Михаил
Юдовский

 

Пусть тебе привидится спросонок
Мимолетной встречей впереди,
Как осенний рыжий жеребёнок
Из твоих ладоней пьёт дожди,
Как, от этих капель хорошея
И дыша светло и горячо,
Он кладёт задумчивую шею
На твое усталое плечо.
Повинуясь тихому приказу,
Ты готов, наверное, и сам,
Заблудиться в листьях, кареглазо
Подмигнув земле и небесам,
Сделаться наивней и надрывней,
И тогда, расплескивая тьму,
Эта осень иноходью ливней
Пробежит по сердцу твоему,
Наполняя музыкою звонко,
Словно бесконечные дожди,
Сердце, превратившись в жеребёнка,
У тебя колотятся в груди.
Хочется поверить в их предвестье
И, рассыпав сумрак по углам,
Заглядеться в ясли, где созвездья
Плавают с листвою пополам.

 

 

На Рейне осень. Зеркало реки
Становится морщинистым от ряби,
Написанной как будто от руки.
Ползут неторопливо и по-крабьи,
Расталкивая воду, катера.
И, ветром опрокинут и развеян,
Смолкает звон стекла и серебра
Открытых ресторанов и кофеен.
На Рейне осень. Тая на глазах,
В дрожащей зяби очертанья меркнут,
И в бледновато-серых небесах
Кружится рыжеватой точкой беркут,
Напоминая одинокий лист,
Отвергнувший земное притяженье,
И сверху полуклёкот-полусвист
Роняет отчужденно в отраженье,
Туда, где извивается река,
Как будто состоящая из плоти.
И, кажется, смертельная тоска
Сквозит в его задумчивом полёте.
Воздушной отгороженный межой,
Привычный к своему непостоянству,
Он каждой рыжей клеточкой – чужой

И времени, и здешнему пространству.
Размахом крыльев в небесах распят,
Он ждет едва ли милость и отсрочку.
И сумерек чернила поглотят
Его почти невидимую точку.
Да будет так. Дорога далека.
Шуршит листва, стелясь благоговейно.
Желтеющие тускло берега
Сжимают тело узенького Рейна.
Распоротый дождями небосвод
Клочками туч сереет на просторе.
И осень, опрокинувшись, плывёт
По водам Рейна в Северное море.

 

 

Какая ночь! Вина, Варфоломей,
Трактирщик пьяный.
Пусть лучше нас убьет зеленый змей,
Чем змей багряный.
Он где-то здесь. Его питает кровь
И наши страхи.
Постель мне этой ночью не готовь –
Посплю на плахе.
Я помяну тебя, а ты меня.
Неважно, кто ты.
Какая ни случилась бы резня,
Мы – гугеноты.
Огни и толпы. Улица пьяна
От круговерти.
С какой любовью пишут времена
Картины смерти!
Козлищ не отмежует от овец
Ни плач, ни скрежет.
Примерный муж и любящий отец
В толпе зарежет.
Сливается в безудержную плоть
Людская масса.
Ты думаешь, им надобен Господь?
Им нужно мясо.
Пускай моё отведают сполна.
Захочешь – наше.
А мы хлебнём тем временем вина
Из общей чаши.
Не причитай, не жалуйся, не плачь –
Почувствуй силу.
Цветами разукрасит твой палач
Твою могилу.
Простим его. Какого нам рожна?
Рассудим мудро.
Варфоломея ночь не так страшна,
Как страшно утро.
Попридержи злоречие твоё
И словоблудье.
Убийцы – не исчадье, не зверьё,
А просто люди.
Мы – та же голь. Мы, как столетий боль,
Неотвратимы.
И – вразуми нас, Бог – не одного ль
Венка цветы мы?

 

В субботний вечер в маленьком кафе
На невысокой деревянной лавке
Полковник артиллерии в отставке
Глотал коньяк, в кармане галифе
Раскрыв украдкой тощий кошелёк
И мрачно пересчитывая деньги.
Он созерцал бетонные ступеньки,
Немытый пол и скучный потолок,
Испытывая приступы тоски,
Дробящие сознание, как свёрла.
Недорогой коньяк царапал горло
И стягивал удавкою виски.
Существованье – повод для вражды.
По крайней мере, повод для запоя.
Наедине с фужером и с собою,
Он в прочих собеседниках нужды
Не чувствовал. Полковник, отчего
Ты сделался чужим и бесполезным
И вещество объятием железным
Закупорило в панцырь существо?
Полковник, ты скучаешь по войне?
Вдали от смерти жизнь неполнокровна.
Деревья, превратившиеся в брёвна,
Становятся бессмысленны вдвойне.
Не поменять ли в сердце часовых?
Не время ли с собою объясниться?
Как долго наважденьем будут сниться
Живые, хоронящие живых?
Полковник, ты тоскуешь по полям,
Где прорастают сквозь тела колосья
И раздаётся птиц многоголосье
С молитвой поминальной пополам?
Ты не вернулся ни с одной войны.
Пожертвовавший кровью вместе с потом,
Полковник, ты остался патриотом
Давно не существующей страны.
Не те места и времена не те,
И люди на бессмыслицу похожи.
Но если сердце пусто, отчего же
Такая тяжесть в этой пустоте?
По совести скажи: зачем в дыму
Сражений сохранил тебя Всевышний?
Не ты один на этом свете лишний –
Мы все на этом свете ни к чему.
Полковник, пей коньяк. Молчи. Скучай.
И спорь с самим собой, не зная твёрдо,
Что будет лучше – дать бармену в морду
Или оставить что-нибудь на чай.

 

 

Ра, окуни весло в мутные воды Нила.
Солнечный, разбросай пригоршни по воде.
Золота чистоту определит горнило.
Мы родились не здесь. Мы родились нигде.
Этот нелепый мир скучен, как захолустье.
Он, точно дряхлый лев, скалит пустую пасть.
Верить ли берегам? Я доверяю устью.
Полно куда-то плыть. Нужно во что-то впасть.
Видится вдалеке дельты подземной вырез.
Я поплыву один. Царствуй на небесах.
Там, в глубине пещер, родственник твой Осирис
Сердце моё готов вымерить на весах.
Может, оно легко. Впрочем, я сам не верю
В лёгкость его. Весы сдвинутся набекрень.
Время, смеясь в кулак, с лязгом захлопнет двери,
В спину толкнув мою полуживую тень.
Путь мой причудлив был. Может быть, был уродлив.
Полушутя плывя, в четверть весла гребя,
Видимо, человек – сам себе иероглиф.
Кто-нибудь нас прочтёт. Можно ль прочесть себя?
Мы прорастаем вверх тощими колосками.
Имя твоё сотрут, как ты ни назовись.
Тихо плывёт ладья. Берег шуршит песками.
Зеленью плещет Нил. Небом синеет высь.

 

Я сегодня без сил. Повяжи мне на голову бинт
Или просто сними эту тяжесть горчащего лавра.
Моё сердце, увы, превратилось в глухой лабиринт,
Где невидимо бродит зловещая тень минотавра.

Я всегда, сколько помню, мечтал дотянуться до звёзд,
Чтоб однажды понять: сколь ни бейся и как ни затействуй,
До геройства дорога не меньше, чем в тысячу вёрст.
Но не более шага ведёт от геройства к злодейству.

Достигая вершины, невольно рискуешь упасть,
Потянувшись рукою, забыв обо всем, к небосводу.
Я убил бы в себе эту дикую тёмную страсть.
Но боюсь, что с рычанием вырвется зверь на свободу.

Может, этого ждёт от меня безымянный народ,
Этот девственный лес, научившийся чтить лесорубов?
Ибо царь не идёт на попятный, а только вперёд,
Проложив себе путь из рабов, славословов и трупов.

Что ж, не будем сомненьем рассудок насиловать зря.
Да разгладится лоб, да пребудут ладони шершавы,
Если искренне верит народ, что величье царя
Измеряется твёрдостью хватки на горле державы.

Город будто застыл. Над стрехами летит суховей.
Небосвод раскалён. Задыхается сердце от зноя.
Ариадна, прости. Я запутался в нити твоей.
Минотавр не убит. Он очнулся и сделался мною.

 

Незримый друг, таинственный гребец,
Готовься оттолкнуться от причала.
Но, знаешь, раз у жизни есть конец,
То, стало быть, у смерти есть начало.

Нам вечной представляется река,
Чьи берега простёрлись низкоросло.
Но после разберёмся. А пока
Давай опустим в воду наши вёсла.

За нами не останутся следы,
Они умрут, но будет неразлучен
С зелёным песнопением воды
Железный скрип несмазаных уключин.

Мне этот путь, по-моему, знаком,
Равно как лодки плавное движенье.
Я, кажется, ночами здесь тайком
Вылавливал созвездий отраженья

И молча их держал в своей горсти,
И отпускал их в небо мотыльками.
И брал весло. И продолжал грести
Светящимися в сумраке руками.

Ты думаешь, что это было сном?
Но сны и явь почти неотличимы,
Покуда в измерении ином
Подыскиваем к вечности ключи мы.

Которое столетие гребя,
Мы движемся, задумчивы и кротки.
Люби меня. И полюби себя.
И отраженье нашей тихой лодки.

Послушай, как биение сердец
По-новой над рекою зазвучало.
А если и у смерти есть конец,
То, знаешь, это, видимо, начало.

 

Утиная песня
 

Ты видишь в повседневном неземное,
Из человека ангела творя.
Но у меня не крылья за спиною,
А ровно половина декабря.
Я выгляжу, наверное, нелепо.
Глотающий земную эту пыль,
Я мог бы полетать с тобой по небу,
Но только опираясь на костыль.
Поведай мне, как стать неуловимым
И, обретаясь рядышком с тобой,
Наведываться в гости к серафимам
И уходить в молитву, как в запой.
Прости, мой кругозор довольно узкий.
Мне скучно без чудачеств и затей.
И, «Отче наш» читая без закуски,
Я вряд ли стану чуточку святей.
Я мог бы на тебя глядеть невинно,
Прекрасным белым лебедем паря
И, отрастив вторую половину,
Как выше говорилось, декабря.
Олебежусь, что вряд ли. А теперь я,
Быть может, самый гадкий из утят.
Ты думаешь, что я теряю перья?
А это хлопья снежные летят.

 

Любезный друг! Живя обетованно
Вдали от всевозможных словоблудов,
Я снаряжаю в небо караваны
Великолепных жертвенных верблюдов.
Я вглядываюсь с нашей первой встречи
В их грустные задумчивые лица,
Прислушиваюсь к их негромкой речи
И, кажется, учусь у них молиться.
Когда они мохнатыми горбами
Колышут на ветру, как парусами,
Я чувствую, что мы росли рабами,
Порою забываясь небесами.
За крытыми столами и в постели
Усердствуя натужно и устало,
Мы, верно, слишком многого хотели,
Когда для счастья меньшего хватало.
Мы увлеклись бессмысленной погоней,
И наша суть настолько опустела,
Что сделалась причиною агоний,
Разрушивших до срока наше тело.
Мне хорошо. Безумье позабыто,
Безудержность ушла, исчезла спешка.
Я слушаю ночами, как копыта
Шуршат песками с ветром вперемешку.
Чернеет высь, луны сверкает блюдо,
Горят созвездья, словно крошки хлеба.
И по барханам движутся верблюды,
Хребтами спин покачивая небо.

 

А впрочем, если я умру,
То в тихом месте, где над речкой
Кора берёзы поутру
Горит задумчивою свечкой,
В твоей невидимой руке
Священнодействуя и тая,
И повторяется в реке,
Как облака и птичья стая.
Вот так, наверное, душа
Взлетит с закрытыми глазами,
В прозрачном воздухе дрожа,
И повторится небесами.