет.

Что ей холмы и надписи камней,

Безвременно оборванные жизни?

Сквозь синеву отчаянья ветвей

Струится ночь, как призрак укоризны.

О, так ли непорочна белизна?

Не ведаю, кто свят и без упрёка –

Доступна всем великая казна,

В ногах у всех – чистилище порока –

Измученная нами Мать–земля.

Следы войны и шрамы лихолетий

Она под сердце снова приняла.

В её груди и матери, и дети

Нашли покой от горечи и зла.

Уймите, люди, память о беде.

В целебных травах росными цветами

Опять земля напомнит: мы везде

Всегда всему виною только сами.

…Какая нежность в глине… Приняла

Чужую боль и плоть в свои глубины.

Бегут за горизонт твои поля,

Нет у тебя ни дома, ни чужбины –

На всех хватает милости без слов,

И местью ты не дышишь к окаянным,

Неверным, не своим или не званным:

Ты – Мать всему, и ты всему – Любовь.

Прости нас всех… Мы все твои кровинки…

Дыханье над землёю затая,

Ловлю в ладони каждую былинку,

Серебряные песни ковыля.

* * *

Кто ничего не хочет удержать –

Владеет всем, – шепнул об этом ветер.

Я о тебе не стану вспоминать –

Да будешь ты богаче всех на свете.

Кто много лгал, тот многое найдёт,

Но потеряет имя. Бессловесна,

Я умолчу о том, что ты банкрот,

И не тебе – мои стихи и песни.

Купи костюм и бабочку на шею –

Купи весь мир – и радостно владей.

Я ухожу, я потому робею:

Когда так много режешь лошадей –

Ты пахнешь кровью.

Мы покидаем землю каждый час,

И каждый день, все оставляя в прошлом.

Нагими к Смерти выйдем без прикрас;

Так и Любовь – в неё идут, как в Смерть.

И если нам удастся уцелеть,

То возвращать придется по крупицам

Свой кров и дом, детей любимых лица…

Март

Всё отшумело, отболело,

Желаний нет, и жизнь проста.

Теперь спокойно или смело

В глаза смотрю тебе, мечта.

С годами возраст – как доспехи, 

И жизнь  свободна, наконец,

От глупых чувств, смешных успехов,

Закрытых наглухо сердец,

От их же страсти, равнодушья,

От горьких слов, чужих одежд.

К исходу жизни время рушит

Оковы ржавые надежд,

Мечты несбывшейся  удушье,

Бесстрастьем скованный мятеж.

Под тонким льдом заснувшей лужи

Синеет облачный кортеж.

Свободен март от первой дани,

Приходит время жечь мосты.

Разжата хватка ожиданий,

Вдыхаю воздух пустоты.

Себя на волю выпускаю.

Как из больницы, с узелком

Иду обочиной, по краю,

И этот мир мне незнаком.

Сама себе источник силы,

И мне свобода как броня.

Пускай  весна с ума сводила,

Цветеньем чувств и светом дня –

Иду легко… И воздух синий

Мне уступает весь простор.

Мелькнул  чужой  букет глициний,

Мелькнул сиреневый узор.

...Что это было… Ароматом

Бьёт жизнь внезапно… Где же я?

Живой Вселенной жалкий атом,

Я ею снова сражена.

И трепет сердца, боль разлуки,

Надежды пряную печаль,

Любви заломленные руки,

Поникшей горести февраль,

Неспетой песни откровенье,

Высокой ноты торжество,

Мечты прекрасной упоенье,

С щемящей музыкой родство,

И невозможность утешенья

В судьбе без счастья и любви,

И встречу с ней, и искушенье,

И зов прощения в крови,

И кротость смертного исхода,

И вознесение к Нему…

Всё обещала мне природа,

И я поверила всему.

Пусть мой идальго не стареет,

Вновь раны вскрыты шлейфом снов –

Я нынче снова Дульсинея

В плену кинжальных лепестков.

А март… что март? Он строг и ясен,

Цветы, конечно, баловство,

Но как подлунный мир прекрасен,

Когда мы веруем в него!

* * *

Мать принесёт одеяло и камень укроет им.

Мы ничего не скажем. Мы просто с тобой помолчим.

Тени забытых предков снова седлают коней,

Время идти в дорогу, время встречать сыновей.

На пороге

Огонь в печи, по крыше дождь дремотный –

Сейчас войду с порога в тёплый  дом.

Душа ненастью странно соприродна

И с ним грустит, печалясь ни о чём.

Холодных звёзд неспешное мерцанье,

В туманной лени рябь речной волны,

Тяжёлых капель гроздь и целованье,

И ветра растревоженные сны.

Так до утра бы думала, стояла

Меж благодатью дома и небес

И слушала надзвёздные хоралы,

И гул дождя, и зашумевший лес...

Так и жила бы просто, безоглядно,

Не вытирая дождь с озябших щёк,

Когда б не страх неласкового взгляда

И в спину не раздавшийся упрёк.

Небесная Кура

Для тоста нужен повод? Никогда!

Поднимем рог, случайный собеседник.

Тень грусти  лишь текучая вода –

Была – и нет, как дождик в Кобулети.

Смотри, какая ночь! Подставь же рог!

Искристый  ковш  над нами опрокинут,

Из сотен нами пройденных дорог

На небесах, поверь, одну лишь примут –

И мы  на ней – смотри! Из темноты

Она друг к другу вывела навстречу.

Я сам давно с печалями на «ты»

И тенью их с рождения отмечен.

Для тоста нужен друг, ты будешь им,

Вся наша жизнь лишь словом осиянна.

Давай с тобой о ней поговорим

Стихами Руставели, Тициана…

Какая тишина…

Нежданный друг,

Пусть отдохнут зурнач и сазандари

От музыки бессонного  вина…

Вращает круг небесная  Кура,

И бьётся в грудь в неистовом угаре,

Шумит у изголовья до утра…

Щедрый ковш поднебесный все льётся и льётся, мой друг,

Мои речи длинны, нет конца уходящим, всё длится печальный обряд,

И когда мы сведём берега после долгих разлук,

То поклоном проводим людей – тех, которые нас возродят.

Ночи без смутных желаний

Ночи без смутных желаний,

Чёткие линии гор.

Богу не нужно закланий,

Каждый – себе приговор.

Время придёт, и сойдется

Мир у горы Арарат,

Сердце подземное бьётся

Так ли, как вечность назад?

Твари по паре – не встретить,

Небесная правда проста:

Время придёт ответить,

Время снять Землю с креста.

И вскинутся кони в багровом,

И горы уйдут на дно.

Нет, Боги совсем не суровы,

Просто с тобой заодно.

* * *

Они все так же держат взаперти

Того, кто выйти должен был навстречу.

Летучий снег дорогу прочертил,

А падший дождь их контур изувечил.

К нему возносят, лишь бы не сошёл,

Он так богат – и потому в неволе,

И вновь лесничий воздуха лишён,

И воздух сам опять не с теми в доле.

Все повторит обряд невозвращенья,

Но не беда, причинам счета нет

Опасна доброта и скоротечно мщенье,

И лишь страдание – на кончике побед.

От паузы до слова

ОН ДРУГ ВАМ ИЛИ НЕТ?  А, может, мастер? Мастер?

Искусство – уходить  от дружбы как  напасти.

Когда сведёт гортань от паузы  до слова,

Припомни сам себе, как жизнь к тебе сурова.

О вечном всё – увечно, а о земном – так сложно,

Давайте  о другом, значенье – в непреложном.

Неважно, кто спросил, а важно – что ответил,

Да, Мастер все простил. Он  просто был Поэтом.

Брут или брат – дилемма.   Мы вправе ли  решать,

Кому уйти из плена, кому пропасть как тать?

Перед тенями равных  качается  вопрос,

Подставить ему шею? Ответчик не дорос.

Смерть ходит не свидетелем, не праведным судьёй.

Бессмертные  ответили перед своей петлёй.

А смертным выбор ясен меж сложным и простым:

От паузы до слова – опора или дым.

Памяти С. Параджанова

Что ты кашляешь, рыжий монах? Ветер треплет сутану.

Март бессилен, но май неотступен. Молчи обо мне,

Остуди воспалённую душу – о тебе горевать не устану,

Чёрный бык в золотистых колосьях роет землю на дальнем гумне.

Выйди к солнцу из храма, пусть ликует крестьянское тело.

Раньше слова и глина была, шелестело в ладонях зерно.

Ты молился не так, как земля под ногами велела,

Где томилось в кувшине надежд затаённых вино.

Что ты в небо глядишься? Опрокинута чаша чудес,

Купол храма в траве, прорастает весна из-под ног,

Ослабевшая грудь просит жертвы, но жертвенный крест

Отлучённых от плуга не примет обманутый Бог.

Чёрный конь рвёт узду. Белый снег на груди Арарата,

Золотые оклады песков обнимают границы морей.

Нет у страсти возврата назад. Под корою граната

Просыпаются зерна земных и небесных кровей.

Памяти С. Параджанова

Выпусти белую птицу – ты же хотел быть счастлив

Всего лишь немного счастлив, и даже об этом сказал.

Вот и друзья над тобою шепчут слова участья.

Трудно расслышать, знаю. Постель – это  тоже вокзал.

В кадре всего лишь бездна. Её отпоют куранты

Выпусти  птицу – рвётся,  ты же давно хотел.

Надпись на камне,  фреска, исповедь цвета граната –

Вот и взлетела птица  над  памятью спящих тел.

Париж

На целую жизнь я к тебе опоздала,

Возлюбленный всеми, воспетый стократ...

Но, верно, и жизни окажется мало

Идти по дороге несбывшихся дат.

Но вот же, случилось… На день прилетела,

И август смеётся весёлым дождём.

В людском половодье нельзя быть несмелой –

Никто не мешает с тобой быть вдвоём.

Ах, рост твой… так хочется вровень подняться.

Здесь шумно, как в море. О чём говоришь?

С тобою одним мне не надо бояться

Сказать, что люблю, мой прекрасный Париж…

Тебе ли дивиться любви миллионной

За день уходящий? Но чудо не в том,

Что в городе каждый тобою пленённый,

А в том, что и сам ты во всех нас влюблён.

И спутник не нужен. Какое блаженство –

Монмартр, Нотр-Дам и фронтоны Шайо... 

И что мне теперь дорогое наследство

Верлена, Бодлера, Виктора Гюго?

Ни к чему мне и бренды Диор и Кардэна,

Если город шумит, как вечерний прибой!

И плывёшь бесконечно вдоль берега Сены,

Вдоль садов и дворцов предзакатной порой,

На закате присела к усталой богине.

– Флора, – представилась молча она. –

Ты от  Эйфеля?  Все вы стремитесь к Мужчине.

– Что Вы.. От башни  – и умна, и стройна.

Облака розовели, легко проплывая,

Мы с богиней молчали, колени обняв.

И когда я вздохнула, с подножья вставая,

Услыхала:

– Ты тоже прекрасна. Лишь осанку исправь.

Был всего один день. И я сразу узнала

Эту тайну. И в ней, словно птица, паришь.

...Почему я на целую жизнь опоздала,

Во влюблённый в нас город, в прекрасный Париж?

Полночные стихи

На все замки я сердце запирала,

Всю правду о себе боясь узнать,

Но всех замков на свете было мало,

Когда пыталась строки обуздать.

Полночные стихи звеняще-молчаливы.

Оглушена настойчивостью их,

Я вслушиваюсь в мерные приливы

Тревожных слов, своих или чужих.

Поэзию, как девочку босую,

Настигшую опять меня при всех,

Я укрываю, прячу и шифрую,

Пока не раздаётся чей-то смех.

И этот поединок бесконечен,

Мир бьётся, словно волны о корму,

Свои порывы спрячу, как увечье,

Чужое слово бережно приму.

Ты ищешь царевну Будур?

Ты ищешь царевну Будур – а иначе зачем эта крепость?*

Древний город Дербент за стеною спускается к морю.

Жаркий день растекается зноем, и смягчая свирепость

Отшумевших веков, хором звонких цикад время тешит и нежится вволю.

Я, наверное, пленница тоже. Крепостная стена бесконечна.

Вязь старинных магалов** уводит к кладбищенской воле.

Сквозь бойницы стены смотрит море легко и беспечно.

Словно нет потаённых глубин, словно воды не ведают соли. 

Древний Рим – ещё отрок на коленях седого Дербента –

Сладко дремлет под тенью платанов, доныне шумящих у моря.

Я стою на высокой стене, на ступенях горячего лета,

Раскалённая память столетий обжигает нечаянной болью.

Стон хазарских набегов и алчность персидских династий,

Золотая Орда, ширваншахи, халифы, эмиры...

В оспу каменных плит замуровано бремя всевластья,

Под ладонью твердыня горит – остужу сумасшествие мира.

Через марево дней пробирается к тайне паломник,

Сорок верных сподвижников верность пророку хранят***.

Саркофаги камней охраняют покой камнеломни,

Рукоятью кинжалов надгробья над миром молчат.

Станет карой любовь, позабудь о Будур, неутешный.

Память родины больше, чем летопись дат и утрат.

Нет сильнее вины перед домом – лишь время безгрешно,

Потому оно ведает тайны и не знает дороги назад.

---

* Крепость Нарын-кала в Дербенте, одном из старейших городов мира (пять тысяч лет)

** Старинные узкие кварталы одноэтажных каменных построек

*** Место паломничества на древнем кладбище Кырхляр в Дербенте – мавзолей сорока асхабов, сподвижников пророка Мухамеда.

Четыре лилии на чёрном

Четыре лилии на чёрном, на белом – женская рука,

Над бурой пашней дышит паром усталость спящего быка.

Спят ортачальские мадонны, и оголённых плеч тепло

Ягнёнком белым на колени вздремнувшей ночи прилегло.

Птица жёлтая в бубен бьёт,

Осень сотая мёд нальёт.

Заходи в мой дом, Солнце красное,

На пиру моём небо ясное.

В мускатных гроздьях винограда тучнеет жертвенно река,

Алеет винный язычок над горловиной бурдюка,

И скатерть таинством травы легла под тени песнопений,

Лучи закатные запнулись о белоснежные колени.

Заходи в мой дом, Солнце красное,

На пиру моём небо ясное,

Дрогнет ночь от птиц

На плече моём,

Будем крылья шить

Мы с тобой вдвоём.

Прощаю – белым, красным – плачу, а жёлтым – рушатся века.

Четыре лилии на чёрном… Какая в зрелище тоска…

На небе – только небо в белом, на чёрном – почва и цветы,

И день доверчиво глядится в полёт звенящей темноты

Птица жёлтая утро пьёт,

Осень верная хмель нальёт,

Дрогнет ночь от слов –

День расступится,

Я сорву покров –

Свет потупится.

Заходи в мой дом, Солнце красное,

На пиру моём небо ясное.

Этот дьявол Пиросмани

Высота, как пропасть, манит,

Вновь зовёт из забытья,

Этот дьявол Пиросмани,

Это робкое дитя…

Нет конца у белой кисти –

В синеве растаял след,

Караваном чёрных истин

Проплывает вновь рассвет.

Кутежами плачут кисти

Виноградной молотьбы,

И причуды бескорыстья

Утоляют зев судьбы.

Росчерк имени как рана,

Кисть и капли – заодно.

Пью за ангелов обмана,

За пустое полотно.

Линий ломаных фаланги

В сердце бьются и в висок.

Это снова Пиросмани

Принял смерть от Пикассо.

Я в три цвета люблю

Дай клеёнку, тифлисский духанщик, – разбитая скрипка смешна.

За окном уплывает мой век, запряжённый верблюжьей печалью.

         Я в три цвета люблю и в три песни скучаю, княжна,

         В ожиданье холстов над слонами из охры дичаю.

Ах, духанщик с усами лихими, зачем тебе львы?

За порогом толпятся овечки в ожидании рук торопливых,

         И орнамент белеет на пяльцах, а пальцы нежнее халвы…

         О, простите, княжна, живописцев голодных и льстивых.

Чёрной костью пишу и зелёной землёй, серой пылью от неба укроюсь,

Рог ветвистый на вывеске блекнет, а лаваш истончился, как нож.

         У духанщика щепки в горсти – я со временем, пери, не ссорюсь,

         И в три цвета кричу, да в три песни молчу, чтоб продать свое солнце за грош.

Я в застолье попал на века, виноград в Мирзаани янтарен.

Продавец моих дров над жирафом смеётся – я рад,

Уплывает олень, князь поёт над пирами развалин,

И пасхальный ягнёнок оплачет щедроты утрат.

        О, простите мой дым… этот старый мангал… о, Нино,

        Твои печи полны благодатного жара и тени…

        Разве хлеб выпекают ещё?.. разве льётся вино?..

        Разве есть ещё миг, чтобы плакать в чужие колени…

Я есть

И думалось: истрёпаны слова,

и нечем чудо выразить в наш век.

Привычно всё: зелёная трава,

осенний дождь и неба синева,

и море за окном, и первый снег….

И первый снег? Так вот он, за окном!

Летит с небес и кружит мотыльком,

И вьётся у ресниц, как белый овод,

Метёт, метёт, и в белом тонет город.

Где серость зданий, улиц маета?

И шум авто, и рытвины в асфальте?

Всё начинаем с чистого листа

Под снежный бал Антонио Вивальди.

И белый снег с небес – благая весть:

«Я есть!»

Как будто сброшен тягостный покров,

И было всем души своей явленье.

О, как прекрасно может быть смятенье,

Рождённое явлением снегов…