Михаил
Зив

 

Ах, едущий к цели – из памяти невыездной,

И мысль, что скребётся об окна трамвая, слепа ведь.

Поит Петропавловка с ложки Неву желтизной,

И, кабы не зной, то всегда там февраль или память.

 

Не много я знаю про то, где резвлюсь и влачу,

Но это – к врачу, к детороду, жалетелю-Богу,

Трамвайные гнёзда прозрачной ладонью верчу,

Птенцовой надеждой с куриною лапой итога.

 

Но свет Петропавловки – впалый и жухлый опал,

На что наступал Петипа в Мариинском театре,

И я ускользал на свету, когда был пятипал,

В беспамятном вальсе, где нужно прихрамывать на три.

 

Ответь мне, Онегин-чужак, и, Щелкунчик, скажи,

Поведай, Каховка, – есть заново множество сцен там,

Где льются по окнам трамваев опять миражи,

На стыках мостов спотыкаясь привычным акцентом?

 

Скажи, это я ли свою остановку проспал? –

Так долго листал я свой личный безбуквенный требник, –

И голубь снежок от парадной моей протоптал,

Почти пятипал, и перо обронил на поребрик.

 

 

Пока мы живы, и пока Нева

Фильтруется посредством дня и торфа,

Мы говорим предсмертные слова,

А зиждемся условно и аморфно.

 

Не то, чтобы бесплотно – втихаря

Грешим телесно и внедряем пищу,

И вкрадчиво вослед идёт заря,

Как будто зря толкуя токовище.

 

О, Бдительный, не списанный с икон,

Не мямленный устами пряных дафний,

С тех окон в нас Глядящий испокон,

Хоть оком одноклеточных потрафь мне

 

Всю эту жизнь, где не было меня

Во рту времён, где крепко подфартило

Летать навзрыд и в валенках огня

Туда наверх подкрадываться с тыла.

 

Нездешней силой полнится земля,

Где мы живём, несметно успокоясь,

И, где Невой фильтруется заря,

Грядущему мы кланяемся в пояс.

 

Здесь я стою. – Иначе бы упал.

А и поверишь, мол, виновен случай,

И суть вещей надышана, как пар,

Замедленной всеобщею падучей.

 

К школам бегали подраться, отдували снег со щёк…

Время наших апробаций не закончилось ещё?

Жил навскидку, как сметали, дев мурыжил на извод

и в предутренней сметане рыб выкуривал из вод,

плыл средь гула колоколен, под собой не чуял дна…

Ты неволен, я неволен – для чего судьба вольна

быть хозяйкою предательств, надругательств и утрат

там, где тягло обстоятельств возрастает во сто крат?

 

Вот и плыл, пошёл, поехал. – Ну, так море возымей.

Время ходит за успехом? – Нет! – За тридевять земель!

Вот и хором хорохорясь, волны бегают навзрыд,

в пене строят свой гемолиз – свой мусолят лазурит.

Голосят свою неправду, тем она и хороша,

что нетканою непрядвой затекла и в нас душа.

Сквозь тычки да разговоры, через форточку в лесу,

через поле, на котором ночь на корточках несу,

детской квакаю постелью, обмираю возле губ

и вокзальною метелью там свищу в молочный зуб,

горько руки разеваю и ловлю ослепшим ртом

жизнь, которую не знаю и не вызнаю потом.

 

 

Что пресловутый Дон-Жуан?

Судьбу какую дожевал,

Нахально ручкаясь с мужьями?

Пари-то – лишь для парижан?

А мы что, парой не лежали?

 

Но тот повеса – не месье нам,

Хоть всем сотри уста Люсьенам,

Вопя: «Мне жребий в бурях дан!»

Но что решал меж кучек сена

Осёл по кличке Буридан?

 

Мы говорим, что жребий выдан,

Но целовали разных вы дам,

Да что не видывали в них?

Бывало, спишь с ничейным видом

В среде хозяек и портних.

 

А кто судьбою не ободран?

У всех трусы впритык по бёдрам,

Но целью кто не ободрён?

Пропасть бы вон – что, не полно драм?

Взлететь бы! – не аэродром.

 

Я чтил аспект случайных гитик,

Меж титек надобных повытек,

Границы вдовых пересёк,

Я был отважный аналитик

И лучше выдумать не мог.

 

Всему живущему приятель,

Тут был смотрителем и я тел,

Как дятел сущее долбил,

Где дуло, там и конопатил,

Ведь я и с виду не дебил.

 

Не знаем, кто наш прайвет правит,

И это держится пока вид

На фоне родин и гардин,

Но человек опять лукавит,

А человек всегда один.

 

 

В море ливень далёкий пылится,

Наклонившись, ветра голосят,

Оттого спотыкаются птицы

И растрёпанно в небе висят.

 

Воздух в пристальных серых занозах,

Сад жует – не проглотит блесну

Всей листвою в порезах и розах, –

Погоди, подбегу, пролистну.

 

Выползают прибрежные враки

Про особый осенний уют,

Где с дождями управится всякий

В глубине отсыревших кают.

 

Наше дело всегда каботажно –

Проплывать мимо нужных квартир,

А надежда – обычная жажда

Переждать дождевой карантин.

 

Видишь дом? – это он в глубине был.

Вот он вынырнул – втаскивай кладь.

На кого же рассчитано небо –

Нам бы лишь на мгновенье понять.

 

 

Летит пчела, насупливая лоб,

В низину быта прячется микроб,

Вверху грустит орёл своеобразно.

Я тоже свой наморщил мизантроп

И данный мир просматриваю назло.

 

Течёт сквозь нас могучая река,

Но и она взята ведь с потолка,

Всемирно прохлаждается – и только,

Расставив безымянно облака.

Сказать «пока» мне страшно, но позволь-ка

 

Напомнить собеседнику о том:

Все ловят воздух быстролицым ртом,

Чем, якобы, засеивают время.

Оно загустевает за бортом. –

Так вот какие скорости в Эдеме?

 

Веслом внимательным, опомнясь, притабань. –

Собрату Дим, слепцу своих Любань

Поговорить в округе просто не с кем,

Десятый театр жизни отревев

В виду сорокожителей-дерев, –

О самом главном и о самом невском.

 

Как пень, торчи за этим перелеском,

Лаская незапомнившихся дев.

 

Нам жизнь дана на самообогрев,

Хоть и не нами – выполнена с блеском.

 

 

Ночная ёмкость Петербурга,

Теплынь пути.

Замри, филипповская булка,

Спи взаперти.

 

Замри, кто каменно поставлен,

Чтоб спать и лгать,

Наш путь никем не озаглавлен

Сквозь август-гать.

 

Зависни, Аничков и Кашин,

Смолчи, усат,

Впотьмах прикинувшись не нашим,

Юсупов сад.

 

Лишь небо выпестует отзыв

Шагнувших прочь,

Где поцелуи тепловозов

Лобзают ночь,

 

Где существует перекличка

Взлетевших вон,

Где остаётся по привычке

Фонарь-плафон.

 

 

Он, запродав Европе сердце, Россию выдвинул в окно,

весь в чертежах и заусенцах, струганком ёрзая смурно.

И вдоль Невы, где высь не грела, бояр исторгнув из папах,

носился очень угорело и из подмышек мрачно пах.

Почти приделав к пару сани, народ суконно ухватив,

запряг его под парусами чихать с продутых першпектив.

Он взвесил век недетским фунтом, и в лихе каждый оробел.

Ещё пыхтел безвестный Фултон, ещё не выдвинулся Белл,

а он, пока дремали янки, Полтаву пылко одолев,

подлодки вёл по дну Фонтанки – а ведь, казалось бы, не лев.

Но, вздыбив грунт китообразно, моря поставил на попа,

а те меж плах клубились назло, и смачно ухала толпа.

В ботфортах «Красный треугольник» он взял фортуны фарт как фрахт,

внезапно к шахматной Стокгольме из бухт – вот именно! – барахт

вошел рядами исподлобий, и, этот высыпав горох,

лицо базедово коробил и, заслюнявясь криком, глох.

В мортирном дыме папиросясь, через века он свой пронёс

преувеличенный гипофиз и лат кольчужный ихтиоз.

Ах, вот кому судьбу вмени я, ведь он Отечества звезда.

О, если бы не пневмония! О, кабы Волга не туда!

О, если бы не руки-крюки, коль не мошонка бы в шерсти,

не ломоносовы науки, не глаз-повыколи пути!

При помощи каких энергий – садизма, пропада – расставь, –

тщеславья – лишнее отвергни, – случайно делается явь?

И как трактуется потомкам под вёсла будущих кормил?

Хоть схрумкал нас, хоть время скомкал, – поэту дедушку вскормил.

Я, может, слишком схематичен, – так уважаю, раз боюсь,

но, языком рыдая птичьим, и я кошусь опять на Русь.

На эти планы и ракеты, на упованья – цель и к вам, –

что вдруг обкуренные шкеты прилобызаются к церквям.

На это вечно дерзновенье, на это Вдруг, на Пальцы Врозь,

на страсть в разгаре неуменья, на золотушное авось.

На то – где правда, там колючей, на то, что радость – где гульба,

на то, что миром правит случай и тётка пришлая – судьба.

Что виноват как раз Алёша, что сладит сущее Левша

с паршой, парашей и порошей, где только удаль хороша.

Дерзай – да прям-таки с утра щас! Божись – ведь есть же тайный лаз!

И я с надеждой вновь таращусь, чем увлажняю мутный глаз, –

на то, что в бонзы выйдут бомжи, раз веку царь оповещах,

на ту Америку в Камбодже, на эту Азию во щах.

 

 

Я сам своей судьбы псевдостаратель.

На скатерть прошлого внесём петровский катер

В лужайку под названием «июль»,

Где тюль садов пошлёт нам исполати

И пропоёт вослед нам: «Во саду ль..?»

 

Я сам не знал и путал: «В огороде ль..?»

Страдает наша память от мелодий?

Кто слюни в колыбельную пустил?

Кто бормотуху выкушал – вино-де,

А губ не смыл от розовых пастил?

 

Ну, что ж, и о минувшем погутарим,

Любой своей судьбе комплиментарен.

Как бегаешь, ничейная стезя?

Я сам себе навек хозяин-барин,

И хаять огородников нельзя.

 

Да каждый путь сколь чёрен, столь и красен.

По-честному, и создан для орясин.

И кто маршрута личного пророк?

Чуть на зубок попробовал и за сим –

Хоть ботиком, хоть с помощью пирог.

 

А карту детства зря распеленали,

Каких бы песен вдруг ни распевали,

Нас всё-таки пустили в огород.

Хоть в Летний сад ложись ничком в финале,

И там нароешь нужный корнеплод.

 

Сходит ночь, как в воду барка,

Чтобы виделись острей

В непролазной тине парка

Крабы жёлтых фонарей.

 

Чтобы грузило тянуло

В гущу выбранных дорог,

Чтобы вспархивал от гула

Мылкий сердца поплавок. –

 

За столом – в разгаре бденья,

В шебутной попытке сна.

Точность самонаведенья

От неведенья дана,

 

В беспринципности эмоций,

В голословности причин,

Где почины наших лоций –

В заклинаниях пучин.

 

 

Когда и я на цыпочках умру, –

Что, по утру? – очки от слёз утру,

Не сжалься, дождь, в окне запотевая,

Ведь я и там, парю в твоём пару, –

На том пиру – мне виза гостевая.

 

Немало пауз есть в календаре.

И мы гуляли в роще, во дворе, –

Не вспомнишь – во саду ли, в огороде?

Шли в гору – оказались на горе. –

Так есть лакуны в дареной природе?

 

Одно лишь грустно: дождь опять небрит,

А кто парит – от нас-то и парит, –

Дыхание минувшее разлей нам

Средь крыш и стекол – нынче сибарит.

Так мы и знали: время нелинейно.

 

Средь нужных рощ слыхали соловья,

Чуть-чуть не шли, тропу свою вия,

Слегка не возникали возле дома,

Ещё тогда исчезнуть норовя,

И озирались: всё почти знакомо.

 

 

Расклад у звёзд, нам кажется, предвзят.

Вот и сейчас так в небе егозят,

Как будто бы засела в печень тля им.

Мигают мне: «Ты здесь ли, азиат?»

Смеются вниз: «А что, не впечатляем?»

 

И у меня насмешек полон рот.

Не важно, где городишь огород,

Ешь корнеплод, но шлешь наверх свой пеленг.

А всяк вовек предчувствовал улет,

Хотя и ненавязчиво в толпе лег.

 

Мы здесь мостим плацдарм для ретирад?

И также наш кофе-молочный брат,

По-своему в прицел подзвездный целясь,

Проходит огородами утрат

В расчете на обещанную целость?

 

Да, проживаю там, где захочу, –

Едва ль попорчу звездную парчу,

Не знамо из каких сигналя азий,

Раз надо, так и я в ночи торчу, –

Еще не ясно, кто почерномазей.

 

Любой из нас предвзятый звездочет,

Чей хозрасчет не выудит почет,

Но дарит фарт, судьбою нахлобучась,

Туда идти – как раз, где припечет,

Где достоверна собственная участь.

 

 

Где плод, где цвет – никак не разберёшь:

Зимой и поспевают апельсины.

Скулёж кошачий – злобны, а бессильны.

Январь, что март – уж замуж невтерпёж.

 

Так и с тобою путается дрожь,

Как свой чертёж развертывает ливень.

Но тело скользкое у ливня из петли вынь,

По случаю судьбы не подытожь.

 

Таскают улицы по лужам брюки-клёш

В шипенье шин – а что, уже не модно?

Душа под курткой зреет черноплодно,

Ей сладко зябнуть, сгинув ни за грош.

 

Дождь отодвинь и воздух не встревожь.

За веко туч горячий шар закатан.

Пусть небо упражняется закатом,

И всласть газон сверкает вне галош.

 

К Центральной Станции случайно забредёшь –

Она уже долистывает сутки,

В косых лучах швартуются маршрутки,

Скворцы творят общественный галдёж.

 

 

А ещё эти горы бегут на войну,
Там, где эхо в плену подзывает подняться,
Словно сонмы оваций сплетают вину –
Отозваться вибрациям приданных наций.

Или боком торчит средь холмов Гуш-Катиф,
Или пыльный мотив провоцирует смуту,
Чтобы небо недвижное облокотив
На пустое шоссе, даль взирала – к кому ты?

Да недвижимость наша хрупка и тонка,
И никак не ответить за что ты и про что.
Голубиная почта пронзает века,
А шоссейная нитка лишь беглая прошва.

Да и Ной-голубятник сидит над волной –
Не вернётся ли голубь для нашего флага?
Ах, на то и живём, что живём вразнобой,
И застывший прибой – констатация шага.

Потому что и горы – волна и волна,
Потому и пустыни меняют пределы,
И белёсое небо, и наша война,
Да и наша вина – не решённое дело.

Порадело о нас? Поредело средь них?
Никогда не решить. Только осыпь оваций
Среди медленных волн для пустынь смотровых,
Где заснувшее время пыталось назваться.

 

 

Через ветви из мокрых резин,

Словно в темени ими дупло шить,

Проступает ночной магазин,

Констатируя отсветом площадь.

 

Как живёт она, так и умрёт,

Отбежав от горящей витрины.

Этот город ничей огород,

И размерность его не утрируй.

 

Всё нахальство, всё чванство и фальшь,

Бесконечность обгрызена сквером,

Не боись генеральш, обмиральш,

Дальше губ ты и сам не проверен.

 

Эмпирически тело живёт,

Где условно означено сердце.

Кто же имя твоё назовёт,

Расщепленца пространств, подселенца?