Мила
Машнова

33-й ад

Он за мною шёл

В тридцать третий ад,

Где рассвет не жёлт,

Не разлит закат.

Где курю тоску

(ходовой товар),

Где стихи – иску…

-шенье? -пленье? Арт?

Где из всех углов

Подползает мрак,

Где душа – улов

Дворовых зевак.

Где свободен тот,

Кто утратил всё.

…Шёл на эшафот,

А читал Басё.

Он за мною шёл

В тридцать третий ад…

Аэропорт, вокзал

Я стану ещё сочнее,

Когда перекрашусь в рыжий,
Когда изменю причёску
И стану дерзить в ответ.
С колье от Шанель на шее,
С билетом на рейс до Парижа
Я стану тебе нужнее,
Чем пища, вода и свет.

Молчанье ломает судьбы,
Оно – колыбель гордыни,
Которая мёртвой ночью
Таращит вовсю глаза.
За пояс его заткнуть бы,
Но мы, притворясь немыми,
Предпочитаем сухо…
Аэропорт, вокзал…

* * *

Воспоминания – 

сакуры сад 

без корней.

Так же 

бесплоден, 

так же 

шумит 

по мне...

* * *

Голос молчания – вязкая топь

В мире чернеющих ртов.

По языку барабанная дробь

Бьёт от несказанных слов.

Тени – на завтрак, дым – на обед,

К ужину – едкий туман.

У тишины одиночества цвет,

Запах – пьянящий шафран.

Крик распинает на клятом кресте,

Ржавые гвозди вбив,

Тот, кто услышанным быть захотел,

Срок немоты отбыв.

Так обнимают жизнь у черты

Смерти под куполом тьмы.

Так забывают имя, черты,

Тех, чьи тускнеют умы.

Голос – молчания вязкая топь

В мире метрических «до».

По барабанным – несказанность-дробь.

Из «решено» в «решето»...

город Ха

Снимает шапку и меха

Мой сероглазый город Ха.

Двенадцать сотых на часах.

Цветной подделкой март зачах.

Я соскребаю с окон мрак.

Татуировкою черпак

Наколот на небе пыльцой, –

Той, что воспел когда-то Цой.

Пусть не видать весны лица,

Май силуэтно замерцал.

Дресс-кодом – битые сердца...

Во имя Сына и Отца

Вяжи обетами, вяжи...

Иль забери аршин души.

* * *

Давай поговорим.

Хоть раз в декаду.

Я на двенадцать

заведу луну…

Пять вкусов огорчений –

то, что надо,

Чтоб в серых глаз

прозрачность

заглянуть.

Разбудим ночь,

шатёр её откинув,

И процарапав небо до…

дождя.

Что помнишь ты:

Стихи? Запястья? Спину?

Я помню всё,

что помнят,

уходя…

Сквозь губ порог

словами сыпать стану,

Переводя дыхание

в пунктир.

На Библии души

клянясь спонтанно,

Я расстегну

английский

кашемир

Пальто,

признав, что сердце –

лишь воронка

печали.

Чьей-то угнанной

мечты…

Любовь моя

толкается ребёнком

в утробе

бесконечной

пустоты.

Забирай эти сны

Забирай эти сны одиночества

Или просто возьми напрокат,

Ощути, как целуется ночь в уста,

Когда месяц – мой враг, а не брат.

Обернись в паутину отчаянья,

Словно в шёлковую простыню,

И мелодию слушай молчания,

Я её пустотой начиню.

Ты услышишь, как время становится

На носочки и мимо идёт,

Как чужая душа-беспризорница

Истерит, когда чувствует гнёт;

Как безбожник за стенкою молится,

Отдавая от сердца ключи,

И приходит старуха-бессонница

И в безмолвии этом кричит.

* * *

Здесь переходит в рай заря,

Здесь небо – винноцветное.

Не разглядеть за тенью ряс

Венца едва заметного...

* * *

И снова сны, где небо – чей-то вымпел,

Пришпиленный булавкою луны.

Завеса тьмы сомкнулась, пробки выбив,

Ячейки мыслей Никтой казнены.

Поверх тоски – набросив одеяло,

Когда звучал молчанья камертон,

Вор муз – Былое – «nevermore» писало

Мне нотный стан – морщинами – центон.

Поэзия зевала, сидя рядом,

Хоть у неё был волчий аппетит.

Она отвоевала ярд за ярдом

Мою реальность с этикеткой «speed».

Имбирный чай

Имбирный чай. Октябрь. Вечер.

Луна лимонной долькой в блюдце…

Трамвайной линией рассечен

Мой город. Страшно прикоснуться

К его холодным капиллярам,

Пронзившим улицы, проспекты…

В осеннем макинтоше старом –

Велеречив, могуч, эффектен.

Притворство – общая зараза

Людей. Но город – исключенье.

Я наблюдаю раз за разом

Его ночные откровенья.

Душа моя деревенеет,

Пустот стеклянных смог глотая.

Потуже шарф на хрупкой шее…

И снова злобный лязг трамвая…

А ночь вывешивает флаги,

Азартом дерзким заражая.

Вхожу в её астральный лагерь

Со светом тьму перемежая.

* * *

Мне тебя не забыть,

даже если падут небеса,

даже если Земля

прекратит круговое вращенье,

среди тысяч других,

я твои распознаю глаза,

даже если их встречу

в ином, неземном измереньи.

Солнце может устать

совершать ежедневный маршрут,

время ластиком может стирать

мою хлипкую память…

Мне тебя не забыть

ни на миг, ни на десять минут –

Ты вплетён в ДНК,

как единственно верный орнамент.

* * *

На серповидном, ржавом полумесяце

Ещё вчера хотелось мне повеситься,

Обвить люБолью собственную шею

И вздёрнуть жизнь, как фазу отношений.

Ещё вчера бледнела ночь от морока

В моих глазах, где боль металась вороном,

Пока шептали губы: «Питер... Питер...», –

А слышалось: «терПи-терПи-терПите...»

Ещё вчера во мне царило кладбище.

Не за грудки́ хватала Смерть, а за́ душу,

Издёвкой полоснув меня садистской:

«Как низко пали сильные, как низко…»

Нефть ночи

Нефть ночи заливает мне глаза

И поднимает ад, размыв границы…

Я променяла душу на эрзац,

Чтоб за предателей отныне не молиться.

Лишь мёртвые хранили верность мне,

Хоть Бог и обнулил им сердце-счётчик.

Кто истинно любил – остался нем,

Наградой тишина звучит всё чётче, чётче…

Пусть мне не стать моложе, чем вчера,

Разгладив письмена морщин на коже.

Закончится декабрь, январь, февра…

И стыд прощения мной будет уничтожен.

* * *

От ожиданья тяжелели окна

В компании пираньи-одиночества.

Вокруг всё было прежним: туч волокна,

Опал небес, в стаканах – «скотча» два…

Но ты, чужой любовью арестован,

Не шёл на зов самоубийства из минут,

Который нёсся через всю Свердлова

На мой двенадцатый этаж-приют.

И растекалась за спиной досада

Ружейно-вязким, обжигающим свинцом.

Ты сочетал Прокруста и де Сада,

Не походя на них своим лицом,

Но разнеся давно меня на щепки.

Ты преподнёс столь унизительную смерть

Формата: «не доступен». Этот цепкий,

Затёртый штамп… он сбил мой шагомер,

Который величают люди – «Сердцем».

* * *

Пакую чемодан, моя царица,

Мой город-сердце! Встретимся в июле.

Москва... Москва... Красны твои глазницы,

Темны брусчатки каменные скулы.

Зову тебя «кремлёвская якудза»,

В элитный клан пытаясь нагло влиться.

Куранты бьют эпоху революций,

Пуская пыль приезжим прямо в лица.

Господствуют оттенки безразличий

В характере – острей опасной бритвы!

Но для меня твой воздух нетоксичен –

Я пью его кровавую палитру...

* * *

По тебе не ломает.

по тебе – раскачивает

на подоконнике.

вперёд – назад...

молчанье опухолью

злокачественной

в сердце пытается

заползать.

Хочу из усадьбы

иллюзий

выселиться

и прописаться

в твоих объятьях.

Но демон грусти

готовит виселицу,

если не ты –

он «на подхвате».

По привычке

закладываю

счастье в ломбарды,

считаю плафоны

линялых лун,

по тебе не ломает.

по тебе – выхаркивает

болью

во мглу

из горла

иглу.

Сати

Сентябрь врастает в осень,

Диск солнца карминно-ал.

Запомни: ты юность бросил

В эпоху кривых зеркал.

Я белой вороной в чёрных

Одеждах к тебе иду.

Тоска и печали штормы

Играют здесь в чехарду.

Индийской вдовою Сати

Вхожу в роковой костёр.

Где смерть это лже-проклятье,

Которым мирянин горд.

Давай! Обыщи словами!

Пустынен сердечный холл.

Из листьев дожди стихами

Посыпались на мой стол…

Сверхдержава

Не я тебя целую в губы, а Варшава.

Раскосой ночью «пшекая», сквозь сон

Зовёшь своих любовниц поимён-

-но я не в их числе. Я – сверхдержава,

Что грезится вдали, где горизонта обод

Сжимает землю солнечным лучом,

А ветер небоскрёбы увлечён-

-но берёт штурмом, превращаясь в кобальт.

Моё вторжение тебя обезоружит.

Ты будешь ждать у Плаца Дефилад,

Где рукопись уронишь на прохлад-

-ную брусчатку нервно-неуклюже.

По-курашовски встретишь музу – как писатель.

И хлынет небо в лёгкие твои

Неудержимой, мощною лави-

-ной страсти, пока я не крикну: «Хватит!»

* * *

Сегодня беснуются ангелы,

Сняв крылья тяжёлые с плеч.

Мне б, Господи, начисто, набело

Судьбу на ладонях насечь.

Где утро не треснет презрением,

Смещая навек горизонт,

Где будни не вырваны рвением

Спасти новых душ гарнизон.

Где прошлое сквозь настоящее

Берилловый взгляд не затмит,

Где, солнца напившись палящего,

Развеется запах обид.

* * *

Сон перестал впервые узнавать 

Меня во тьме, средь города чужого. 

Запахли звёзды экзотично, ново 

С тобою было мне делить кровать. 

Впервые мой закат пошёл ко дну 

Так ярко и стремительно-кометно. 

Дождь барабанил музыкою этно, 

В лицо нахально мне озон плеснув. 

Ночь сорвалась с карниза, уступив 

Обитель ватно-пасмурному Утру, 

Когда мы всё кружили по маршруту, 

Осознавая неизбежность grief*. 

Я истеку чернилами, как все 

Трагически влюблённые поэты, 

Срывая с петель брачные запреты. 

А ты воспоминания – рассей! 

______________

* grief [gri:f] (англ.) – горечь, печаль. 

Страна Р.

В твоей стране P. наступил

Инертный июнь дождей.

Подобно солдату Джейн,

Я падаю – здесь – без сил.

Овчаркою верной боль

Всегда за спиной моей

Идёт, оставляя шлейф

Разрухи. Сердечный сбой

Привычен стал. А луна

Вчера отбелила кровь.

Но мне не вернуться в строй –

В ч/с(-е) твоя страна.

Сумерки

На деревьях повисли сумерки,

Словно крылья летучей мыши.

Звёзды снова к рассвету умерли,

Новых – бисером – Бог не вышил.

Город кашляет. Город хмурится,

Выдыхая асфальтную пыль,

Распахнув настежь души-улицы…

В тучах месяца тлеет фитиль.

Ветер рыскает, словно гончая,

В закоулках дворов, на крышах…

Лето – камера одиночная,

Из которой никто не вышел

Невредимым. Сердца распороты

Безымянным врагом тишины.

Я простужена этим городом,

С ним синхронно болеем мы.

* * *

Твоя Магдалина сойдёт на кровавый снег,

Моя – Атлантидой исчезнет на дне морском...

Давай затеряемся буквами картотек?

Лязгая, снимем души с тугих щеколд!

Выкатим из ангаров грудных сердца,

Сядем на землю молча – спина к спине,

И на казённых, пепельных небесах

Выведем взглядами профили сыновей.

Это сложнее, чем рисовать и петь,

Или писать расхлябанные стихи.

Ты – моё озеро, выпитое на треть

Жизнью, одетое в рвано-босой прикид.

Мне от тебя давно ничего не на-

-до сумасшествия главное не дойти!

Сзади дрожит, от плача, твоя спина...

Так закрывается счастье на карантин.

Пусть говорят, что разные лица у

Наших с тобою страждущих магдалин,

Пусть под ногами будет не гать, а грунт,

Выход из тьмы у нас всё равно один...

Ты не ездишь в метро

Ты не ездишь в метро и не пробуешь губы

Разных женщин на вкус, как напитки – гурман.

Судьбы близких людей для тебя – лишь зарубы

На бортах твоей жизни, где ты – капитан.

Ты не пишешь стихов или вычурной прозы,

Претендуя на славу, поклонников, спрос…

Только Бог о тебе может делать прогнозы,

Ну, а я продолжаю любить на износ.

Облачённый в тончайшее высокомерье,

С постоянством, в котором читается смерть,

Ты приходишь во сне, громко хлопая дверью,

Из-под ног выбивая небесную твердь.

Я гляжу на тебя взглядом раненой птицы,

Уронив телефон, заменивший перо…

Если б только ты знал, как, нарушив границы

Этих снов, я хочу тебя встретить в метро!

Тьма

Тьма толкается, бьёт под дых…

Завяжи эмоции в узел.

Стань терпимее всех святых,

Чтобы рая радиус сузил

До тебя милосердный Бог.

В толчее равно рваных будней –

Одиночество и жест «Ok»…

Жар духовный начнётся в грудне*.

Получая кайф палача,

Словом-кровью чернильным брызжешь.

Только губы твои молчат –

Ты на стенах души мне пишешь…

________________

*Грудень – декабрь (укр.)

Частокол

Грудная клетка – частокол,

Прочней ограды кованой.

И взор икон уходит в пол,

Грехами зарубцованный.

Всё горе мира собрала

Я под высоким куполом,

Но не звонят колокола,

Их немота окутала –

Печальней, чем сама печаль,

Как сны без сновидения –

Моих усобиц Трансвааль,

И Сретенье, и бдения...

* * *

Я вдавлена молчаньем в сырость улиц,

Глаза-предохранители пусты –

Перегорели осенью. Сомкнулись.

Но не успели до конца остыть.

Свидетели моей печали немы,

Как я сама, то – луны фонарей.

Дань моде отдаю – борюсь с системой,

Шагаю каждый день в толпе людей.

Храню в крови четыре литра тайны,

Но тишина разносит на куски…

И вены замыкаются трамвайным

Кольцом на лучевой моей руки.

А счастье что? Оно – пустая гильза,

И этикет потерь его нелеп.

Ты, так же, как и я, давно нанизан

На дьявольский костяк его побед.

* * *

Я отчётливо помню гостиную, цвет побежалости

На столовых приборах, в бокалах – шипенье «Клико».

Как луна пеленала меня (что почти не дышалось), и

Я потом не могла надышаться, придя на балкон.

Как хотелось обнять целый мир, чтобы хрустом от сломанных

При объятии рёбер бескровно вспороть тишину,

И по-женски бесстрашно впускать одиночество в комнаты,

С максимальной готовностью в нём добровольно тонуть.

Как звучало «Malade», врезаясь в подкорку постскриптумом,

А июль приблудился котёнком у скрещенных ног,

Как витал аромат очень стойких духов эвкалиптовых,

И свобода меня пристегнула на свой поводок.

Я отчётливо вижу танцующих в памяти демонов,

Запивая глотками заката багровую грусть,

Зная точно одно: в этот дом с деревянными стенами,

Неизвестно когда, но любою ценою вернусь.

* * *

Я расшатаю эту бесконечность

Молчанья у каньона Пустоты,

Там ветер перемен не переменчив,

А солнца луч, как раскалённый штырь.

Там молодость стареет за неделю,

А смерть – ничто. Искусственная мгла.

Там правдой бьют наотмашь и не стелют

Под ноги ложь, как высшее из благ.

Там память – одержимый Чикатило,

Меняющий кровавые ножи

От скуки на взрывчатку из тротила.

Там нечем да и некем дорожить.

Там, выдыхая небо на закате,

Я буду у самой себя в гостях –

Сидеть и ждать, когда глаза закатит

Гордыня, уронив победный стяг...

* * *

Я стою на мосту. Раз-два-три...

Я теперь childfree, childfree...

Шёпот... Голос... Срываюсь на крик:

Что ты смотришь, луна? Не смотри!

Время-пик раздавать буквари,

Зачеркнув слова «Ма» материк.

Этот факт уже неоспорим –

Я теперь childfree, childfree...

Осуждают в ответ фонари,

Мол, свободу по швам распори,

Жизнь другому, как мать, подари

Я им – в ночь – childfree, childfree...

Я сама себе ныне шериф,

Где патрульные – боль, пустыри....

Говори со мной Бог, говори...

Есть диагноз такой – childfree?

Я не прыгну с моста на два-три...

Врач сказал: «Ты себя не кори».

Одинокие лишь январи

Будут знать – I am not childfree.