«До тридцати – поэтом быть почётно,
и срам кромешный – после тридцати.»
Александр Межиров, 1974
И красное словцо, и писанное кровью
имеет свой исток, и цену, и предел.
До тридцати живут надеждой и любовью,
а после тридцати – итогом дум и дел.
И юность хороша для яростного слога,
раскатов баррикад и щебета любви;
там каждая строка от бога и для бога,
и где-то впереди – кровавые бои.
Ещё ты не убит, войной не искалечен,
тюрьма и лагеря не портят твой вокал.
И верится легко, и любится навечно,
и чистые слова – от сердца на века!
А после, поседев, – буквально, переносно –
познав измены, боль, утраты, голод, страх,
когда ты в жизни сам как старая заноза,
а думы и дела дымятся на кострах...
Надежду и любовь теряя раз за разом,
себя и мир кляня, не веря ничему,
поняв своих врагов, меняя ум на разум,
и жизнь приняв как есть – как истину саму...
Пройдя событий тьму, в людской ломаясь гуще,
все чувства притупив, как камешек морской,
заговоришь строкой о жизни для живущих:
без лишней красоты о бренности мирской.
Напишутся стихи без лжи – о настоящем,
пока гудит толпа: пророк он иль злодей? –
и чище будет смысл, и слёзы будут чаще,
и честные слова, как хлеб – на каждый день.
А Музе наплевать, она неподотчётна,
ей опыт ни к чему, ей молодость под стать...
Поэтому писать до тридцати – почётно,
но после – есть о чём
и право написать...
Дело Бейлиса
Вы еврей? Я – еврей.
Вы иудей? Я – иудей.
Народ обуздан и оседлан
в черте законов и границ...
Всю жизнь молись и богу сетуй,
листая жёлтые газеты,
и веру в лучшее храни.
Так хочет царь и пол-России,
вопя от водки и оков...
Нашли Иуду, огласили,
и от России пригласили
двенадцать русских мужиков.
Вот черносотенные судьи,
гербы на стенах и ковре,
не до улик им, а до сути:
страна больная на распутье,
и сам Распутин при дворе.
Дрожит великая держава
от революции шагов...
Но есть народец для расправы,
и пусть кинжал направят ржавый
двенадцать русских мужиков.
Опять свидетель присягает:
«По горлу вжик, и кровь в сосуд!
В мацу – религия такая...
Нет, сам не видел, только знаю –
они, евреи, кровь сосут!»
А зал хохочет – вот Емеля,
улыбки судей и шпиков,
смеётся даже Мендель Бейлис,
но призадуматься посмели
двенадцать русских мужиков.
Искать убийцу нет резона,
не пустишь дело на абы,
народу нужен для разгона
еврей-убийца... Быть погромам! –
и мальчик есть, вернее, – был...
По-царски осуждать не ново –
что рассуждать среди штыков! –
не привыкать потомкам Ноя...
Но произносят: «Не-ви-но-вен...»
двенадцать русских мужиков.
Оторопел судебный пристав
и, наплевав на приговор,
опять в тюрьму увозит быстро:
«Свободен?! Что-то здесь не чисто,
пусть не убийца – верно, вор!»
Свобода есть, но в Палестине,
где слышен шёпот трёх богов...
Не забывая, всё простил им –
за спасших жизнь и честь России
двенадцать русских мужиков.
Три тыщи лет... в России – двести...
Бывал закат, бывал восход,
с одними врозь, с другими – вместе,
погромы, нормы, жажда мести,
и катастрофы, и исход.
Среди свидетельств и преданий
двух вер, народов и веков –
одно на русском долго ждали –
«Историю моих страданий»,
в ней всю Россию оправдали
двенадцать русских мужиков.
*Михаил Мисонжник – автор первого перевода
книги М. Бейлиса «История моих страданий» на русский язык в 2005 году.
И этот, дед, и тот, не дед,
давно убит, давно раздет,
золой под Киевом лежит
за то – что жил, за то – что жид.
Не важно, кто из них сказал,
семью отправив на вокзал:
«и повоюем и пошьём...»
Зашили их... в земле... живьём.
Куда ты, киевский трамвай?
Конечно, до конечной – в рай...
Туда плывёт людской поток
и сотни тысяч рук и ног.
Крутой обрыв, но круче нрав,
не важно, кто из них не прав,
давно убит и тот, и тот...
Един не Бог, един – итог.
И не звонят колокола,
когда шевелится земля
и крик, и стон из-под сапог,
в которых марширует Бог.
Средневековье? Хуже – ад.
Тогда – фашизм, сейчас – джихад.
А цель одна – везде, всегда...
Шестиконечная звезда.
Смирись, молись, стони, ори...
Вокруг – кресты, вокруг – орлы.
От крестоносцев и бояр
одна дорога – в Бабий Яр.
И слышал Бог, и видел Gott –
за веру нет особых льгот.
И «за», и «против» – путь един:
пророков – много, Яр – один.
Там бьётся вен моих родник,
там тонны маминой родни,
и этот, дед, и тот, не дед...
А на плите фамилий нет.
Но, помня всё, бывает яр
и мстит нещадно Бабий Яр,
и помнит город у Днепра,
как плыл по улицам их прах.
Разлом – овраг – обрыв – надрыв?
На горле города нарыв:
бинтом – бетон, жгутом – гранит...
Не заживает и болит...
Плохо ему, и плохо ему, и плохо...
и не у дел и жизнь провожает взглядом,
умницей был, но вдруг оказался лохом,
многих любил, но только ни с кем не ладил.
И понимает – рвали напрасно глотки,
зря рисковали шеей на гильотине,
кто был тихоней – те у руля на лодке,
а остальные – те за бортом, на льдине.
Маялся долго, бедный он – бедолага...
всё пролетело, мимо – карьеры, блага,
все пролетели, то же вокруг болото...
Америкосы – лыбятся полудурки,
а эмигранты – сколько же в них еврейства,
там загубили – воры, ублюдки, урки,
здесь закупились – бизнесы, связи, средства.
Бросить бы жребий – выброситься на берег,
и подберут ведь, и пожалеют тушку,
есть ещё уши – в стоны его поверят,
голос узнают те же, кто брал на мушку.
Не торопиться, лучше кричать отсюда,
мир проклиная, берег другой, и море,
и огрызаясь – «сами вы все иуды»,
и призывая – «будет Содом с Гоморрой».
Плохо ему, и плаха – не то что плохо,
радости мало – в милой ещё и в малой,
только осталось – ахать, устало – охать,
только достало, всё до конца достало!
Здесь – Wonderland, а там – Vaterland и туши,
марши и речи... Вспомните, позовите!
Веру теряя, вызверив злобой душу,
сколько таких же, вместе и врозь идущих,
ждущих, готовых искренне
не-на-ви-деть...
*Vaterland (Фатэрланд – нем.) – Отечество.
А.Литвиненко
Оказалось, не волк, не пёс...
а вокруг, не подворье – стая,
и ударил опять мороз
там, где лёд лишь вчера растаял.
Оказалось, воротит кровь,
и воротят хмельные морды,
и нора – не надёжный кров,
а могила, и я в ней – мёртвый.
Оказалось, ещё не зверь:
не готов разрывать на части,
не настолько мохнат и сер,
и не вышел размером пасти.
Оказалось, грызут кору,
чтобы строем стояли ёлки,
и не с голода глотки рвут,
а доказывая, что волки.
Оказалось, вожак – шакал:
пожирая щенков и падаль,
он по трупам вперёд шагал,
оставаясь в тени и сзади.
Оказалось, им на восток –
из тайги западло на запад,
мне же броситься на костёр,
выжигая свой волчий запах.
По капканам, пока дышу –
обложили ведь, подложили.
Что, не нравится, гады, шум –
громко выл я – как подло жили.
Раскудахтались петухи,
и собаки исходят лаем,
волки, овцы и пастухи
в эту зиму в одной облаве.
Но стальные стоят клыки,
и стальная осталась хватка,
и не лапы, а кулаки –
ближе, свора, на многих хватит!
Не понять, затравив меня,
масть и месть мою никогда вам:
оказался не волком я –
Уроки русского
Вот – несогласные,
против – согласные,
между – негласные
смотрят за гласными.
В центре – шумящие,
сбоку – свистящие,
рядом – шипящие,
сзади – дрожащие.
По трое – пьющие,
строем – давящие,
хором – поющие,
сольно – сидящие.
Вот головастики –
головы, свастики;
вот коммунистики
с фиговым листиком.
Белые, красные,
жёлтые, чёрные,
с пейсами, с рясами,
наши, офшорные...
Твёрдые, мягкие,
громкие, тихие...
................
Кончилась магия –
Король умер
Умер больной король –
полузабытый, старый...
Царь принимает роль
и объявляет траур.
Мучается страна –
крестится, вспоминая
смутные времена,
смутно их понимая.
В скорби простой народ,
в скарбе святая свита,
движется строй вперёд,
гроба, в слезах, не видя.
Речи так высоки,
плачи так откровенны...
но сохранят виски
и голубые вены.
Только вчера браня,
шут при дворце заметит:
«Смерть – от всего броня,
даже от новой смерти.»
И закричит с утра
голосом педераста;
«Умер король! Пора:
Царь настоящий – Здравствуй!»
со всеми полностью согласен, и в комплиментах первоклассен,
и потому – всегда любим. Зачем во всём идти на принцип,
по ерунде терять покой, ведь жизнь одна, как говорится,
гораздо проще притвориться, что ты согласен – сам такой.
Приятно слыть милейшей душкой. Но так не просто, чёрт возьми,
и льстить, и прогибаться дужкой, и те же ушки на макушке
держать с восьми и до восьми. Внимая даже незнакомым,
грузить себя чужой фигнёй и потакать, а после, дома,
опустошённо, словно в коме, не разговаривать с женой.
От спора уплывает рыбкой и судит мудро, как раввин,
сразив радушною улыбкой, со всеми согласится гибко:
и вы, и вы, и вы – правы! Не для него «за око – око»,
ему Корнеги – лучший друг. Но почему так одиноко
сидит печальный он в берлоге и проклинает всё вокруг?
Однако мы должны признаться – на них и держится земля:
нонконформисты любят драться, а дипломаты разных наций
из конформистов – мира для. Они не любят беспорядки
и революций суету, на вертикали власти падки –
отбросив белые перчатки, своих врагов не подведут.
Иуда тоже не предатель, но убеждённый конформист:
он не искал, кого продать бы, а согласился имя дать им,
как фаталист и пессимист. Меняя веру и расцветку,
и на плаву, и на виду – несут, как голубь, мира ветку
на всякий случай и беду... Но с конформистом я в разведку
на всякий случай не пойду.
«Постепенно привыкаешь,
"жидочек" прячется, виден артист.»
........................................А. Блок
Приходит время для цитат,
не многоточий – жирных точек.
О да, не скиф, не азиат –
еврей, жидёночек, жидочек.
Артист проявится потом,
пока же слушать, холодея,
как иудейским нудным ртом
рифмует русскую идею.
И завывает, как раввин,
и ноет, словно слушать просит...
О да, пред музой все равны,
но перед мэтром – под вопросом...
Приходит время катастроф
и цельных душ, и целых наций:
без инквизиторских костров
«Век-волкодав» сожрёт «Двенадцать».
И все проявятся потом –
на сцене, в зале, на галёрке,
когда раздавят сапогом
артистов, зрителей, суфлёров.
И вырубит вишнёвый сад
«поэт», рассевшийся на троне,
и время побежит назад -
в ГУЛАГ, куда ещё дорог нет...
....................................
Но деспот – скиф и азиат –
от слов его – «жидочка» –
вздрогнет...
Всё так просто: они и мы.
Ты не понял, ещё не понял:
мы – по каннам, они – по коням,
ты, неверный, для них покойник,
наши боги давно немы.
Что пророки – они не знали?
Как похоже: пророк – порок...
Цвет не важен – важнее знамя,
раньше мы, а теперь за нами
от Америки до Синая –
посмотри уже за порог.
Мы из рая идём по краю...
Бога нет, да и чёрта – нет,
есть единственный – по Корану,
по корану и покарают...
Наши библии догорают,
вместо библии – интернет.
Просим милости и прощения,
кормим хлебом и дарим кров...
отрешение – не решение,
подражание – поражение...
Ты не понял: идёт сражение,
им не вера нужна, а кровь...
если колонны – плечо к плечу,
слышу, о чём они говорят,
знают, о чём я давно молчу.
Не оступиться, не двинуть в бок,
не задержать, не ускорить шаг –
не попадающих в ритм сапог
вместе идущие сокрушат.
Я запеваю, кричу – Ура,
я марширую, стою в строю,
строю казармы, ищу уран,
рою со всеми – в одном раю.
Нервы и воля – стальной комок,
кровь отыграла и улеглась,
но холодеет затылок мой,
чувствуя сзади прицелы глаз.
Тучи в небе уже нависали,
озирались с опаской вассалы
из-за Вислы, Дуная, Двины.
Обречённо искали навес,
продавая и межи, и вежи,
бронепоезд, полвека ржавевший,
ордена и знамёна – на вес.
Но косились с других берегов,
собирая орду за Амуром;
к ним послом засылали Амура,
за друзей принимая врагов.
Соревнуясь, стрелу за стрелой
запускали, безумно, за море,
где растерянно правил заморыш
неприлично богатой страной.
И дышать становилось трудней,
духоту объясняли погодой,
до войны оставалось три года,
а до лета всего пару дней...
И на небо никто не глядел,
даже если гроза и угрозы,
на чеку и чека, и угрозыск,
не исчерпаны нефть и берёзы,
много пива, весны и блядей.
Я поехал навстречу мостам...
Жизнь казалась беспечной – с экрана,
и спокойной, как глаз урагана,
где не веришь плохим новостям.
Но по трещинам стен и дорог,
по тому, как плывут облака там,
понимал – не кончалась блокада,
и не выучен страшный урок.