Бога творящие слова

Четвёртое измерение № 31 (271) от 1 ноября 2013 года

* * *

Ваятели

восторженных судеб,

воители

позорной, тщетной славы,

вершители:

ад слева, рай направо,

здесь – Святополк,

а там – Борис и Глеб.

Тот нелюбим был, этот был нелеп.

Лукаво ворожили:

зрячий слеп.

Пергамент очищая от пятна,

сжигали времена и города

дотла.

Преследовал,

наследовал,

бежал он,

могучий

жалом

поражён,

а жалкий

вырвал

жало.

Кружа, перо крушило и вещало:

тот Святополк,

а те – насущный хлеб,

где – твердь,

где – хлябь,

спаси,

Борис и Глеб!

От плесени пергамент очищали,

без

их призора

времена дичали.

Сквозь чащу пробивались напролом

кромешных истин

бурый

бурелом.

О, Господи,

быль, не быль?

Вы о чём?

В Бейт-Кереме мы матерей сведём¹.

И, впрямь, о чём?

Ведь истина одна:

обеих ясно вижу из окна.

Кровь в Угличе, в Литве снег черно-белый,

всея Руси монах Григорий беглый.

Стар царь Давид,

прекрасен Авшалом²:

обоих ясно вижу за окном.

Кто царь, кто самозванец, кто певец?

Чинит перо творящее писец.

Ответчики, отпетые истцы,

без имени, без страха,

без зазренья,

имен творцы – из бездны и презренья,

забвения вершители,

писцы.

Творя войну и мир,

язык, народы, страны,

не ведая, сзывали мир на пир,

порой блаженный, часто – окаянный.

_________

Узнав о беременности Елисаветы, Мария приходит в иудейский город (От Луки 1:41). Согласно Традиции, город – Бейт-Керем рядом с Иерусалимом. Елисавета – мать Иоанна Крестителя. Мария – мать Иисуса.

²Авшалом (в русской традиции: Авессалом) – сын царя Давида, славившийся поразительной красотой, захвативший отцовский престол и погибший.

Please, try again

Плоть тростниковую творя,

Господь слепил

сухую снежность января

и скрип стропил.

Стон бесконечной и слепой

бессонницы,

бесовский вой ночной,

глухой

околицы.

Колючая сухая трель

вой волчий троила,

сиреневая свирель

ей вторила.

Дух мятежа бес в плоть вминал

без сожаления,

а змий, заслушавшись, внимал

песне Творения.

Колючий грозовой озон

узор зачал,

вычерчивая горизонт,

озорничал.

Страж верный, стерегла река

уверенно

хитросплетенья тростника

у берега.

Господь крепил тугую твердь

небесную,

а рядом с Ним звенела медь,

одесную.

Труба – заложница побед,

злосчастная,

к спасению от гроз и бед

причастная.

Не ведает, когда придёт

год, день и час,

и протрубить Бог приведёт

в последний раз.

Но дрогнет, медью заблестит

и – дуй ли вей –

когда тростник зашелестит:

«Please, try again».

Бога творящие слова

Бога

творящие слова

невыносимо

невозможны,

распято

обоюдоостры,
беспрекословно

непреложны,

судьбу

творящие слова.

Не славу – слово,

напрямик,

минуя синтаксис лукавый

и боль in folio,

не вправе

прервать, унять, предотвратить

распад, разлад, смятенье звука,

слепой пророк вздымает руки,

вдыхает

– дышит он едва –

Бога

творящие слова.

Из ножен выскользнет судьба

– едва дыша –

шурша,

нагая,

благословляя-проклиная,

не слово сотворил,

но – месть.

Кто слово уловил?

Бог весть!

Рыбарь,

немой и безымянный,

отчаянный и окаянный,

забросил сеть,

а в сети – весть,

открыл ковчег,

в нём – лесть и месть,

пыль и пальба,

молва, мольба,

хлеб, рыба,

спесь,

боль,

– вечносущие слова –

дух, плоть,

и почва, и судьба.

Глагол насущный

даждь нам, днесь!

Мой юный друг сказал бы:

«Жесть!»

И – верь не верь,

возьми – измерь,

в ковчеге – жизнь,

в ковчеге – смерть.

Поди – проверь,

иди – и верь,

из ножен,

обожжён

огнём:

жизнь смерти

смерть жизни

в нём.

Не сотворённые слова,

Бога

творящая судьба.

* * *

Простором брезгуя,

они

за холмом

оплывают

холмами,

выдыхая

лани

линий опалых;

хриплый голос пророка,

хрупкий ангелов хор,

и ручные ручьи,

которые гибнут

в изгибах ущелий

каменисто-зелёных;

сопряженье небес и земли,

параллельных скрещенье –

лобачевская

геометрия

Богоизбранных

гор

Иудейских.

* * *

Блажь, случайная, златоглавая,

В зной – мороз, оконный узор,

Выплывает налево-направо

Из теснин Иудейских гор.

Из террас виноградных – серною,

Ночь вдыхая, как пьяный Ной,

Исчезает во тьме, смиренная,

Не обласканная луной.

День за днём, поспевая за ними,

Что имеем мы – не храним.

Солнце – детище Византии,

Иудейский пасынок – Рим.

К Державину

Царёв державный раб,

отечества слуга,

Господень ратный,

ревностный послушник,

пав ниц,

и,

встав,

и,

расправляя душу,

Всевышнему

едино слово – в уши!

Медь черни –

звонко мелкие слова

любовей, болей, дружеств и хулы,

заклятия, бахвальства, ворожбы,

шипя, шурша, кружа лукаво,

скрипя, их ловит флюгер ржавый.

Булатные слова державы:

одним – укор, другим – хвалы,

тем – в землю, этим – за столы,

и –

величаво:

Слава! Слава!

Владычица!

Она! Она!

И –

слов его венец все озаряет лица,

и –

он, мурза, кряхтя, сгибает поясницу

киргиз-кайсацкий поданный Фелицы.

За ней гвардейцев тесный потный гул.

– Вот ты! Сегодня в ночь к царице в караул!

Слов сор и вздор

пожнут,

пожрут

волы,

их жнец, от блуда отлучая,

тоскою смертной привечая,
водой живою

уличая,

не жнец-глупец –

развеет жрец

полову слов,

и –

слово

чая,

на вилах их взметнёт

и –

замертво падёт.

Над морем слово вознесут валы

к престолу!

Долу!

Ведь всё до времени, до срока, до поры.

А здесь всё невпопад, всё град, всё хлад и глад,

гудит, гремит, грохочет водопад!

Что гул, что гром, что грохот?

Ты – один.

Молчание среди земных равнин:

едино слово,

в небе Бог един!

Было сказано Ирмеяѓу слово Господне

после того, как сжёг царь

свиток со всеми словами,

что записывал Барух из уст Ирмеяѓу.

Вновь возьми свиток другой

и запиши все слова прежние,

бывшие в свитке первом,

что сжёг Иеѓояким, царь Иеѓуды.

Ирмеяѓу, Иеремия 36:27-28

Причина всех причин,
Начало всех начал,

Боль духа излечи,
Зачем её зачал?

Бог духа, плоть врачуй,

Все миги мои, вплоть –

Пока не отлучу

болезненную плоть.

Стреножен болью дух,
Шаманя и маня,

Осиротевший слух

Влечёт, влачит меня.

Сияет зоркий звук

Над горькою горой,

Груз неизбывных мук

Гнёт радугой.

Под сводом славных снов,

Где каждый сон – в укор,

Невысказанных слов,

И всё – наперекор.

Не внять, не записать

И в звуки не облечь,
За что мне познавать

Не внятную мне речь?

Злой сетью слов меня,

Седой рыбарь ловил,
Не отклонив, кляня,
Но я благословил.

Неизреченный звук,
Слепящий слова луч,
Дух сотворён для мук,
Но плоть мою не мучь.

Ты повелел мне: «Сей!»

И я зерно взрастил,

От вечности Своей

Ломоть мне уделил.

Ты повелел мне: «Строй!»

Я брёвна волочил,
Поставив на постой,
Мне щепку отщепил.

И, уделив удел,

Дорогу уложил,
Поставил мне предел,

Его я заслужил?

Швырнут пергамент в печь,

А печь – не речь: нема,

дарованная речь

не приручаема.

Предстанет пред царём

Пророк, певец, пиит,

И – свиток подожжён,

Но слово не горит.

Вот, явь приснится мне,
Вот, явятся мне сны,
Не в громе, не в огне –

Свет тонкой тишины.

Неведомо – когда,

Оглашено мне – лишь:

Тогда и навсегда

Мой дух Ты исцелишь.

В начале сотворил

Бог небо и землю.

Земля же была безвидна и пуста,

и тьма над бездною,

и Дух Божий носился над водою.

Бытие, 1:1-2.

Не кистью, не пером,

не каменным резцом,

не на века,

не

на

тысячелетья,

не радугой,

но – резвым мотыльком,

мятущимся

над вечностью беспечной,

шуршит, кружа, над бездною дрожа,

отторгнутый, отверженный, увечный,

но –

духом насыщается душа,

твердь вознося над хлябью бесконечной.

И затрепещет, задрожит восход,

забрезжит, засияет, изумлённый,

и радужные бабочки

вослед

взметнутся над невечностью зелёной.

И сгинут в чаще чуждые следы,

богов чужих кровавые наветы.

Но –

запах усмиряющий беды,

Но –

запах обольщающий победы.

И пахнет хлябью:

лесом и росой,

И хлебом пахнет:

хлипкой хляби мукой.

Случившийся,

не чая,

на постой,

отличен будет

жаждой

зренья, слуха.

Отмечен будет вечностью густой,

пустою, полой и не просветлённой,

в тот час, когда, оставленный тоской,

споткнётся он

о голод

утолённый,

годов голодных голая мольба

на звуки распадётся,

вот –

и тает,

земля и небо,

и над бездной – тьма,

и мотылёк

над водами витает.

Между

Мне голос был

оставить Вавилон,

весь скорбный скарб,

в чужом углу прижитый,

связь вязкую народов и времён

и ветхий купол, звёздами прошитый.

И я, в своём углу,

в иглу вдевая нить,

слова, слова, слова:

слова вдевая в слово,

созвучное

и славе и основе,

слов избегая,

слово тщился свить.

И освящалась духом слов душа,

хоть воды рушились, душили, всё круша,

хоть ветер в клочья рвал мой одичавший парус,
не прожитую жизнь, не нажитую память.

Я тщился это поле перейти,

не уронив ни слова на пути.

Между хлябью и твердью,

между жизнью и смертью.

Переселюсь

на остров

и вселюсь,

обет исполнив,

в черепашью душу,

плоть обветшавшую

до нитки иссушу,

вползу на берег,

душу просушу,

надвину панцирь туго,

поплотней,

ведь не бывает, чтобы плоть не жала,

а нежно

лаской душу окружала,

высвечивая

ряд родных теней,

ряд знаков, не забытых на пути,

о, Господи,

чего там не бывало,

бывало, жалило,

бывало, поражало

жало

осиное,

но остров во плоти

из пены афродитной

выползал,

над водами твердыней

возносился,

сквозь тучность туч,

сжигая,

луч

вонзился

и душу в твердь сапфирную

призвал.

Редел

последней полой цельности

предел,

в кромешной простоте неразделимой,

неоспоримый, неопределимый,

неисчисляемый,

нет,

не

отделимый

от черепашьей вольности

удел.

А там, на суше,

дольнем берегу,

охотники добытое сносили,

огнепалимую

молитву возносили,

богов благодарили,

на бегу

отстирывали кровь,

рядили на ночь кров,

детей рожали,

порождали зависть,

деревья отцвели,

давая завязь,

сорвать плоды

давали свой обет,

хоть слов не знали,

может, позабыли,

не помнили,

готовили обед.

К обеду черепаший суп варили.

Между хлябью и смертью,

между жизнью и твердью.

Иерусалим, 2013