Все стихи Михаила Сипера
Fin de temporada
Где ты, город, где страна, где держава?
Пустота, что не заполнишь собою...
Горы пыли, удушающе ржавой,
Круг, палящий над моей головою.
Всё распалось, хлеб ушёл на мякину,
Невозможно залечить твои раны.
Твой народ тебя навеки покинул –
Кто в могилы, кто в заморские страны.
Оплела твои сады куманика,
Провалились, разрыхлевши, стропила.
Даже птичьего не вылетит крика,
Всё истлело, зацвело и прогнило.
Серый лес пришёл на площадь собраний,
Бурый мох покрыл ступени и стены.
Не осталось ни забот, ни желаний,
Ни болезней, ни любви, ни измены.
Туча быстрая, как чёрная лошадь,
Всё затянет, зашумит ветра песня.
Здесь была когда-то Красная площадь,
Там была когда-то Красная Пресня...
Requiem
На огромнейшей свалке поверхность рыхла и горбата,
По железу под вечер стекает предсмертный извилистый пот,
И ложится туман воплощеньем густым аромата
Запылённых годов, недопитых чаёв и истоптанных бот.
Vita brevis est, кто ж сомневался, конечно же, brevis.
Только грянул хорал, а уже ноты кончились, зал опустел.
Можно вжаться друг в друга, от стужи немыслимой греясь,
Поражая весь мир бутербродом живым неистраченных тел.
Упирается линия жизни в запястье, что явная лажа,
Чем струльдбругом на свалке смердеть, лучше вспышка – и свет.
Остаются от нас угольки, что прекрасно, но мелкая сажа
Всё же чаще являет наследие тех неприкаянных лет.
Спинка стула, обрывок конверта, часы без стекла и браслета,
Полусмытое фото, на нём – никого, даже нет пустоты.
Где-то осень, весна и зима, где-то лето и где-то
На краю этой свалки совсем растерявшийся ты.
* * *
Маше Гольц
«Ты помнишь его?» – «Да, я помню его.
Мы были знакомы ещё с института.
То пламя давно безвозвратно задуто.
Я больше не знаю о нём ничего».
«Ты знаешь её?» – «Да, я с нею знаком.
Она стала первой в длиннющей цепочке». –
«Слыхал, у неё две красивые дочки?» –
«Ну, это от мужа. Я был далеко».
Потом помолчали. Смотрели в окно,
Где резал троллейбус рогами пространство.
«Скажите, вы верите ли в постоянство?» –
«Хотелось бы верить. Хотелось бы, но..».
«Вы знаете их?» – «Кто ж не знает? Пойми,
Они безупречно друг друга любили...
Их души под звёздами медленно плыли,
Не часто случается так меж людьми».
Причудлива память. Порой миражи
В ней выглядят прочно и неколебимо,
А боль нескончаема и нестерпима.
Кружи меня, ветер, сильнее кружи!
Вопросы закончились. Всё, господа.
Темнеет. Рождается дождик холодный.
На небе не видно звезды путеводной,
И, значит, дорога ведёт в никуда.
* * *
А.Н.
А за степью лес, а за лесом – лёд,
Ну, а дальше – тьма.
В наших реках не обнаружен брод,
И вокруг зима.
Надо жить да жить, через всё шагать
И мостить мосты.
Ну, а кто пойдёт бить настил под гать?
Это я и ты.
Это мы с тобой, разгоняя мразь,
Не боясь заноз,
Сквозь буран и боль, сквозь шипы и грязь
Свой ведём обоз.
Это мы с тобой разожгли костёр
Просто для тепла.
Если кто не зол, да и не хитёр –
Место у стола.
Под босой ногой на зерцалах вод
Тихо лёд хрустит.
Что, опять идти нам с тобой вперёд?
Разбивать гранит?
Нет конца пути, всё бухтит народ,
Горе от ума…
А за степью лес, а за лесом – лёд.
Ну, а дальше – тьма.
* * *
Александр Моисеевич, будьте вы мне здоровы,
Занимайтесь, чем хочется, только болеть не след.
Ведь на вас есть обязанность – вы нам храните Слово.
Если вы не удержитесь, смотришь – и Слова нет.
Мир меняется быстро и рушатся ориентиры,
Кто, куда и зачем – непонятно в большой кутерьме.
На квартирный вопрос не найти ни ответ, ни квартиры,
И на что нам квартира в делённой на клетки тюрьме?
Александр Моисеевич, вы и не ждёте, наверно,
Что затихнет пугающий нечеловеческий вой,
Что над грязным туманом взлетят паруса «Крузенштерна»,
Защищая пространство над вашею головой.
Трудно ждать чудес, ведь всё говорит об обратном,
Не скрипят тротуары – рассыпалась в крошки доска.
«Только будьте здоровы!» – твержу и твержу многократно:
«Только будьте здоровы...» И в часы добавляю песка.
* * *
Ах, доктор Кипнис-Ковалёва
Садилась на мою кровать,
Одно лишь сказанное слово
Снижало градусов на пять
Гнетущий жар, текущий в жилах,
Разлитый в мозг лихой огонь,
А на горящий лоб ложилась
Её прохладная ладонь.
Доступный мир тонул в тумане
И вкус лимона обретал,
Порою гланды чуть тиранил
Мне чайной ложечки металл.
Не в школе я, и это клёво –
«Танкисты», «Тенкеш», Новый год...
Мой доктор Кипнис-Ковалёва
Мне кальций хлористый даёт.
Ткёт ночь причудливые формы,
Луну вплетая в красоту.
Моя кровать плывёт сквозь штормы,
И я, Джим Хокинс, на борту.
Добыча божьего улова,
Тот день возникнет предо мной,
Где доктор Кипнис-Ковалёва
И я, счастливый и больной.
Банальность
Несмотря на всю ничтожность бытия,
Несмотря на непрерывный волчий вой –
Будем вместе навсегда и ты, и я,
И зелёная листва над головой.
Несмотря на то, что солнца мутен круг
И что мрачные толпятся облака, –
Неизменно слышен слева мерный стук,
И в моей руке опять твоя рука.
Хоть пугают почерневшие кусты,
Я уверен, что надеялся не зря,
Не смотря на стены, лужи и мосты,
На тебя одну без устали смотря.
* * *
Бессонница. Гарем. Тугие телеса.
Пройду весь коридор – там ожидает баня,
Где банщик, плоть мою злым веником тираня,
Под кипой валяной скрывает волоса.
А из-за двери Бах мою проявит суть,
Входя сквозь щель внизу отравою токкаты.
Горячий воздух, раскаляя имплантаты,
Скрипя, вползает в никотиновую грудь.
Арбайт махт фрай, ведь так? Родная, не всегда.
Не привыкай, прошу, к бессмысленной работе,
Нас взяли в оборот, и в этом обороте
Что день, то всё темнее времени вода.
Мне кажется порой, что я пишу ништяк.
Простому и почти бесхитростному взору
То, что сваял я, безусловно впору.
Ты охладилась? Вновь под веник ляг.
И будет так всегда – из жара в чёрный лёд,
Из суеты в покой, из света под суглинок.
Но тут постой. Замри. Жизнь, что казалась длинной,
Вполне возможно, что безбожно врёт.
Вот так, родная. Я чуть задержусь в тебе,
Продлив блаженства миг до тьмы и звездопада.
Наш колокол пробил, наш поезд мчит как надо
И с хриплым грохотом проносится в судьбе.
Блюз для двоих
Две чашки кофе дымят, плывёт густой аромат,
И по обоям проносятся тени.
А мы, обнявшись, лежим, забыв про сон и режим,
Сплетя, как корни, ступни и колени.
Хоть за окном ночь снежна, но твоя кожа нежна,
И от дыхания пахнет сиренью,
Неделя кончилась вдруг, и мы с тобою, мой друг,
Восходим на перевал к воскресенью.
Как наши думы близки, темнеют в неге соски,
И пальцы гладят затылок и спину…
Весь мир скончался вдали, нет ни небес, ни земли,
А то, что есть, делим наполовину.
Ещё не грянула, нет, та фраза: «Да будет свет!»
И не созрел плод запретного древа,
И мы лежим в тишине, в блаженстве и полусне,
Как семена неземного посева.
* * *
В бананово-лимонном Сингапуре,
Где небо, как вспотевшая слюда,
Ни чебуреков нет, ни хачапури,
А значит, не хрен ехать мне туда.
Ни в Лиме, ни в Гаване, ни в Хартуме
Не отыщу я чачи водопад…
Похоже, надо ехать мне в Батуми,
Чтоб было всё и вдосталь, и впопад,
Чтоб по утрам шёл ветер по дороге,
Свища свой потайной какой-то код,
И чтоб меня в батумской синагоге
Приветствовал оставшийся народ,
Чтоб всеми перепетая Колхида,
Взволнованно воскликнувши: «Ой вэй!»,
Прижала к сердцу скромного аида,
Как одного из блудных сыновей.
* * *
В непостижимых пучинах Эреба
Молнии злобна змея,
Низко повисло озябшее небо,
Чёрная метка моя.
Дом уплывает за бурю ночную,
Шторы под ветром дрожат.
Кажется, что ничего не начну я,
Выпал неверный расклад.
Неотделима приросшая маска,
Словно давнишний ожог.
Это совсем невесёлая сказка,
Но не печалься, дружок!
Малоразбавленым огненным грогом
Я загружу пустоту
И помолчу перед первым итогом,
Рифмы ловя на лету.
Ветер на улице плачет и стонет,
Сдавшись идущей зиме.
Линия жизни ползёт по ладони
И исчезает во тьме.
* * *
Н.М.К.
В пустоте злого дня или плотной бессмысленной ночи,
Между Сциллой небес и Харибдой сплошной слепоты
Никуда он не мчит. Как мне кажется – просто не хочет.
Он вдыхает весь мир, а взамен выдыхает мечты.
Окружающий свет непривычен и странен, поверьте,
Это бостон-костюм, бостон-танец и Бостон-дома.
Так устроено, что на развес не получишь бессмертья,
Так уж всё повелось, что по скидке не купишь ума.
Где былые друзья? Их костлявая крепко схватила.
Лист пожухлый, опавший по-прежнему ветром гоним...
Но свозь явную немощь проглянет нежданная сила,
И в невольном поклоне склоняюсь и я перед ним.
Путь неясен и скрыт, понапрасну мы зенки таращим,
Непонятен маршрут и для умниц и для дураков,
Но во тьме мирозданья укажет дорогу пропащим
Свет невидящих глаз сквозь могучие стёкла очков...
* * *
В трещинах на стене,
В чёрточках звездопада,
В душной ночной волне
Только всего и надо –
Знать, что вокруг весна,
И предрассветной ранью,
Вынырнувши из сна,
Слышать твоё дыханье.
Вдохновение
Сидя в светлом туалете,
Муз безропотный вассал,
Я писал стихи о лете,
И о Лете я писал,
И о том, что перемены
Нам меняют облик дня…
Бликом кафельные стены
Освещали мне меня.
Я писал (тут ударенье
Очень важно, господа),
И звучали в отдаленье
Трубы Страшного Суда.
Обнажён я был по пояс,
Но, планидою влеком,
Я по жизни шёл как поезд,
Хоть уже порожняком.
И, в конце поставив точку,
Перечтя свой стих стократ,
Я спокойно дёрнул ручку,
Вызывая водопад.
Вероника
Люблю я имя «Вероника»,
В нём вера и победа есть,
В нём отсвет не лица, а лика,
В нём и любовь, и боль, и честь,
В нём полумира содроганье,
В нём нервный оклик: «Не балуй!»,
И листьев шелест под ногами,
И безотрывный поцелуй.
Люблю я имя «Вероника»…
Когда неясен путь во мгле,
Когда дошла судьба до пика,
И нету места на земле,
И опустел сосуд скудельный,
Что раньше нам надежду лил…
В ночи бесплодной, безраздельной
Твой Лик мне утешеньем был.
* * *
Видишь, вон там, за излучиной самой кривой,
В русле зажата, река ускоряет течение.
Небо кончается сразу над жёлтой травой
Или над бурой – тут цвет не имеет значения.
Что тогда значимо? Твой очарованный взгляд,
Голос кондуктора тягостный: «Площадь Восстания!»
Знаешь, железные камни в пространстве летят,
Чтобы сгореть, выполняя простые желания.
Знаешь, минута нисколько не меньше, чем год,
Это ошибка – не верить подобному факту.
Зоны меняются, время почти не идёт.
(«Выбрось про зону!» – сказал мне угрюмый редактор.)
Козыри вышли, но длится и длится игра,
Хочется снова зайти в нескончаемый трафик,
И продолжается жизни святая пора –
Время раздумий, прощения и эпитафий.
Возле Яузы
Песня
Это было на спаде жары,
Синеву замело белизною,
И листвой, запредельно резною,
Завалило пустые дворы.
До ближайшего ливня тогда
Надо только свернуть в переулок,
Стали липы черны и сутулы,
И опять нас тянуло сюда.…
Возле Яузы, возле Яузы
Мы с тобою не делали паузы,
Целовались мы как дураки
Возле Яузы возле реки.
В речке плавал изломанный шпиль
Удивительно стройной высотки,
Били волны в моторные лодки –
Современный технический стиль.
Мы стояли с тобой вне времён,
Не причастны какой-либо дате,
Был в речных неподвижен объятьях
Пожелтевший московский район.
Возле Яузы, возле Яузы
Не страшны ни угрозы, ни кляузы,
Были мысли чисты и легки
Возле Яузы возле реки.
Ах, как долго рассвет не идёт!
Лужи скованы белым корсетом.
Вот и осень ушла вслед за летом,
Вот и Яузу ветрами бьёт.
На пороге щемящей зимы
Закрывается памяти книга –
Умерла в нашей пьесе интрига,
Это были, наверно, не мы.
Возле Яузы, возле Яузы
Где кирпичные стынут пакгаузы,
Столько места теперь для тоски
Возле Яузы возле реки.
* * *
Вот по улице идёт он и свернул он в переулок,
А затем зашел в домишко, над которым надпись «Хлеб».
Он оттуда вышел, в сумке схоронивши пару булок,
И побрел по переулку, деловой как Роза Клебб.
По дороге в овощном он взял картошку, помидоры,
Огурцы, капусту, перец и имбирный корешок,
А затем, пройдя на кассе сквозь обыденные ссоры,
Положил он все продукты в бело-матовый мешок.
На углу он, скрипнув дверью, а точней – её пружиной,
Заскочил в отдел стеклянной тары, полной райских вод,
Там он взял коньяк и водку, соду и бутылку джина,
Восемь «Туборга» и даже из Массандры «Старый грот».
Вот он площадь переходит возле парка небольшого,
Где стоит на постаменте молодой гусар-поэт.
До моста не дотянувши, резко вправо вдруг ушел он,
На стене нажавши кнопку, ожидает он ответ.
Ждет он долго, сматерившись на забытом сленге «идиш»,
Вот во гневе обернулся и лицо своё явил…
Посмотри скорей, читатель, ты такое редко видишь,
Тот, кто нас интересует – это Сипер Михаил!
Вот так
Вот вечер. Вот стол. Вот стул.
Вот жук ползёт по листу.
Вот формула бытия,
И в этой формуле – я.
Вот камень. В него стена,
Как память, заплетена.
Вот щепка. Она проста,
Отколота от креста.
Вот белый-пребелый снег,
Светящийся, как ночлег
На хрустнувшей простыне.
Всё это во мне, во мне.
В себе я несу мирок,
Не вышедший за порог.
В себе я огонь держу
Так просто, для куражу.
Чернильница и перо.
Тулуз-Лотрек и Коро.
Вот формула бытия,
И в этой формуле – я.
* * *
Выпить седого пива,
В ванне валяться потом,
Голым, как леди Годива,
Скорбным, как чёрт те кто.
Долгий свой путь измерить,
Чтобы уже ясней
Вдруг осознать потерю,
Почти позабыв о ней,
Чтоб распустить вязанье
Понятия «никогда»,
Чтобы замёрзла в ванне
Тягостная вода.
Прощаемся с дорогими,
Терзаясь смутной виной…
Смерть – это то, что с другими,
И никогда – со мной.
* * *
Генка, ты скоро умрёшь.
Скоро умрёт и Маринка.
Дом из густого суглинка
Вас ожидает, ну что ж…
Мы ведь умеем летать,
Сразу всё станет иначе.
Я обниму тебя, старче.
Будем часы коротать.
Кинотеатр «Заря»
Красит ночные сугробы.
Сдвинем рюмашки мы, чтобы
Выжить внутри декабря,
Ну, а потом – ни одной.
Станем дышать белизною.
Правда, неплохо со мною?
Не умирай же, родной.
Генка, так дымно вокруг…
Это от «Примы» с «Памиром».
Не овладеть целым миром,
Что ж, кочумаем, мой друг.
Братка, пойми, ты неправ –
Банка с вареньем конечна.
Можно вгрызаться беспечно,
Это забава забав.
Сохнет вино на губах,
Губы засохнут на лицах.
Снег на страницы ложится,
Ветром сдувается прах.
Не довелось подмести
В дальнем углу коридора.
Генка, умрёте вы скоро.
Так оно будет. Прости.
Гунны
Они забрали мою страну,
А я забрал их совесть и честь
И с интересом на них взгляну –
Как они смогут по-прежнему есть,
Как им удастся теперь дышать,
Быть со мною под небом одним,
Как станут в ночи колыбели качать
И что они скажут детям своим.
* * *
Да что за время, в самом деле?
Кто на меня расставил сеть?
Берёзы целый день белели
И к ночи начали чернеть.
Мне в этот вечер не до песен,
Огромный мир стал тих и мал.
Дождь был неистово отвесен.
Он на брусчатке умирал.
Густая тяжкая тоска,
Не удержать себя в лимите…
Введите же в меня войска
И с телом душу примирите!
Потом, избавившись от стона,
Тебе я буду очень рад,
Моя безъядерная зона,
Где полки с книгами стоят,
Где по углам резвится стая
Осколков сломанной души,
Где, гладким грифелем блистая,
В стакане спят карандаши.
Двое
Спали рядом. Дуло от окна.
В темноте будильник мерно тикал.
Заливала два спокойных лика
Душная полночная волна.
Сон упал, доступен лишь двоим,
И засов задвинут пред гостями.
Белая извёстка под ногтями
Светится созвездием Твоим.
Что ни имя ночью назови –
Незнакомо городу и миру.
Пропитал затихшую квартиру
Вечный запах краденой любви.
Корчатся под током провода –
Даже тут недостижима мера.
Утро – это морок и химера.
Утро не наступит никогда.
* * *
Девочка Ната,
Чего тебе надо?
Была ли ты рада
Сбежать из Ленинграда?
Там, где бабушкины морсы,
Пропилеи, контрфорсы,
Антификсы в кровли влиты,
Антижизнь, антисемиты…
Девочка Ната,
Удержись от мата,
Помнишь это стадо,
Кричащее: «Так надо!»?
Облака над головою,
Белый морок над Невою,
Гауптвахты, равелины,
Моря сизые равнины.
Девочка Ната,
Вот тебе лопата.
Ведь Земля, как вата,
Пушиста и пузата.
Сквозь зарницы-сполохи
Ты пиши-пиши стихи.
Их пущу по вене я,
Только в них спасение.
Девочка Ната,
Чего тебе надо?
Ничего не надо,
Кроме Колорадо…
Диптих
- 1 -
Пыльная тропа,
Цоканье копыт…
Ослик мой устал,
Тяжело сопит.
Камни и трава,
От пожара дым…
Где-то на горе –
Иерусалим.
Через жар и пыль
Долог был мой путь,
Я не мог с него
В сторону свернуть.
Мне плевали вслед,
Ты их не вини,
Ведь пока никто
Не сказал: «Распни!»
Кладка старых стен,
Златоглавый храм,
Вьётся виноград
По чужим дворам.
Наплывает вдруг
Смертная тоска,
И шмели гудят
Около виска.
Кто мои друзья?
Где мои враги?
Всё внутри меня
Говорит: «Беги!»
Только я в ладах
С про̀клятой судьбой,
Чужды мне мечи,
Неприемлем бой.
Вот и кончен путь,
Люди, я пришёл!
Вы сошлись во мне,
Это хорошо.
Ищет ровный дол
Стёртая стопа,
Но кричит «Распни!»
Злобная толпа.
- 2 -
В городе моём
Места нет ветрам,
Сцены площадей
Для нежданных драм.
Солнца мутный диск,
Облака язык,
Может, это ад,
Только я привык.
В песне половиц
Дом мой – словно стих,
Где нежданный гость
Лучше всех других,
Где под звук кота
Пляшут сквозняки
И забыть тебя
Просто не с руки.
Ты живёшь в мирах,
Где ревут снега,
Там, где вознеслась
Радуга-дуга.
Раскрути мой мир,
Нагревая ось,
Щепку в мой костёр,
Пролетая, брось.
Я не часто вру,
Чем для многих плох,
Но росток в душе
Вовсе не засох.
Занавесом дождь
Пьесу завершит.
И проблемы все
Запросто решит.
И не станет жечь
Свет, рождаясь вновь,
И не смолкнет речь,
Проникая в кровь.
Я сотру с доски,
Мне совсем не жаль,
Формулы тоски,
Слёзы и печаль.
Еврейская шотландская
Когда на Эрец Исраэль
Падёт вечерний мрак,
И заискрится крепкий эль,
И стихнет лай собак,
Трактирщик, быстро приготовь
Нам мясо и омлет!
Мы снова выпьем за любовь,
Которой больше нет.
Скрипит доска под сапогом,
Мутнеет лунный глаз,
И я, в намеренье благом
Налью в девятый раз.
Ты понапрасну хмуришь бровь,
Не обретёшь ответ…
Мы снова выпьем за любовь,
Которой больше нет.
Не опустеет кружек рай,
Раз двери без ключей,
Играй, скрипач, скрипач, играй
Мелодию ночей.
Я умоляю – не злословь,
Пусть спит источник бед.
Мы пить продолжим за любовь,
Которой больше нет.
Ерушалаим на холмах
Зажёг свои огни,
Поэт, скиталец и монах
Сидят в ночи одни.
Я повторяю вновь и вновь,
Как клятвенный обет:
«Давайте выпьем за любовь,
Которой больше нет».
* * *
И. Иртеньеву
Если вдруг заскучал ты в ночи,
И себя ощущаешь едва,
Напеки от души куличи,
Приезжай к нам в Электродрова!
Мы тебя защитим от невзгод,
Просветлеет твоя голова.
Тебя каждый к жилетке прижмёт –
Вот что значит Электродрова!
Тут народ чист душой и лицом,
Что ни пятница — в баню сперва.
Здесь себя ощутишь молодцом
И полюбишь Электродрова.
Если недруг захочет войти
В наши пажити и дерева –
Мы ему объясним, мать ети,
Что такое Электродрова.
Станет петь для тебя соловей,
Применяя порою слова
«Авва отче» и «азохенвэй»!
Поспеши к нам в Электродрова!
Посмотри, как рассвет над леском
Заплетает свои кружева!
Будешь ты, мой дружок, мудаком,
Не увидев Электродрова.
* * *
Если воздух твердеет, а надо идти через ночь,
При дыхании острые грани царапают горло,
То никто не сумеет тебе в это время помочь,
Постарайся так жить, даже если припёрло.
Пусть вокруг, как чаинки, кружится людской хоровод,
И тебе нету места в налаженной кем-то программе –
Ты поверь, что весь мир создан был для тебя одного.
На мгновенье замри. И не жалуйся маме.
Посмотри поспокойней (уже не скажу – веселей),
Ничего не закончено и ничего не разбито.
Это только вершится в магнитном объятьи полей
Электронов полёт по безумным орбитам.
Это просто в крови двухвалентный бурлит кислород,
Порождая смятенье и руша былые опоры.
Если ты перейдёшь через реку отчаянья вброд,
То рассыплются в пыль лабиринтов твоих коридоры.
* * *
Ещё чуть-чуть – и Новый год.
В нём кайфу то, что – новый.
И я иду сквозь время вброд,
Весёлый и суровый.
Пока безмолвствуют низы,
В верхах – воспоминанья:
Ночь. Ветер. Холод. Лёд слезы.
И полный шарф дыханья.
А я уже не верю в снег,
В сугробов злую призму –
Согретый солнцем человек
Подвержен снегилизму.
Я очень многое забыл,
Но что мне в той потере?
У леди Винтер тоже был
Пробел в её карьере.
Идут тяжёлые бои
На поле алфавита.
Я не молился на ночь и
Проснулся знаменитым.
И кто ответит, чья вина,
Что в полумраке утра
Звучит, звучит одна струна
Застенчиво и мудро?
О чём я? Да, про Новый год,
Веселие хмельное...
Ты не оглядывайся, Лот.
Иди. Чёрт с ней, с женою.
Жестокий романс
Я беззаветно дорожил неподражаемым уменьем
Себя беречь от лишних чувств и от ненужных мелочей.
Ты мой нарушила февраль весёлым майским настроеньем,
И я был жаром опалён твоих разнузданных лучей.
Зачем понадобилась мне твоя беспечная улыбка?
Осколок зеркала пронзил аорты нежную суму...
Бетонно-каменный мирок стал неустойчивым и хлипким,
И то, что числил я судьбой, теперь мне вовсе ни к чему.
Не расплескать мне, не налив, и не сжевать, не приготовив,
Я был всегда неповторим, а нынче серый и пустой.
Как будто с дьяволом союз я подписал последней кровью,
И по артериям потёк нездешней горечи настой.
Придётся мне перерешить то, что навязано тобою,
Пускай мне машет вдалеке незагорелая рука,
Но никому не совладать с моей холодной головою,
Прости-прощай, моя любовь, авто слетело с ручника.
Закат
За окном опять закат – сколько можно?
Через форточку – дурман земляники.
Всё спокойно, неподвижно, несложно,
Только режут ухо чаячьи крики,
И на низком берегу каменистом
Бьёт волна по ржавой стенке причала.
Понимаешь, это hasta la vista,
Понимаешь, c’est la fin без начала.
Пусть мечта моя совсем не крылата,
Неподъёмно от земли это тело,
Жизнь не aqua, говорю, distillata,
Просто острого поменьше хотелось.
Нет ни боли, ни скорбей, ни недуга,
Почему ищу покоя в вине я?
Мы состарились вдали друг от друга,
И от этого дышать мне труднее,
И настолько стал наш шар тяжелее,
Что без сил уже слоны с черепахой.
...А закат так воспалённо алеет,
Как земля под отработавшей плахой.
Застольная
Когда восстанет брат на брата
И небо полыхнёт огнем,
Вот тут я выйду к ним: «Ребята!
Давайте лучше-ка бухнём!
Из буряков? Да не проблема!
Где сало? Тут же накрошим!»
Под это мы обсудим тему,
Под это мы её решим.
Бутылок не бывает много,
Кто пропускает? Ни один!
Абрам, Мыкола и Серёга
И к ним примкнувший Нуретдин.
«А помнишь – деды воевали?»
«Ружьё? Так то на глухарей!»
«Плесни, хохол! Ведь ждать устали
Москаль, татарин и еврей!»
Мы вытрем корками посуду,
Уже не помня, в чём раздрай,
И невручёнными пребудут
Медали за Бахчисарай.
* * *
Здесь будет вечер, будет дождь
И будет звездопад,
Здесь будет то, чего ты ждёшь,
Чего коснуться рад.
Нам это небо под залог
Вручили до среды.
Иди не покладая ног,
Оставь свои следы,
Оставь зарубки о себе
Для тех, кто нынче мал.
Понятно всё в твоей судьбе,
А ты не понимал,
Что под звездою Альтаир
А может – Беллатрикс
Течёт река в подземный мир
И носит имя Стикс.
Что там, в бездонной глубине?
Опять какой-то ад?
"Хоть знаю – истина в вине,
Но я не виноват.
Я сам – свой пастырь в пустоте,
И сам себе – свой Суд…"
И станет слышно в темноте,
Как тополя растут.
* * *
Змеёй дожди ползли по окнам,
Картинку эту я храню,
И электричество промокло –
Сдыхало пару раз на дню.
Я думал – песенка пропета,
Но тут пришли другие сны,
Когда на нас напало лето
Без объявления весны,
Когда, сквозь кожу проникая,
Из крови жар творил желе,
А ты была тогда такая,
Что больше нету на Земле.
Как узник Беломорканала,
Я был застрелен на бегу,
И море медленно стирало
Твои следы на берегу.
Потом – опять другое время,
Опять другие голоса,
Моё слабеющее племя
Ушло за дальние леса.
Опали ясени и липы,
Сгорев в нагрянувших боях.
Остались мне дагерротипы,
Где я и ты, где ты и я.
Пусть не в алмазе, не в корунде
Мой изваян печальный лик,
Но наша глория, хоть мунди,
Но верю я – не транзит сик.
* * *
Игривый ветерок над Шарташом
Волну качает и на берег тащит,
Я, как Ильич, стою над шалашом,
Где с милой рай, как, впрочем, в каждой чаще.
Магнитофончик сильно тянет звук,
И «Let it be» длиннее, чем токката.
Мы не расцепим наших тёплых рук
От самого утра и до заката.
Летает над Палатками листва,
Роняет лес, как сказано поэтом,
А я ищу, не находя, слова,
Как без тебя мне плохо было летом.
Потом пойдём среди густых домов,
Где жизни ритм трамваями навязан.
А может, и не надо этих слов?
Уйму старанья до другого раза.
Не хмурь, генсек, со стен густую бровь,
Ведь жизнь моя прекрасна как в поэме:
Со мной – в коротком платьице любовь,
И есть ещё портвейн на УКМе.
* * *
Каёмку кружки крупной солью посоли.
На липкий стол, пропахший бывшей рыбой,
Ты положи свои короткие рубли.
Что нам теперь Мальдивы и Карибы?
Шипит окурок в мрачной луже у стола.
Скажи, когда нам дождик был помехой?
Нас не касаются погодные дела.
Сегодня Вовка в небеса отъехал.
Сидим, у воблы нежно рёбрышки сосём.
Уже второй за скомканное лето…
Был-был, и нету. Это коротко, но всё.
А что ещё, когда был-был, и нету?
У павильона мнётся очередь всегда,
При входе в рай – шумливая толкучка.
Хозяйка, нам бы повторить ещё сюда!
Хоть заорись. Она не слышит, сучка.
Что смотришь, парень? У меня всё нормалёк.
Ещё круган – и можно дуть до хаты.
Так незаметно день меж пальцами протёк.
Есть чёрточка, а по бокам – две даты.
* * *
Квартиры, где я жил, всегда тихи,
Как книги, пересыпанные пылью.
Ты можешь не читать мои стихи,
Достаточно услышать шелест крыльев,
Достаточно всмотреться в полумрак,
Завидев мимолётное движенье.
Когда вокруг всё выглядит не так,
Запомни наших звёзд расположенье,
Запомни этот ветер молодой,
Несущий запах зелени и тлена.
Уже неважно, кто там над водой –
Что трое нам, когда бы не Елена?
Кому теперь нужна любовь моя?
Её цена низка на нашем рынке.
Ты видишь лист опавший? Это я,
Еще не растворившийся в суглинке.
* * *
Когда меж нами непогода,
Как «ты плюс я» смогу сложить?
Мне не хватает кислорода,
Мне просто без тебя не жить.
Ты стала для меня Вселенной,
Ты – воздух, звёзды и трава!
…О, как я вру самозабвенно,
Какие нахожу слова!
Корабль
(песня)
В пыльной плюшевой каюте, там, где лампочка за сеткой,
Тонкий луч через стекло с трудом пробился.…
Слышно, как романс старинный исполняется соседкой,
И понятно мне, что новый день родился.
А на палубе матросы драят крашеные доски,
Яркий блеск забрать у солнышка пытаясь.
Сигареты и сигары, трубки или папироски
Пассажиры зажигают, просыпаясь.
ПРИПЕВ:
Это розовое небо зреет до аквамарина,
Неизменна каждый день сия картина.
И одни и те же лица, и удачи наши мелки,
Застывает время воском на тарелке.
Всё, что было – не хранится, наша память – ведьма злая,
Высыхает локон в старом медальоне.
Что ты можешь? Где ты будешь? Позабыл свои дела я,
Ничего в душе не плачет и не стонет.
В горнем облаке есть облик бородатого мужчины,
Кто-то сверху на меня глядит уныло.
И на тонкой-тонкой пленке зеленеющей пучины
Отражение лица его застыло.
ПРИПЕВ.
В суете ежеминутной всё сжимается до точки,
Даже нету места маленьким любовям.
А приятные минуты нашей бренной оболочки
Очень редко в паутине дней мы ловим.
И ни острова не видно, ни дымка родного дома,
Ни гнездовья для услады птичьим стаям…
Так несётся каравелла, белым парусом влекома.
А куда ж нам плыть? Мы до сих пор не знаем.
* * *
Красные маки на Монте-Кассино
Хрен расцвели бы во время хамсина.
Плавится мозг. Размягчаются кости.…
Холодно в Арктике? Глупости бросьте.
Скрип вентилятора, ветер горячий,
Даже не верю, что где-то иначе.
Сохнет слюна, утонув в бороде.
Воду. Воды. За водой. По воде.
Критику
Вотще, зоил, меня бросаешь
Во гной своих вербальных рек.
Ведь ты ни пса не понимаешь
В словах, что я вечор изрек.
Твои не личат реприманды
Харит любимцу и певцу.
Хлебай цветистую баланду
Из виршей, любых подлецу.
Эрато или Каллиопа
Мя тщатся лавром увенчать.
Читатель ждёт уж рифмы «жопа»,
Но это стоит лишь начать…
Мой стих гранитным обелиском
Пронзит веков тугую грудь.
Я не паду настолько низко,
Дабы в твою вчитаться муть.
Мой свет зачнёт повсюду блики,
Меня чтить будут гордый росс,
И островной британец дикий,
И вольных прерий сын – пиндос.
Когда ж прикажет мне планида
Закончить сонм земных обид,
Я в царство мрачного Аида
Сойду, как истинный аид.
Листья
Опавшие листья сегодня в аллеях не жгут,
Их в кучи сгребают и сыплют в большие мешки,
А после мешки, как большие, представь, пирожки,
Куда-то загрузят и в дальнюю даль увезут.
А там, в той дали есть особое место для тех,
Кто стар, пожелтел и не в силах себя содержать,
Их там оставляют в мешках этих синих лежать,
Без ветра, дождей, снегопадов и прочих потех.
Вокруг в тишине не видать ни крыла, ни лица,
И им остаётся, являя закатную медь,
Из лопнувшей сини стекая на пыльную клеть,
О чём-то ушедшем шуршать и шуршать без конца.
Марку Фрейдкину
Жизнь долго не длится, словно грома раскат,
Когда-нибудь надоедает своё тело таскать.
В шуршащих часах – явно излишек песка.
Красные и белые тельца плывут наперегонки
В быстром течении единственной той реки,
Чей бег плотиной не укротили большевики.
Покрывается кожа лица параллелями,
А может – меридианами, кустами, аллеями.
Мы машем рукой на то, что раньше лелеяли.
Волос седеет, редеет и выпадает,
От движений расчёски безудержно пропадает.
И это в то время, когда Африка голодает!
Ещё ползут по шершавой бумаге строчки,
Откровения выползают из оболочки,
Но уже ощутимо приближение точки.
Весь мир съёживается до картинки в окне.
Ноль семь цикуты – это что, всё мне?
Доволен ли я собою? Вполне, вполне, вполне.
* * *
Меня, как бритва, режет тишина,
Её тиски жестоки и нетленны,
Ей не страшны любые перемены,
Вокруг – нас много, а она одна.
Она пьянее пьяного вина,
Она страшнее смерти и измены.
В тиши сильнее набухают вены,
И крепнут цепи тягостного сна.
Люблю я шум, весёлый разговор,
Трамвая стук, и эхо дальних гор,
И шёпот, полный сладостных авансов,
Но, тишиною взятый в долгий плен,
Смеюсь насильно, словно Гуинплен,
И жду в тиши желанных диссонансов.
Мой товарищ
В хрущёвке кореш мой живёт,
Отнюдь не замок Сфорца.
И он совсем не признаёт
Меня за стихотворца.
Прочтёт бумажные клочки
С моим стихотвореньем,
Потом посмотрит сквозь очки
С открытым сожаленьем,
Затем на клавиши прольёт
Аккорд на восемь пальцев,
Как будто на себя берёт
Грехи от нас, страдальцев,
От нас, рифмующих слова
И рушащих устои...
То для него − как дважды два,
Занятие простое.
Там за балконом вдоль реки
Несёт листву с обрыва,
Сочатся сыростью пески
Темно и некрасиво.
Луны промёрзший парашют
Совсем забыл про лето...
Чувак лабает. Я пишу.
И кружится планета.
Московская непогода
От невесёлых мыслей уходя,
Я по Москве брожу, как по буфету,
Разглядывая пасмурное лето
Сквозь занавеску мелкого дождя.
Размешан с грязью тополиный пух,
На город опустилось воскресенье,
И только птиц предутреннее пенье
Вплетает краски и ласкает слух.
Автобусы-животные спешат
К бензоколонкам, точно к водопою.
Давай тебя я пиджаком укрою,
Как лист кувшинки – стаю лягушат.
Покрыта лужиц крупной чешуёй
Платформа Ярославского вокзала.
Как ты вчера о жизни мне сказала?
Мол, тот же страх – а день всегда другой.
Дитя, не бойся, это только гром.
Он прошумит и сгинет в одночасье.
А мы пройдём без очереди к кассе
И купим счастья полный водоём,
И поплывём железной колеёй
Туда, где ждёт нас мокрая собака,
Где рубище ночного полумрака
Заплатано родившейся зарёй.
Вдруг кто-то спросит: «Ты зачем живёшь?» –
Я б ничего на это не ответил.
Да будет завтра день и добр, и светел,
Пусть даже дождь. Но рядом ты идёшь.
* * *
Моя мама, в девичестве Гержой,
Из Песчанки попавши на Урал,
Не сменила тот говор на чужой,
Идиш свой не покинул пьедестал.
Моя мама, в девичестве Гержой,
Отпускала на улицу меня.
Ехал возчик на двор, тряся вожжой,
На весь город бидонами звеня.
Я ходил по заснеженному льду,
По двору магазина «Гастроном»,
В этом малом озлобленном аду
Пахло мерзлой помойкой и говном.
Среди сверстниц и сверстников моих
Я был чуждым, вот чёрт меня дери,
Хоть плевал через зубы лучше них,
Хоть свистел в пальцы громче раза в три,
Хоть гонял я быстрее колесо,
Хоть стоял на воротах всех прочней,
Да и массу немыслимых высот
Брал намного и легче и точней.
Я не вырос занудой и ханжой,
Хоть ничто не мешало ими быть –
Моя мама, в девичестве Гержой,
Свято чтила свой местечковый быт:
«Не торчи из построенных рядов,
Не носи вещи, словно попугай,
Помни, кто ты, и будь всегда готов,
Убежать, если слышно чей-то лай…»
Я кивал и опять спешил во двор,
В гущу морд и паноптикум зверей.
Одногодки мне ставили в укор,
Что я умный, спокойный и еврей.
Чтоб меня не разъело этой ржой,
Я пейзаж навсегда переменил.
…Мою маму, в девичестве Гержой,
На кибуцном погосте схоронил.
* * *
Наталье Резник
Мы встречались недавно. День был, допустим, вторник,
Дождь моросил, капли текли за ворот.
Из бухавших с тобой можно составить сборник,
Из влюблённых в тебя можно составить город.
Над запылённой травой по-дурацки росли деревья,
Если от них нет тени, то и смысла я в них не вижу.
Путь мой всегда один – выморочное кочевье.
Путь твой всегда другой. Впрочем, об этом – ниже.
Изо всех витаминов стихи – наиполезные.
Примешь немного – и целый день довольна.
Зная тебя, верю – живут и на лезвии,
Но находиться там неимоверно больно.
* * *
Мы пили водку в ЦДЛ,
Где жёлтый свет предсмертно тлел,
Где раньше было столько дел,
А ныне – пусто.…
Мой собутыльник был очкаст,
Из тех, кто точно не предаст
Ни за улыбку высших каст,
Ни за «капусту».
А там, за столиком в углу,
Где тени люстры на полу,
Ни к городу и ни к селу
Сидят таджики
И что-то странное едят,
О чём-то странном говорят,
И странно в воздухе парят
Слова и блики.
Мы говорили о судьбе,
И о себе, и о тебе,
Лабал нам некто на трубе
В большой колонке.
Царило счастье от ума,
Буфет стоял, как терема,
И, слава богу – ни письма,
Ни похоронки.
Ночной Никитской сладок лик,
Лови, раззява, этот миг,
Ведь всё на свете transit sic,
Что впору плакать.
Но ночь нетрезвая моя
Твердит – достойны бытия
Пузырь, соломинка и я.
Конечно – лапоть.
* * *
Напиток из краника ржавого
Меня охладит, кучерявого,
Что тяжесть кармана дырявого,
И лёгкость полночная дум?
Бумага под ручкою светится,
За всё мне сегодня ответится –
Быть узником лунного месяца
Написано мне на роду.
Послушайте, Лазарь Исакович,
Ватутина-восемь-баракович,
В колхозе-кострово-кизякович,
Вы помните лес над водой?
Немало проделано лажи-то,
Немного за годы те нажито,
И даже порою мне кажется,
Что я не бывал молодой.
А помните пыльную улицу,
К забору бегущую курицу?
Прошу – перестаньте сутулиться,
Нам выглядеть стройно не влом.
Оркестры гремят похоронные,
Любови горят незаконные
И бродят стихи неучтённые
Во тьме за оконным стеклом.
* * *
Не вхожу в чужие сени, не сажусь в чужие сани,
Не навязываюсь в братья охамевшему зверью.
Не рыдай ты мене, мати, не топлю я грусть в стакане,
А улыбку свято помню невесёлую твою.
В этот вечер не до песен, мир стал шумным и постылым,
Дождь, неистово отвесен, на брусчатке умирал.
Что-то где-то в рельсу било, что-то в дальней роще выло,
И куда исчезло небо? Я-то знаю, что не брал.
Не мяучь, пушистый ангел! В темноте, да не в обиде
Проживём остаток лета и начало сентября.
Наша жизнь потом предстанет в удивительнейшем виде –
Что-то здорово и славно, что-то полностью зазря.
Надо мною гордый «роджер» даже в лучших снах не реет,
Я от этого, поверьте, не заплачу, не умру.
Сбережёт от поруганья, приютит и обогреет
Норка славная поэта, занавеска на ветру…
* * *
Не заходи в меня, пустыня,
Из вен − пусть кровь, а не песок.
Ведь от начала и поныне
Мой мерный пульс стучит в висок.
Не осушай меня, светило,
Я должен плыть потоком лет,
Чтоб жизнь обычная вместила
На продолжение билет.
Пусть лучше недо-, а не пере-,
Чтоб не слеталось вороньё,
И не воздалось мне по вере
Из-за отсутствия её.
Пусть будет так же небо сине,
И мчатся по морю ладьи…
Не заходи в меня, пустыня,
Прошу тебя, не заходи.
Ночью
Миллиардам людей я и на фиг не нужен,
Что есть я, что нет – не качнётся и ветка.
Для них я – круги по исчезнувшей луже,
В газете истлевшей чужая пометка.
На это смотрю я, вполне успокоясь,
Что толку душе от томленья пустого?
Застрял без движения мой бронепоезд,
А это, поверьте мне, проще простого.
Но мысли проносятся Сенной по треку,
И знаю я точно, царапая лиру –
Раз нужен хотя б одному человеку,
То это важнее, чем целому миру.
* * *
Ну и что, что он – Кривоколенный?
Он хороший, чистый и нетленный,
Там живёт Танюшка Синеглаз.
Часто я, направившись к Танюшке,
Разделял с ней место на подушке,
Так же будет и на этот раз.
Я сниму в разводах мокасины,
А потом – танюшкины лосины.
Дальше – тихо. Дальше не для вас.
Ах, Москва, пустые разговоры,
Переборы, споры, коридоры
И опять – в промокший «адидас».
Папиросы высыпались в пачке…
Сколько раз я говорил чудачке –
Мы друзья, и больше ничего.
И от Таньки, над бельём согбенной,
Уведёт меня Кривоколенный
В жёлтый дым горенья моего.
Дьявол как обычно носит «Prada»
В высверках ночного снегопада.
А ведь я, товарищи, старик…
Хоть и виноват перед другими,
Всё равно рождаемся нагими.
Господи! Спаси и в этот миг.
* * *
Нынешняя зима опять зарифмована с прошлой,
Строчки следов на площади равномерны, ритмичны, злы.
Мне подобный подход абсолютно не кажется пошлым,
Забавно смотреть, как даты завязываются в узлы.
Зима не терпит покоя, всё время швыряется снегом,
Её рифмовка несложная: пурга – снега – берега.
Лунный диск поцарапанный висит надо мной оберегом,
Как нашаливший телёнок, боящийся батога.
Родина и Отчизна – вполне разнополые вещи,
То ли пригреет мама, то ли накажет отец...
Но даже в погоду промозглую мне достаточно пищи,
А значит, и зимней рифмовке скоро придёт конец.
Мутный телёнок спрячется в низко висящих звёздах,
Весна нас окатит запахами – свежестью и сосной,
Громко хлопая крыльями, согреет продрогший воздух
И станет вовсю рифмоваться с прошлогодней весной.
* * *
О нумизматика! О фалеристика!
Потёрто-медная простая мистика.
Торговля в скверике всегда с оглядкою,..
Рубли и «чирики» ползут украдкою
Под кружку кислого рупь десять «Рислинга»
И под ругательства, хоть зло, но мысленно.
Меняю «катеньку» на два «георгия»,
Меняю церковь я на хату с оргией,
Меняю мысли на покой безмыслия,
Меняю Сретенку на дом над Вислою.
Ах ты царапаться? А ну по морде на!
Поставлю душу за мечи от ордена,
И орден Ленина, и орден Невского.
С кого спросить за всё? Да просто не с кого.
А наливай ещё! Я пью, не помню с кем
За белый памятник на малом холмике,
За рощу красную, за краску вялую,
Пускай кленовую и пятипалую.
Прикрыв пробоины, да и царапины –
На стенке в рамочке награды папины.
Влекут неистово меня, пузатика,
И фалеристика и нумизматика...
Обида
Презентация журнала!
В зале вязнет запах пота.
За столом сидеть устало –
Очень вредная работа.
Мантру отбубнив невнятно,
Сходит некто с грязной сцены.
И идёт другой, понятно, –
Тут нельзя без перемены.
Воздух полнится словами
«Муза», «лира», «ключ кастальский»,
Этот дядя, слава маме,
Хоть начитан мало-мальски.
Дева без души и секса,
Опечалив нас грудями,
Перелистывает тексты
Постаревшими ногтями.
А за дверью кабинета
Водка греется противно.
Что поделать, это лето
По бутылкам бьёт активно.
В этом что-то есть от мессы,
В этом что-то есть от дзена…
В коридоре поэтессы
Дым пускают неизменно
С выражением на лицах,
Свой почёсывая гимен.
…Раз меня нет на страницах,
То журнал нелегитимен.
Обо мне
Смеркаются грустные лица,
Хоть радость ещё не ушла.
Не каждого любит столица,
Такие вот, брат мой, дела.
Собаки соседские выли,
Как будто почуяв врага.
У смерти зелёные крылья
И белых перчаток стога.
А то, что не делится счастье
На сотни кусочков кривых –
Не в нашей разнузданной власти,
Как море цветов полевых.
Поверь мне – я вовсе не стадо,
Промеж дураков – не дурак,
Я вижу, куда мне не надо
И что в этой жизни не так.
Приходит расплёсканный вечер,
Но средь перемены времён
Я верю, что я – не размечен,
Не познан и не обретён.
Оговорка для юбилярши
Хочу, войдя с большим букетом,
Под возглас радостный: «Налей!»
Отметить праздничным минетом…
Ваш наступивший юбилей!
О, Зигмунд Фрейд, ты всё напутал,
Забыв про груз ушедших лет –
Я написать хотел «салютом»,
Но первым выскочил «минет»...
* * *
Один был старик, другой – молодой,
Старик плешив, молодой – седой.
К вершине, хромая, взошёл старик,
Солнцу подставил усохший лик.
Стоял молодой по колено в волне,
Чёрные камни лежали на дне.
Густым киселём легла тишина
От той вершины до этого дна.
Красных обрывов изогнут оскал,
Лишь горизонт был ровен и ал.
Оба шагнули они в тишину,
Один – с обрыва, второй – в волну.
Это последние. Да, финал.
Тихо и скорбно песок шуршал.
Некому глянуть во глубь небес.
Время окончилось. Занавес.
Отец
Ты в страхе, Мария,
сквозь слёзы кусаешь кулак.
Свеча догорела.
Младенец в соломе и холод,
И пьяненький муж,
бородат, косоглаз и немолод,
Швыряет слова,
словно камни в полуночный мрак.
«Ты думаешь, верю
досужей твоей болтовне?
Ты шлюха, Мария,
распутная «божья невеста»!
Теперь не найдётся
на свете спокойного места,
Где каждый прохожий
в лицо не смеялся бы мне.
При чём тут волхвы?
Кто позволил сюда им войти?
Увидеть волхва –
это очень плохая примета.
О, как я тоскую
по серым холмам Назарета,
Где стол мой и кров,
но куда больше нету пути.
Сгори, Вифлеем!
Стань добычею для воронья!
Ты шлюха, Мария,
блудница, блудница, блудница!
Пускай покарает
тебя Элоима десница,
Но раньше тебя
покарает десница моя!»
Стояли волхвы,
возвещая грядущие дни,
Над яслями сдвинув
свои бородатые лики.
Младенец дремал
под отцовские злобные крики,
И в шуме мерещилось
дальнее эхо: «Распни!»
Памяти жирафа Мариуса
Начинала Дания неплохо,
Море, лес, война, рыбалка тож…
Эта неспокойная эпоха
Всех соседей загоняла в дрожь.
Конунгов и викингов обитель!
Я немного сбился в именах,
Но желавший странного правитель
Эрик Пятый был замочен нах...
С остальными тоже вышла лажа,
Кто-то сам, кому-то помогли.
И сбежать оттуда ну куда же,
Коль на самом краешке земли?
Позже мы узнали от Шекспира –
Вообще в державе цвёл бардак,
И Лаэрт заточенной рапирой
Гамлета закоцал только так.
Шли года. В заброшенном овраге
Расчленёнки рос культурный слой.
Заседали умники в ригсдаге,
Идиоты шли на смертный бой,
Бородаты, злобны, с кулаками,
С целой кучей неприличных фраз…
Только в результате пруссаками
Отымета Дания не раз.
Вам любой психолог скажет прямо,
Чем грозит такая смена поз.
Началась немыслимая драма,
Подхватила Дания психоз.
Убоясь внезапных эпитафий,
На соседей не задравши хвост,
На простом невиннейшем жирафе
Отыгрались суки в полный рост.
Загубили, гады, загубили,
Загубили молодость его.
И теперь, где раньше мы бродили,
Нынче не имеем ничего.
Не взойдет над липой в зоопарке
С рожками большая голова.
Только лев в кустах у старой арки
Желтой шерстью отрыгнет едва…
Глубоко к душе принявши это,
Мы весь мир о горе известим!
Не простим вам, Дания, Гамлета
И жирафа тоже не простим!!!
Парень
Во мне совсем нет лоска,
Не в перстеньках рука,
Я родом из Свердловска,
Дитя Втузгородка,
Где Малышева тихо
Впадает в УКМ,
И где живет чувиха,
Достойная поэм.
Мне город предоставил
Асфальта серый шёлк.
Не соблюдая правил,
Я жил, и плыл, и шёл.
На улице Культуры
С Серёгой пили ром,
Он крепче политуры,
Но страшен, как погром.
Спасибо же Фиделю
За этот химикат.
Попьёшь его неделю –
И прямо к чёрту в ад.
В ночи на ВИЗ-бульваре,
А утром – Семь Ключей.
В избе чайку заваришь –
И снова ты ничей.
На Крауля у Генки
Глотали всё подряд.
Валялся я у стенки
И в том не виноват.
Ах, молодость, беспечность,
И хочешь, да не спишь.
Над крышей – бесконечность,
А в окнах – не Париж.
Я рифмы гнул руками,
Вбивая в тесный стих.
Мы были дураками
В мечтаниях своих.
Ни искры в драгметалле,
Ни полная мошна
Меня не привлекали
В то время ни хрена.
Я был прочней тростинки,
Задрочишься согнуть,
И ветер на плотинке
Мою наполнил грудь.
Немного нас осталось,
Кто грызть умел кисель.
Хотя чуть-чуть казалось
Оттуда и досель.
И волосы и зубы
Сказали мне: «Кильдым!»,
А в небо те же трубы
Пускают тот же дым,
В свече немного воска,
И догорает зря…
Я родом из Свердловска,
Кепарь и прахоря.
Пасека
Не возьму я тебя на пасеку –
Это дело вполне мужское.
Мы с друзьями бухнем по разику
Под дымящееся жаркое.
Там душа воспарит, крылатая,
Проникая в листву берёзы,
Там столешница сучковатая
Прячет будущие занозы,
Там стаканчики те, гранёные,
Что остались ещё от деда,
Там друзья недопохмелённые
Клеят шину велосипеда,
Недовольны таким занятием,
Матерясь, но совсем незлобно.
Я люблю вас, смешная братия,
Вы ругаетесь бесподобно!
Солнце. Вечер. Погода та ещё.
Голоса непрерывны птичьи.
Я пойду с дымарём вздыхающим
За янтарной своей добычей.
А потом мы нальём домашнего
И закусим из липкой миски.
Будет воздух жужжать над пашнею,
Станем счастливы мы и близки.
Это ясно Володе, Стасику,
Даже Витеньке-остолопу.
Я тебя не возьму на пасеку –
Тебя пчёлы укусят в жопу.
Педагогическое
Как скучно лазить по фейсбуку
И в «Одноклассниках» трындеть.
На «калаша» кладу я руку,
Греми вовсю, литавров медь!
Наполнен бучею пацанской,
«Хлордентом» чищу ордена.
Война не может быть гражданской,
Она военной быть должна.
Дадим врагам понюхать дыма,
Отправим всех за облака!
В меня стреляешь, сука? Мимо!
Ох, нет. Не мимо… Тчк.
…Остались ники. И пароли.
И над могилой женский вой.
А если б в юности пороли,
То был бы умный. И живой.
* * *
Переулок, пропахший котами,
Мусор в чёрных пузатых мешках...
Жизнь бросала меня на татами
Не по-честному, исподтишка.
Лодка шла неожиданным галсом –
Из меня никудышный матрос...
Всё равно я упрямо держался,
Утирая расквашенный нос.
Что могло утонуть – не сгорело,
Кто был люмпен – пробился в князья…
Предавали друзья между делом,
Как меня предавали друзья!
Я менял за квартирой квартиру,
Чтоб себя от невзгод упасти,
Честным быть пред собою и миром,
Ну а там – хоть трава не расти.
И в январской промёрзшей пустыне,
И в июньском летящем дожде
Я надеялся: козыри вини,
Хоть давно были крести везде.
Исхлестало порывистым ветром
Занавесок тяжёлую плоть.
Город. Стены. Квадратные метры.
Что-то ты недодумал, Господь.
Погружение
Мы не козлы, не фраера,
Не духи из бутылок винных.
Мы – шебутная детвора
С тагильских улиц тополиных,
Где разноцветен даже дым,
Где в переулках шелест платьев,
Где мы педалями скрипим
Велосипедов старших братьев,
Где у беседки пьют вино,
Беспечно матерясь при этом
(Плохая рифма – «домино»,
Но ничего другого нету),
Где был я бит, и где я бил,
Где прыгал с шифера сарая,
Где я впервые полюбил,
И где пришла любовь вторая,
Где сквозь балконные столбы
Доносится журчанье лейки,
Где грузовик, и звук трубы,
И папа с мамой на скамейке,
Где мрачно ходят по двору
И Витька Рыжий, и Василя,
Где руки тянутся к «перу»,
Где всё вокруг – моя Россия.
…Нет, не покатится слеза,
Хотя порою мне лажово –
Я вновь стою, закрыв глаза,
На старой улице Бажова.
* * *
Под водой прозрачной ползали кораллы,
В пальмах лимитрофы вешали мосты,
И парили в небе грустные коалы,
Грустные коалы, длинные хвосты.
Вы куда летите, нежные созданья?
Ветром шерсть волнует, гонит белый дым…
Разве недостойны вашего вниманья
Сусуман и Певек, Диксон и Надым?…
Ничего коалы мне не отвечали,
В синеве блестели добрые глаза.
Как мне вас избавить от густой печали,
Чтоб от ветра сохла быстрая слеза?
Я отдам вам, звери, радость и удачу,
Вы – моя надежда, сын, а также дочь.
Я рододендроны высажу на даче,
Только оставайтесь, не летите прочь.
А они не внемлют, а они летают,
Истину напрасно я ищу в вине –
Если нас коалы тоже покидают,
Что ж тогда поделать, неизвестно мне.
Где-то в водах быстрых, где-то в белой пене
Предстоит плескаться тем, кто улетел.
Закружатся листья вычурных растений,
Будет в море тесно от пушистых тел.
Скроются рассветы там, за горизонтом,
Станут мне противны дол и окоём.
Зашуршит в кладовке кто-то старым зонтом.
Всё потом, ребята. Всё потом. Потом.
* * *
Под площадями – мёрзлое болото,
Старинные закатаны пути,
Открыты настежь Красные Ворота,
А мне, как прежде, некуда идти.
Надежды на грядущее – вчерашни,
Но следует держаться молодцом.
Смотрите, как на бёдрах Спасской башни
Вращается Садовое кольцо!
Хоть наши годы разны и цветны,
В них всё равно всего четыре масти.
Я все поднабежавшие несчастья
Спокойно опишу со стороны.
А горизонт, пробивши темноту,
Чуть-чуть себя являет при восходе,
И прилетевший луч уже подводит
Любым раздумьям яркую черту.
Пока зелёнкой не отмечен лоб,
Заполнить можно адрес на конверте…
− Терпеть ещё доколе, протопоп?
− До самой смерти, матушка.
До смерти.
* * *
Позабудь про вечные простуды,
Посмотри внимательно, старик–
Может, это зрения причуды,
Может, это новый материк.
Сквозь туман несутся каравеллы
С небом и волною заодно.
...А Босфор уходит в Дарданеллы,
Потому что так заведено.
Серые и пыльные домишки –
Издавна постылый окоём.
Отложи потрёпанные книжки
И вглядись в окошечный проём.
Солнце шлёт невидимые стрелы,
Воздух – будто пряное вино.
...А Босфор уходит в Дарданеллы,
Потому что так заведено.
Мушкетёров радостные лица,
Питер Блад, а то Пантагрюэль–
Кто ещё в душе твоей таится,
Окружает кто твою постель?
Дни мелькают лентой чёрно-белой
Словно довоенное кино.
...А Босфор уходит в Дарданеллы,
Потому что так заведено.
Катится карета по Гаскони,
На Пандору рвётся звездолёт,
Всхрапывают взмыленные кони,
И тропа меж звёздами плывёт.
Наших судеб тщательное дело
На скрижали кем-то внесено.
...А Босфор уходит в Дарданеллы,
Потому что так заведено.
Вечные беспечные мальчишки,
Лысые седые пацаны,
Старый тот девиз «Ничто не слишком!»
Часто осеняет наши сны.
Мы идём по жизни неумело,
И другого, видно, не дано.
...А Босфор уходит в Дарданеллы,
Потому что так заведено.
* * *
Андрею Ширяеву
Пока вдали танцует «Тодес»,
Пока внизу не порот тухес,
Смотри скорей – какие моды-с!
Махни рукой – какие мухи-с…
Всё это ярмарка, приятель,
Торговый ряд от Фибоначчи,
Где кандалы чужих объятий
Звенят morendo, но vivace.
Косоворотки, кринолины,
Фуражки, кипы и береты…
Вокруг и горы, и долины,
И «полубоксы», и «бабетты».
«Не заплативши, не укусишь,
Не укусивши, не проглотишь.
Попав в баталию, не струсишь,
А потерявши – не воротишь…»
Но вот спустилось солнце к липе,
И ангел, бросив свой скворечник,
Спросил меня: «Не ты ли Сипер?»
И явно изменился внешне.
А я твердил не уставая,
Что жизнь прекрасна, хоть недлинна,
И, краски на мольберт бросая,
Навряд ли спрячешься от сплина.
И подбирая слов созвучья,
И тон мешая с полутоном,
Ты можешь мир порвать на клочья
И в путь отправиться с Хароном.
Там вечный сумрак. Песни спеты.
Там то ли рай, а то ли ад.
Лишь слышно – мёртвые поэты
Между собою говорят.
* * *
Понимаешь, душа Тряпичкин,
Время – деньги, а бабы – дуры.
Погружался не раз я лично
В эту область родной культуры.
Зачеркнув телефон в блокноте,
Я прощался. Меня прощали.
Помня всё о жене и Лоте,
Не копался в былой печали,
Рассуждая спокойным тоном
О клубке ядовитых гадов,
Не молился чужим иконам
За бронёй золотых окладов.
Мучит совесть? Как это дивно!
Самоеды – лихая каста.
Продавался я непрерывно,
Покупали меня нечасто.
Ежедневное тутти-фрутти
Наполняет моё корыто.
Мы, Тряпичкин – одно по сути.
Потому говорю открыто.
Я стараюсь не сильно гнуться,
Но природа подобна астме,
Где дожди о брусчатку бьются,
Разбиваясь при этом насмерть.
* * *
Принимаю с трудом перемены, замены, обмены,
Мне не радуют глаз непредсказанность и новизна,
Где, подъём потолка завершая, сдвигаются стены
И темнеет паркет, превращаясь в колодец без дна.
Почему так шумят? В душной комнате тесно от крика.
Отменили весь мир, доказав, что он нам ни к чему.
Горек сумрачный вдох, всё опять и случайно и дико,
Как орешки в горсти, век нас щёлкает по одному.
Хоть торгуем собой, но что толку от этой торговли?
Потеряв старый путь, где теперь обретаемся мы?
Возле двери в потёках, у дома без стёкол и кровли,
На углу мирозданья, на грани рассвета и тьмы.
* * *
Пришла пора менять свои очки,
Чтоб опознать опять чужие лица,
Чтоб мир поймать в привычные сачки,
Чтоб очертить понятнее границы.
Мне неприятен каждый громкий глас,
Скорее заяц, а совсем не лев я.
Я выдыхаю углекислый газ,
Благословляя травы и деревья.
Пусть нет охоты к перемене мест,
Я Бога насмешу величьем планов,
Хоть сладости моей – в один «дюшес»,
Поэзии – всего в один Кабанов.
Про любовь
Мы вышли на военную тропу.
Дрожите, ирокезы и гуроны!
Пусть барабанов отзвук похоронный
В тоску вобьёт молчащую толпу.
Вам не принять всех надлежащих мер,
Чтоб защитить Онтарио и Эри.
«Самой Москве давно никто не верит» –
Так говорил когда-то Женя Р.
О чём я это? Сразу не понять.
Конечно, о любви. О чём же больше?
На свете всё и чушь, и гиль, и bullshit,
Но вот любовь… Какая благодать!
Пусть по-гусарски в спальню влез рассвет,
Но чёрно-бел сей снимок моментальный,
Ведь на рассвете люди так печальны –
Проходит ночь, а изменений нет.
Песок ложится слоем на гранит,
От Сакраменто и до Сасквеганы
Звенят, встречаясь, полные стаканы
И скальп неснятый под кипой зудит.
Лей, дождь, как из ведра, и ветер, дуй
Сильней, сильней, пока не лопнут щёки!
Пускай меж нами сквозь воды потоки
Порхает несвершённый поцелуй.
Прогулка
На улице-речке есть «зебры» брод,
Иду по нему, небрит.
А на берегах скопился народ,
И меня от него тошнит.
Он – богоносец, хранитель идей,
Непознанная глубина.
А я беспечный простой иудей,
И мне он, скажи, на хрена?
Бархат есть бархат, сатин есть сатин,
И с места им не сойти.
Я вот один. А народ – един.
Нам явно не по пути.
Куда качусь я, пугаясь луз –
Неведомый мне секрет.
Несу в одиночку немалый груз
Почти неподъёмных лет.
Я не наследник своим корням,
Я с ними вообще не знаком.
Пойду себе, шаркая по камням,
В космос дыша чесноком.
Мальчик, увидев меня вблизи,
Вцепится маме в пальто.
Господь! Ты, копаясь в райской грязи,
Создал вообще не то.
Простая жизнь
На кроссовке накладка хлюпает,
Не забыть на работе клей...
Облака пробегают группою,
Как на кассе отсчёт рублей.
В мае дембель, пришёл скорей бы сын!
Непростой получился год.
Вдоль «Мосфильма» шуршат троллейбусы,
Щекоча небесам живот.
Лёгкий дождик слегка промыл очки,
Снова солнце – и хорошо...
Я возьму в «Верном» три бутылочки,
Чтобы вечер не зря прошёл.
Нависает луна двурогая
Над цепочкой прожитых лет.
Я живу, никого не трогая,
У метро «Университет».
Плачут окна, и птицы каркают,
Это снова дождит с небес.
И над крышей луной неяркою
Вновь хромой пролетает бес.
Снимет крыши – и сразу виден я
От залысин и до носков.
Всё настолько уже обыденно,
Словно поле без колосков.
Не меняемся вплоть до гроба мы,
И от этого не уйти.
Отпусти меня, город грёбаный,
Ну, пожалуйста, отпусти.
* * *
Прости, Господь, за грубость языка,
За робость, уводящую в сомненья,
За то, что не приемлю вдохновенья
От взгляда Твоего сквозь облака.…
Прости, что я не жгу Тебе свечей
И жизнь свою веду не по скрижалям,
А тех, кто слепо верит – просто жаль их,
Уснувших под журчание речей.
Прости, Господь, за то, что не блюду
Твои законы, правила, заветы,
За то, что сам ищу себе ответы,
Но не убью, да и не украду.
Когда в уста вливает время яд,
Когда ужасны и дела, и речи,
Я буду жить, Тобою не замечен,
Не слушая, что люди говорят.
Всего и надо – верить в чистоту
Мелодии душевного покоя.
Прости, Господь, что мне родней мирское,
Доверенное белому листу.
Я смерть друзей оплачу, как потерю,
А не счастливый в кущи переход.
Я пробиваюсь к истине, как крот…
Прости за то, что я в Тебя не верю.
Прощание
В гранях тёмного кристалла
Виден день, когда умру.
Нам с тобою не пристало
Целоваться на ветру.
На подмостках над планетой,
Окунувшейся в покой,
Мы с тобой проводим лето,
Помахав ему рукой.
Душный запах от жасмина
Кружит голову мою.
Спой мне песню, Коломбина,
Я в молчаньи постою
И растаю струйкой дыма
Под оранжевым лучом.
Пролетели годы мимо,
И никто тут ни при чём.
* * *
Пусть на ошибках кто-то учится,
Но я себя не обвиню.
Давайте, чтобы впредь не мучиться,
Я вас построчно сочиню.
Сирень вокруг возникнет залпами,
Мелькнут стрижи на вираже…
Давайте, встретимся внезапно мы
И не расстанемся уже.
Меня ведь сразу не осудите
За то, что ваш прославил лик?
Давайте, вы всё время будете,
Не пропадая ни на миг.
С собою так непросто справиться,
Особенно при свете дня…
Давайте, я вам буду нравиться
И вы полюбите меня!
* * *
Разбавленный водкою сок,
И водка разбавлена соком –
В моём тихом доме далёком
Диета простая, дружок.
Войдя против мира в комплот,
Чтоб быть целый день не при деле,
Достаточно, вставши с постели,
Включить генератор невзгод.
А вьюги не будет совсем,
Уж так заключила природа,
Такая досталась погода,
Что прямо с утра 27.
И сразу за утром – закат,
И тьма, как скала, монолитна.
Уходит не менее литра
Понять, в чём же я виноват,
Куда испарился мой день,
На чём успокоиться глазу...
И трудно закончить мне фразу,
Запутавшись в хитросплетень...
Не скрыта под снегом волна,
Такой вот ноябрь, дорогие,
И лысая, словно Нагиев,
Восходит над домом луна.
* * *
Рекламы блики в старом доме
на тёмном вытертом ковре
на нервы действовали. Кроме
того ругались во дворе,
Шло поздней ночью толковище,
разбор дневного бытия.
Оно дало для мыслей пищу,
и в них завяз, как муха, я.
О, годы, реки и дороги!
О, лес, поляна и песок!
Домов разбитые пороги,
и чей-то слабый голосок…
Но сколько б трещин не давала
моя раскатистая жизнь,
я говорил: «Мне мало, мало!»,
распятый между двух Отчизн.
Не пригодилась мне ливрея,
да, впрочем, я её не шил.
Об этом, медленно старея,
я вспомню из последних сил.
Порой осенней иль весенней
наступит ночь, дождём звеня,
и встанут радостные тени
вокруг счастливого меня.
* * *
Рукою Музы осчастливлен,
Очками сузив окоём,
Живёт на юге Феликс Кривин
В уютном домике своём.
Он молча смотрит в небо сине,
И, хоть с погодой нелады,
Вокруг него лежит пустыня,
Внутри него цветут сады.
Он зря не сделает ни шагу.
Блеснёт очками голова –
И на стандартную бумагу
Мчат нестандартные слова.
Он не фальшивит, не лажает,
В чужую дудку не дудя.
Кровать ночами окружают
Смеяна, вежа и годяй.
И, хоть ужасен звук набата,
Но есть защита от косы –
Вон он стоит в лучах заката
И усмехается в усы.
* * *
С балкона Сашкиного
Вся площадь «Плешки» нова.
А из окна его –
Улица Кунаева.
А мы – не политики,
Не аналитики.
Сидим, красиво
Пьём пиво
И, под стаканов звон –
Самогон.
Сидеть – как раз
Занятие простое.
Что вокруг нас?
Время застоя.
Пульс бьёт в виски,
Сжаты кулаки,
Но беспечно лицо худое –
Дело молодое.
На стенах коллекция икон,
На столе – самогон.
…Сижу один, спирт в крови,
Вполглаза смотрю TV.
Умерли все,
Трава в росе.
Что об этом блажить?
Надо так прожить.
Я пока ещё тут,
Пусть они подождут.
Я не спешу –
Пишу.
С вечера до утра
Негромко щёлкает пластинка
Жуком, свалившимся в ручей...
Кружится первая снежинка…
Над скорбной Родиной моей.
Ещё синеют небеса,
Но замерла уже природа,
Дрожат озябшие леса,
И умирает время года.
Ведром с пропавшим коромыслом,
Светясь во тьме застывших дней,
Луна тяжёлая повисла
Над серой Родиной моей.
Пойми, что я пока не умер,
Не всё засыпала зола.
Брось кочумать, талифа куми,
Ещё не кончены дела.
Вот тени, буйны и кудлаты,
Как Козерог и Водолей,
В ночи бредут без адресата
По спящей Родине моей.
Не бойся, детка, я с тобой,
Не страшен заоконный холод,
Нам не впервой бросаться в бой,
Я стар и молод, серп и молот.
Земля, уколота о лучик,
Полна мерцающих огней,
Как будто сам лечу сквозь тучи
Над длинной Родиной моей.
Светопреставление
Двадцать первого декабря я надену свежие брюки,
Незаношенную рубашку и от «Castro» носки.
Нежным душистым мылом вымою шею, и руки,
И остальные поверхности, как бы ни были далеки.
Я очень мелко нарежу, что должно быть нарезано мелко,
А то, что резать не надо, приготовлю цельным куском.
Соседям моим на зависть будет красоваться тарелка,
И все прилипнут к окнам – полюбоваться одним глазком.
Совершив подобные действия, я доложу супруге:
«К концу окружающего света полностью готов!»
Главное в этот момент – не начать чихать от натуги,
От осознания важности и от раскачки основ.
Выдержанный вискарик станет шляться по пищеводу,
Одновременно спасая от разных излишних бед.
Пусть небосвод расколется и даже нахлынут воды –
Рушащемуся мирозданию дадим симметричный ответ!
Что мне конец света, не ежедневный, а одномоментный?
Не обращать внимания на глупую круговерть.
…Двадцать второго наутро, как положено интеллигенту,
Пиво. Затем вискарик. Потом снова пиво. И смерть.
* * *
Смуглый отрок работал на хлопке,
А потом убежал в ИГИЛ.
Был он парень простой и робкий,
Алкоголя совсем не пил.
Громко старая щёлкнет «лейка»
Над циновкой в густой тени −
Здесь лежала его тюбетейка
И растрёпанный том Айни.
Сон
Спать пойду не слишком рано,
Досидевши до ночи.
Мне приснятся Губерманы
Игори Миронычи.
Будет их немало в доме,
Что неудивительно.
Станет весело, а кроме –
Станет офигительно.
Как я рад их видеть, боже,
Словно Пушкин – Пущина!
Я в таком бы мире прожил
Всё, что мне отпущено.
Обрела б судьба свой глянец,
Льды внутри б растаяли,
Если всюду, как ни глянешь –
Губерманы стаями.
Счастлив я во сне подобном,
Не кошмар ведь с глюками!
Я смотрю его подробно
С красками и звуками.
Разолью я по стаканам
Виски небанальное.
Выпью нынче с Губерманом –
С каждым персонально я!
А потом мы с ним закурим,
Дым пуская в горсточку,
И в граните душ пробурим
Маленькую форточку.
…Вдруг весь кайф куда-то канул,
Это сон лишь, вона чо…
Но я славлю Губермана
Игоря Мироныча!
* * *
Леониду Рудину
Спотыкается дорога о холмы Иерусалима,
Вот ещё четыре шага, и откроется простор –
Лабиринты старых улиц, запах дома, запах дыма,
Запах времени и боли, бесконечный разговор.
Я рождён вдали отсюда, там звучат другие речи,
Погружался я в унынье, строил замки на песке,
Но и чувствовал всем телом, как, величествен и вечен,
Этот город тёк по жилам, бился пульсом на виске.
Жаркий ветер крошит камни, небо низкое белесо,
Шелестят листвой оливы – пасторальнейший пейзаж…
Каменистые поляны не бедней любого леса,
И столетий груз тяжёлый легче всех земных поклаж.
Потому, сбивая ноги, мерно и неукротимо
Через горы и долины, бедам всем наперекор
Я иду туда, где льётся свет живой Иерусалима,
Запах дыма, запах дома, бесконечный разговор.
* * *
Спросит Господь: «Как случилось,
Что не молился ты мне,
Что не просил мою милость,
Не признавался в вине?
Время свободное было,
Но ты не жёг мне свечей.
Горло твоё не схватило
Гноем крамольных речей?
Чем занимал дни и ночи,
Что предназначены для
Той, облик чей непорочен,
Кем осияна Земля?
Как же в тебе не забилось,
Что наказание ждёт?»
Господи! Я слушал «Битлз»...
Бог всё поймёт. И кивнёт.
* * *
Странный запах у горящего моста –
Запах слёз, засохшей краски и сиротства,
И не всякому доступно благородство
Не смотреть назад на прежние места.
Закрути волчок, сольются пятна в круг,
И уже не знаешь, что какого цвета.
Непрерывное безудержное лето
Оплавляет наши души, как недуг.
Ты меня от бесприютности укрой.
Что, не можешь? У самой шатает стены?
Смрадный запах состоявшейся измены
В едкий дым мостов мешается порой.
Электричка убежит за косогор,
Душным ветром раздавая оплеухи,
И останутся бессмысленные слухи,
В плотный воздух заплетая свой узор.
Необычно нуден птичий звукоряд,
Даже если вдруг подарит небо ливень.
Только ветер нескончаем и надрывен,
И мосты горят, горят, горят, горят...
Тимуру Кибирову
Средь творческих сортиров
Одна отрадна весть –
Ещё Тимур Кибиров
На белом свете есть.
Пусть он меня не слышит,
Но вести неплохи –
Вовсю Кибиров пишет
Бессмертные стихи.
Живу себе в Коньково,
Брожу, где он бывал,
Беру, как он, спиртного
Под вывеской «Квартал».
«Островитянов» – имя
Не чуждое для нас,
И каждый легитимен
В ночи нетрезвый глас,
И каждый сердцу близок
Таджик, узбек, еврей.
Сюда не нужно визы,
Закрытых нет дверей.
Не поломав устоев,
Воспел он свой район.
Когда-то был Запоев,
Теперь Кибиров он.
Теперь он светоч слова,
Теперь – король пера.
И выкрикнуть готова
Гортань моя с утра:
«Не надо нам Шекспиров,
Что хочут в душу влезть.
Ура! Тимур Кибиров
На белом свете есть!»
* * *
Уже написан текст, прямой и резкий,
В нём отразились горечь и беда,
Но даже если повод очень веский –
Не нажимайте ENTER, господа!
Горит в желудке чистым жаром Chivas,
Отмщенье мне, и аз тогда воздам!
Но двадцать раз вздохните и, прошу вас,
Не нажимайте ENTER, господа!
Он другом был. Она – почти женою.
Но слово… Слово рушит города.
Чтоб не остаться с совестью больною,
Не нажимайте ENTER, господа!
Когда поймёте, что одни в печали,
А голова по-прежнему седа,
То, что бы вам по злобе ни кричали,
Не нажимайте ENTER, господа!
* * *
Умирают матери ночью во сне.
Отцы умирают днём на виду,
Трепеща, как рыбы на Божьей блесне.
А мы остаёмся гореть в аду,
Не веруя ни в каких богов.
Излишен вопрос. Не нужен ответ.
Стихает шарканье их шагов.
И нет нам прощения. Просто нет.
* * *
Ухожу из Египта. Ухожу. Ухожу.
Горку пыли случайно кольцом закружу.
Словно пудрой покрыты сандалии.
Я – еврей. Я ушёл. И так далее.
Тощий сидор с пожитками. Посох в руке.
Пустота позади. Миражи вдалеке.
Солнце прячется за пирамидами.
Что ж ты, Бог, так жестоко с аидами?
Растерял две недели пришедший нисан,
Ветер красит больной желтизной небеса.
Вижу – ангелы прячутся в мареве.
Как бы молнией в грудь не ударили…
Вверх монетку подброшу – растает как лёд,
Так куда же идти? Где тропа и где брод?
Каждый камешек, злобствуя, колется…
Не поётся мне, да и не молится.
Все в Египте пригрелись, сидят и молчат,
Только я, словно волк, охраняю волчат,
И иду по дороге заплёванной,
Неприкаянный и очарованный.
Я не знаю, когда жизнь свою положу.
Ухожу из Египта. Ухожу. Ухожу.
Будут утра сменяться закатами,
И лохмотья закроются латами,
И в руке вместо посоха вырастет меч,
С ним сподручней свободу свою уберечь
От поганого мерзкого идола.
Так планида дорогу мне выдала.
Февраль
Опять заливает дом через лопнувшую черепицу,
Рыжая кошка отчаянно гребёт против течения.
Не выходя из дому, можно вполне утопиться,
Но о подобном финале есть различные мнения.
Можно построить жизнь, а можно её разрушить,
В обоих случаях останутся сломанные года.
Я стараюсь в стихах не использовать слово «души»,
Хоть другого, как ни старайся, не находится иногда.
Что же дальше, малыш? Камо, скажи, грядеши?
Все ли истратила молнии стихающая гроза?
Вонь горящих покрышек доносится реже и реже.
Чернокрылые ангелы трут слезящиеся глаза.
Чернила давно в чернильнице, бронзовой и крылатой.
Слезы навзрыд проплаканы. Средь хлябей настала сушь.
Так с сотворенья принято, что брат точит нож на брата,
И среди разных глупостей – это не главная чушь.
Увидев, как погода над пугливой планетой бесится,
Графиня бежит куда-то с изменившимся лицом.
В толпе однообразных воистину гойских месяцев
Гордо февраль возвышается обрезанным мудрецом.
Фразы
У тебя на сердце – утраты.
У меня в карманах – заплаты.
Прохудились ржавые латы.
И всего трояк до зарплаты.
Бел плакат на фронтоне сером.
Никого не спасает вера.
Жизнь как список судов Гомера.
Тяжек груз, если скрыта мера.
Солнце рвётся сквозь клубы пыли.
Кто на мутном фото – не ты ли?
Мы когда-то близкими были.
Ночью снова собаки выли.
Боль снимается поцелуем.
Не тревожься – перезимуем.
* * *
Фривольны и застенчивы,
Прекрасней прочих всех,
Меня любили женщины,
И это не был грех.
Так длилось время вещее
Среди хмельных друзей,
И жизнь давала трещину,
Как старый Колизей.
И вспоминать не хочется –
Я в смуте городской
Пробит был одиночеством,
Пломбирован тоской.
И всё, казалось, кончено –
Я к стенке пригвождён,
Но проливная женщина
Сошла ко мне дождём.
Фрост
Я в выходные неспроста
Уткнулся в Роберта Фроста.
Он был so serious, my God,
И так домашне романтичен,
Что я, к такому непривычен,
Глотал стихи его подряд.
Сидел я голо и небрито,
Но весь сиял, хоть полируй,
Как будто мне Мадонна Лита
Вдруг подарила поцелуй.
Что мне искать, ведь счастье – вот!
Какая радость – эти строки!
Отремонтировался в доке
Мой полусгнивший пароход.
Good bye, old fellow! Я спешу.
Я книгу позже полистаю,
Но, как ни тужься, точно знаю –
Так никогда не напишу.
Цикл про электрика Петрова
Я спросил электрика Петрова:
– Для чего ты намотал на шею провод?
Петров мне ничего не отвечает,
Висит и только ботами качает.
Олег Григорьев
В. Высоцкий
В этом подвале
Окна прорубят потом,
Спор на накале
Не ожидает никто.
Что ж ты, электрик,
Сгинул, наш мир не любя?
Встретишь ты тех, кто
Боты слепил до тебя!
Но провод!
Надели провод!
Довод. Довод. Довод...
А. Вознесенский
Ты меня на рассвете разбудишь,
Тонкий провод плетёный мне выдашь.
Ты меня никогда не забудешь.
Ты меня никогда не увидишь.
Я электрик, но здесь не до вольтов,
Не до ваттов и не до амперов.
Может, кто обо мне скажет что-то?
Нет уже ни Сафо, ни Гомеров...
И качнутся бессмысленной высью
Пара бот, что, ей-богу, по пуду...
Я тебя никогда не увижу.
Я тебя никогда не забуду.
И. Бродский
Когда войдёшь в свой тёплый дом,
Спустись в подвал, чтоб там явилось
Тебе видение о том,
Что смерть в потёмках притаилась.
В сыром подвале наших чувств
Висит Петров недосягаем
Для поцелуя Божьих уст
В ночи меж адом или раем.
Узрев электрика конец,
Что славный эвфемизм для уда,
Произнесут: пришёл п…ц.
Но не поймут откуда.
Б. Слуцкий
Электрики хлеба не сеют,
Электрики пьют бормотуху.
От полей магнитных лысеют,
Вокруг создают разруху.
Они инженеры плохие,
Они поэты плохие.
Зато, несмотря на стихии,
Бесстрашные и лихие.
Средь них много есть Иванов,
Средь них не найдёшь Исааков,
Гуревичей и Перельманов,
Но путь их так одинаков –
На шею трёхжильный провод,
И даже не нужен повод.
И вот качаются боты,
А после – лишь анекдоты.
А если кого миновало,
Им слышен говор нелживый:
«Их током не убивало!
Все воротились живы!»
Б. Ахмадулина
Что, мой зверёныш, головой поник?
О, минусов и плюсов повелитель!
Мне поскорей лицо его верните,
И взгляд усталый цвета «электрик»!
О, как гортань твоя оплетена,
Как искажён твой силуэт прекрасный!
Да будем мы к электрикам пристрастны,
Не пожалеем им бокал вина,
Пока Харон не мчит свою ладью,
Покуда не висят в пространстве боты,
Прошу вас – отвлекитесь от работы,
Чтобы в ответ не услыхать: «Адью…»
Булат Окуджава
Синие щёки, малиновый нос,
Звяканье бот в полумраке…
Где-то за форточкой ветер пронёс
Всё, что навыли собаки.
Псы мои, псы, сколько их ни учи –
Тянутся их перегавы.
Что ж вы, Петров, заплутали в ночи,
И не нашли берега вы.
Ах, почему, вы убрали со лба
Каску, прервав запись «Дюны»?
Слышите – плачет стальная труба,
В ней провода – словно струны.
Раз ничего не ответили мне,
То тишину не ломайте –
Вы не вернётесь к гитарной струне,
И деве не обещайте.
Ю. Левитанский
О, все эти строки написанных книжек моих
Стекают как токи по проводу на потолке,
И все они вместе, сойдясь у тебя на щеке
В плетёном шнурке, замолчат, как немое кино.
Электрик, пойми – раз-два-три – это всё-таки вальс,
А не похоронный прощальный разлитый Шопен,
Как мне описать, что отсутствуешь ты на земле?
Качаются боты. И провод. И скомкан ответ на вопрос.
Но хоть ты молчишь, а по улице ёлку несут,
Ты как перевод – сам затих, но какие-то звуки летят.
Пусть латы с заплатами, посох и старенький щит,
Но саван сгодится. Поэтому – следует шить.
А. Ахматова
Слава тебе, Созидатель миров!
Умер сегодня электрик Петров.
Из трансформаторной труп принесли
Через подъезд, где гинуры росли.
Провод над ботами символом плыл,
Где мой народ, к сожалению, был.
«Знаешь, – сказала соседка тайком –
Пил он три дня и совсем не «Клико».
Как ты жесток, увеличенный год!
Маньку не жалко, другого найдёт.
В небе пустынном растаял, как дым.
Нету его. И архангелы с ним.
Т. Кибиров
Спой мне песню, Иосиф Давыдыч,
С комсомольским задором в очах:
«Средь поддач, передач или выдач
Наш электрик внезапно зачах…»
Дело впрямь не по-нашему пахнет,
Суицид – не характер страны.
Даже музыка Сашеньки Пахмут-
Овой не отменяет вины.
Провода загудят телеграммой
О бесцельной целинной цели́
Или це́ли. Прощайся же с мамой –
Не уйти от сумы и петли.
Только боты качаемы бризом,
Налетевшим с великой реки.
Снова пахнет ГУЛАГом тот вызов,
О Петрове скорбят бурлаки.
Ю. Визбор
А будет это так: Петров наденет провод,
И ржавый грязный крюк приладит к потолку,
И белый потолок качнётся, зачарован,
Чтоб для меня создать ещё одну строку.
Друзья мои, друзья, зальёт закатом боты,
И наш вопрос ответ к себе не призовёт,
И главная печаль с названием «работа»
В тот беспечальный мир спокойно уплывёт.
Опасно так шутить, опасно и ужасно,
Вдали седой Чегет взорвёт лавины гром…
Луна себе висит, и фонари погасли
В вечерней тишине над сретенским двором.
О. Мандельштам
Над желтизной проулка Торфорезов
Кружила долго пыльная метель.
И под резным барокковым карнизом
Повис Петров, забывши про постель.
С ним рядом никого не очутилось –
Что трое нам в окурках и дыму?
Он пил один. И, видно, не хватило
Ворованного воздуха ему.
Чтоб домовину сладить без заботы,
Уже ливанский распилили кедр.
…Висят ложноклассические боты
Вдали от всяких непонятных Федр.
Чебуречная
Есть на Сухаревской чебуречная,
Я был ею в момент покорён.
Ей судьба уготована вечная,
Потому что она – вне времён,
Потому что она – нашей юности
Не раскрошенный в пыль островок.
И внезапно во мне возникает стих,
Ибо прозой сказать я не смог.
Мы стоим за немыслимым столиком,
Наливая себе «жигули»,
В чебуречной не стать алкоголиком
На свои трудовые рубли.
Есть в том радость мужская, суровая,
Вожделение для языка,
И течёт сок мясной, словно новая
Ароматного счастья река.
Быстро дно у тарелки означится,
Опустеет бутылочный ряд,
Но серьёзна в окошке раздатчица,
А в глазах – торжество чертенят,
И к столу многослойное здание
Приплывёт на разносе опять.
Будто некий спецназ на задании –
Не научены мы отступать.
Постаравшись пореже сутулиться,
Разбредёмся по странам чужим,
Лягут под ноги странные улицы,
И затянет окрестности дым.
Жизнь привыкла нас, сука увечная,
Из огня снова в пламя бросать…
Есть на Сухаревской чебуречная,
Это, братцы, нельзя описать.
Шестёрке
Ты палочки за кухнею носил,
А чтобы дуть, так это мимо кассы.
Здесь не татами, здесь не надо сил,
От мандража не писай в маракасы.
Тебя учили лабухи хай-класс,
А ты их слил, присвоив нагло трости.
Закочумав, забыл законы масс:
«Зажавши парнус, не канают в гости».
Ты отлабал три свадьбы вместо двух,
Не катит здесь музон такого роду.
Ты видишь, что народ друшляет вслух?
Хиляй на коду, чувачок, хиляй на коду.
Юлию Киму
Юлий Черсанович,
Столп Несгибанович,
Мне передайте секрет,
Как быть Мудреевич
И Нестареевич,
Где взять на это ответ?
Вы Улыбаевич,
Вновьначинаевич,
Чѐстны, поскольку честны̀.
Мы Васлюбящие,
Слаболядащие,
Встреч с вами ждём, как весны.
Юлий Черсанович,
Полностаканович,
Непрекратим, как река,
Знайте – вас любим мы,
И не забудем мы,
И не отсохнет рука.
* * *
я жив и здоров положение таково
в меру волосат и полностью кожан
я никому не должен ничего
и слава богу мне никто не должен.
ем что попало и пью что попало
других не чураюсь утех
живу в переулке берущем начало
на площади имени всех
церковь бориса и глеба
книги аркадия и бориса
запах свежего хлеба
гриб ест девочка алиса
играет музыка в ночи
не спит район психуют люди
дымок задутой мною свечи
так было есть и так будет
опрокидывал на себя утро
точно знал будут день и вечер
выяснил что весь мир не камасутра
а больше заниматься и нечем
в первой четверти нагрянувшего века
самое разное случается
захожу второй раз в ту же реку
вроде получается
господи что я такое плету
мысли рождаются на лету
* * *
Я знаю, что мы, пробираясь песками времён,
Рубашкой закрыв ноги от непременных ожогов,
Поймём, что наш путь, не спросивши у нас, разделён
Невидимой дверью и сотней незримых порогов.
От встречи с судьбой остаются одни синяки,
А нити назад неизвестные сволочи сгрызли…
И слово взрывается прямо на взлёте строки –
Четвёртый реактор моей незаконченной мысли.
* * *
Я рос в снегах Гипербореи
Вдали от всех масонских лож.
Здесь были редкими евреи,
Зато татары – сколько хошь,
А также, не чураясь мата,
Остатки войска Салавата
Вели базар невдалеке
На басурманском языке.
Не пуган техникой японской,
Доской стиральной тряс народ.
С утра трубой Иерихонской
Гудел Уралвагонзавод.
И шёл народ сей на родную
За старым танком проходную,
А к ночи, воротясь во двор,
Нес перегара перебор.
Хотя и нравилось мне очень
Что двор имел нескучный вид,
Слезой был детскою намочен
Дворовый юдофобский быт.
Мне объясняли, что евреи,
Как дикари, бород не бреют,
Они, по сущности – жиды,
Источник всяческой беды.
И не умея дать с размаху
В сопливый, но курносый нос,
Я шел, как Пугачёв на плаху,
Во двор, где слишком слабым рос,
Где, хоть в подвале штангу дёргал,
Но мышцы – очень вялый орган…
Я часто плакался отцу,
Опять схвативши по лицу.
Теперь скажи, мой вечный критик,
За что любить мне те года,
Где, хоть умел я много гитик,
Но не был счастлив никогда?
И те, кто Родиной мне тычет,
И кто о вечном долге кычет –
Что они могут понимать
В слезинке детской, так их мать?
Мне каждый день давил на плечи,
Темнела времени вода.
Я понимал, что я помечен,
А не отмечен. Вот беда.
Но годы шли. Снега Урала,
Которых выпало немало,
В конце концов скрепили дух,
И я спокоен стал и глух.
Когда же Родина бесстрастно
Со мной простилась навсегда,
Оставил я народ безгласный,
Не знавший, в чём его беда,
Бежать готовый без оглядки
Хоть на погромы, хоть на блядки,
Хоть на бесовские огни –
Его лишь только помани.
Кто знает точно, ubi bene?
А ibi patria – Бог весть…
Всё вдалеке, в бурлящей пене,
Где не важны ни лесть, ни месть.
Со мной остались лишь поэты,
Художники-анахореты,
Кто был мне в той пучине дней
Дороже, ближе и родней.
Я не мыслитель, не философ,
Живу одним дыханьем дня.
И нет ответов у вопросов,
И нет вопросов у меня.
О чём народные витии
Шумят? О стенку колоти, я
Мог тоже шум производить,
Но мне важнее просто жить.