Михаил
Бриф

Requem

Дымами стали девочки в Литве,
и в Киеве, и в Гомеле, и в Польше.
С любимыми не свидеться им больше.
Одной росинкой больше на траве.

Уже не встретить юношам невест.
Те девочки давно дымами стали.
Поют на идиш девочки с небес.
Дымами стали – звать не перестали.

Ночное пенье слышишь ли вдали?
Как можно спать, смежив блаженно веки?
Нам не простят те девочки вовеки
того, что песню мы не сберегли.

«Альманах библиофила»

Мне тогда семнадцать было,

собирать я книги стал,

«Альманах библиофила»

вдохновенно я листал.

Что ни выпуск – свет в окошке,

юность целую светил.

Каждый том в суперобложке

поначалу выходил.

Удивительное – рядом,

возле гения постой.

Речь со мной вели, как с братом,

Пушкин, Гоголь и Толстой.

И Твардовский, и Тарковский,

и Булгаков, и Лесков,

и Владимир Гиляровский,

и Владимир Маяковский,

и, конечно же, Чуковский,

и, конечно же, Глазков.

И другие, удалые,

чей светильник не погас,

цвет Европы и России,

коих лихо мчал Пегас.

И Цветаева Марина,

хоть могла б на жизнь пенять,

не пеняла, не корила –

век свой силилась понять.

Не найти покой Марине,

засвистала нелюдь вслед…

«Альманаха» нет в помине

и библиофилов – нет…

Бег в мешках. Кафе «Ариэль»

Приподнялся с неловким полупоклоном,

огляделся в липучем мареве жутком.

За рюмку водки, за чай с лимоном

стихи читаю уркам и проституткам.

Заблудшим Джульеттам чуть-чуть потакая,

стихами затейливый мрак вышиваю.

Ребята, поймите, работа такая,

подобным образом я выживаю.

Вначале про зону воткну заморочку:

про зэков, про нары, про плиточку чая,

про гиблую тундру… На том ставлю точку.

Теперь про любовь вдохновенно вещаю:

Уже не день. Ещё не вечер.

Бела больничная палата.

Я понимаю, что не вечен,

что час и мой пробьёт когда-то.

Всё ж не страшит меня сегодня

подобной мысли обнажённость.

Во мне иная обожжённость,

ей состраданья не угодны.

Куда больнее, что безлюбье

меня терзает и увечит…

Холодный дождь по стеклам лупит.

Уже не день. Ещё не вечер.

Стихи повитают и тут же истают.

Бандюги от свар и разборок устали.

Как это ни странно, они мне внимают,

галдеть и жевать они вдруг перестали.

Гляди, прослезилась убойная морда.

Но я ведь не пастырь, а вы ведь не паства.

У нас бег в мешках – самый главный вид спорта,

сюда приплюсуй беспросветное пьянство…

Читать я закончил. Подносят по сотке.

И снова по сотке. А где-то под утро

себя нахожу я в промозглой подсобке –

здесь мрачно, здесь муторно и неуютно.

Ну что в оправданье сказать? Я такой же,

такой же, как вы, сумасбродный, болезный,

но если пожар просочился сквозь кожу,

то это – любовь. Нет лекарства полезней.

Бегство

В край отцов задумал бегство.
Плащ и посох приготовь.
От злодейства и плебейства
сберегла меня любовь.

Да не та любовь, что к жизни
или к женщине, а та,
что к неведомой отчизне
путеводная звезда.

Возвращение

И ничего не надобно отныне

Новопреставленной боярыне Марине…

М. Цветаева

Окна

     заперты ставнями.

Проблески солнца

     слабые.

Будешь

     новопреставленной

в безучастной

     Елабуге.

Любовь была –

     безответная.

Зря столько земель

     пройдено.

Знать не знала,

     не ведала,

что встретит удавкой

     Родина…

Кончились

     все страдания?

В церкви ль тебя

     оплакали?

Близкие где же?..

     Дальние

накроют землёй

     в Елабуге.

Выпьем, радость-печаль моя

За то, что не стал плебеем

и дел не имел с жульём,

давай, моя радость, выпьем

и снова давай нальём.

За то, что не стал трибуном,

секретарём СП,

спасибо всевластной доле,

угрюмой моей судьбе.

За то, что натуру волчью,

хватку клыков, когтей

отринули наотрез мы,

радость моя, налей.

Ещё мы выпьем с тобою,

и стоит оно того,

за то, что душа рабою

не стала, как большинство.

Не стала душа рабою,

от этих ушла и тех.

За это нельзя не выпить,

не выпить за это – грех.

Теперь – за любовь, за ту, что

нас вырвет из смертных лап.

Счастливый ты иль несчастный, –

не важно, любовь жила б…

Но обвинять кого мне,

кого проклинать впотьмах

за то, что вдруг стал изгоем,

лишним в родных краях?

Лишним, чужим, ненужным…

Выпьем, моя печаль!

Капают в рюмку слезы.

Водка кипит, как чай.

Дача в октябре

До ниточки промок.

Четвёртый день ненастье.

Не жди большого счастья,

когда ты одинок.

В округе ни души,

лишь выпь рыдает где-то.

Зато хоть до рассвета

ликуй, стихи пиши.

Единственное небо
 

Страдали мы зазря ли?
Весь мир нам был – острог...
Судьба моя, Израиль,
души моей восторг.

У таинств мирозданья,
у первородных чувств
под небом первозданным
прозрениям учусь...

Его на счастье мне бы –

вблизи я иль вдали –

Единственное Небо
Единственной Земли.

* * *

Заводит разлука

протяжный, отчаянный вой.

Февральская вьюга

смертельные раны залижет.

Любил многих женщин,

теперь не люблю никого,

теперь одиночество

мне и желанней, и ближе.

Но как бы нещадно

судьба ни глумилась порой,

я ставлю на случай,

свой путь среди звёзд выбираю.

Я в собственной жизни

играю заглавную роль.

Статисты уходят,

я сам до конца доиграю.

К вопросу о счастье

Говорили, что мой дед был так мудр,

назубок прокашлять мог он Талмуд,

но хоть Книгу целый век он листал,

ни на йоту он счастливей не стал.

Внук его, я сердце водкой лечу,

по-еврейски лишь чуть-чуть лопочу,

над стихами пропадаю в глуши,

только счастье и ко мне не спешит.

* * *

Куплен талант на вырост,

сносу таланту нет.

Бывший еврей, выкрест,

краснознамённый поэт,

в сытости и фаворе

свой коротает век...

Что же поник он в горе

и не подъемлет век?

Немота

Вот что случилось, хоть стыдно признаться в таком:

ночь напролёт наблюдаю пейзаж за окном,

ночь напролёт я на крюк озираюсь тайком,

водку я пить перестал и мясного не ем.

Тот, кто водил по бумаге моею рукой,

видно, устал от меня и ушёл на покой –

я теперь нем.

Я теперь нем, как-то всё обессмыслилось вдруг,

вскрыл себе вены и к звёздам умчался мой друг,

сколь ни кричи, безысходно, безгласно вокруг,

жалобный плач мой сегодня смешон и нелеп.

Не увидать мне теперь закадычных друзей,

не увидать мне теперь Эвридики моей –

я теперь слеп.

Я теперь слеп, и зрачки мои солнце не жжёт,

ближний конвой от побега в астрал стережёт,

местный народец, узрев меня, радостно ржёт,

больше ничто не ласкает ни душу, ни дух.

Ну-ка, скорей заливайте мне оловом рот,

уши забейте, и стану я полный урод –

я теперь глух.

Слеп я, и глух я, и нем я – такой, брат, расклад.

Мне-то известно, пред кем я виновен стократ.

Если возможно, простите, пред кем виноват.

Что тут сказать? Мой характер не сахар, не мёд.

Да, ушибаюсь, упорствую, вечно спешу,

но никому свою тайну вовек не скажу:

я теперь мёртв.

Я – теперь – мёртв.

* * *

Неприкаянный, вздорный еврей...

Боже правый, ведь это же я!

Потерял я любовь и друзей,

оказалась удавкой семья.

Злобной алчности напрочь лишён,

среди хищников жил, как в лесу.

Был кому-то я просто смешон,

был кому-то бельмом на глазу.

Звёзд с небес никогда не хватал,

вдалеке от соблазнов кружил.

Лишь стихи про себя бормотал,

лишь стихами – единственно! – жил.

Вдруг смятенье на сердце легло

и прожгло мне нутро без огня.

И кружило меня, и влекло,

и крушило, ломало меня.

Враз иссяк стихотворства родник.

Я над сонным Гудзоном стою.

Нет вокруг ни друзей, ни родных.

Сам оплачу бескрылость свою.

Ноосфера

Мысль Вернадского покоя не даёт:

в небе наше Сокровенное живёт,

ему место среди звёзд отведено,

Ноосферой называется оно.

В здешней яви яд и злоба на кону.

Я в любви не признавался никому

вслух, лишь мысленно вершил счастливый труд.

Среди звёзд мои признания живут.

И о том, что я когда-то рядом был,

и о том, что я взахлёб тебя любил,

ты узнаешь в поднебесьи, жизнь спустя,

там поймёшь ты, где мы были лишь в гостях.

Овидий

А вот и ты, поэт любви,

чумной бомжующий Овидий.

Сбежали бы, тебя увидев,

все дамы прошлые твои.

Пусть даст ответ хоть кто-нибудь,

как вышло так (ответит кто же?),

что превращён Овидий в бомжа

(или в бомжа, не в этом суть)?

Овидий больше не певец,

он грязный, нищий прилипала,

его призвание пропало,

его провиденьям конец.

А как же вечная любовь?

Придёт она иль не надейся?

Против обвального злодейства

кто встанет на последний бой?

Кто будет бит? Кто победит?

Боюсь предсказывать, ребята.

Кассандра здесь не виновата.

Опять ликует троглодит.

Конец певцу, конец и нам,

всем тем, кто допустил такое.

Не знать нам счастья и покоя,

а только горечь, боль и срам.

Оркестр

Гобой и валторна собачились шибко,

их унимала свирель,

устало вздыхала печальная скрипка,

кручинилась виолончель.

Флейта в любви объяснялась фаготу,

фагот отвернулся к трубе,

тарелки неистовствовали отчего-то,

звали фагот к себе.

Обиды кольцо замыкали всё туже,

свою проявляли власть…

Но вдруг дирижёр появился – и тут же

дружная музыка полилась.

Памятник

Як умру, то поховайте…

Тарас Шевченко

Все невзгоды одолею,

не спасую, не согнусь.

Всех жалею и лелею,

кроме тех, кто мразь и гнусь.

Житель хищного Нью-Йорка,

эти джунгли полюбил.

Всё же я не хрен с пригорка,

не какой-нибудь дебил.

Дурака порой валяю,

но, судьбы своей гарант,

я нередко проявляю

свой недюжинный талант.

А когда меня не станет,

то в заморской стороне

скромный памятник поставят

на лужайке, лично мне.

Это знаю, братцы, точно,

наперед всё знаю сам.

Будет памятник – и точка.

Будет памятник – и точка!

Верь-не верь своим глазам…

Последняя дуэль

В твоём окне – дожди, дожди.

Твои надежды – овдовели.

Сегодня мне опять идти,

опять стреляться на дуэли.

Мне каждый день, из года в год,

за честь твою бросаться в драки.

Проклятый дождь с ума сведёт…

Несётся тройка. Лес во мраке.

Хоть ставки были высоки,

я вдруг пойму, что лжи немало,

что твоё имя языки

коль треплют, повод ты давала…

Обратно ты меня не жди.

Мы оба этого хотели.

Льют сутки напролёт дожди.

Ты предрекла исход дуэли.

Поэт

Жить не умел. Пил соки да крюшон,

а водку иль коньяк раз в год, не чаще.

Жить не умел, и многим был смешон

его апломб и взор его горящий.

Но по ночам нетленное творил,

когда пером к бумаге прикасался.

Жить не умел. Он, собственно, парил

над жизнью – и ещё смешней казался.

Правительственных званий не имел.

Да и других. Зачем, скажи на милость?

Жить не умел. Зато любить умел,

как мало кто. Увы, не пригодилось.

* * *

Поэтов

на трагических делю

и – остальных,

что, в сущности, не тайна.

Одних читаю

редко и случайно,

у Маркиша  –

прощения молю…

* * *

Представляя известную нацию,
не приемля суму да тюрьму,
я задумал, брат, репатриацию –

на пути я
        к себе самому.

Мчу без устали, страха не ведая,
праотцовскую веру храня.
И мои небеса заповедные
от невзгод
        охраняют меня.

* * *

Рассвет о трудах напомнит.

Сижу, карандаш очиняю.

Я стихотворец-надомник:

в окно гляжу, сочиняю.

Исправлю в строке ошибку,

размер подберу забавный.

В окне порошат снежинки,

орёт воронье за баней.

– Эх, – разорву я ворот, –

Муза моя, да где ж ты?

– Хрен тебе! – хмыкнет ворон,

круша все мои надежды.

* * *

Своей фамилии не стану изменять.
Пускай звучит неблагозвучно и темно,
она – распахнутое в сумерки окно,
где заждалась меня Рахиль давным-давно.
Рахили горько жить на свете без меня.

Скрипач

Сыпал град, густой, отменный.
Мёрзли баржи на реке.
Жил мальчишка довоенный
в довоенном городке.

Под фокстроты и под вальсы
городок парил, кружил.
Каждый день к маэстро Шварцу
шкет со скрипочкой спешил.

Не по возрасту серьёзен,
он надежд не омрачал,
и маэстро Шварц сквозь слёзы
улыбался иль ворчал...

Довоенный городишко,
льются вальсы дотемна...
Довоенного мальчишку
унесла навек война.

Звёздами в небесной сини
среди прочих звёздных братств
стали –

        юный Паганини
и седой маэстро Шварц.

Мстя за них, бои гремели,
полыхало пол-Земли.
Музыку спасти сумели,
музыканта – не спасли...

Здравствуй, довоенный мальчик!
Как живётся на лету?
...С каждым годом мне всё жальче
твою скрипку-сироту.

Спасибо

Моим израильским друзьям

Все невзгоды и злосчастья
                душу мне вконец изранили.
Доведётся ль услыхать
                благую весть?
Все мои друзья-приятели
                кто в Нью-Йорке, кто в Израиле,
я один ни здесь, ни там,
                ни там, ни здесь.

Но близ моря Средиземного
                кто душе построил госпиталь?
Кто извлек её
                из лагерей?
Буду умирать однажды,
                прошептать успеть бы:
                                      «Господи,
я – еврей,
                спасибо, что еврей...»

* * *

Характер-зверь у нынешней зимы,

одна лишь белизна в её палитре,

ни крошки льда не выпросишь взаймы,

никто не похлопочет о пол-литре.

У нынешней зимы характер крут,

молить у ней пощады не пристало.

Так зябок ближний лес. Так зябок пруд.

И чай остыл. И слава запоздала.

Хула

Налетают отовсюду,

загрызают, словно волки,

кривотолки, пересуды,

пересуды, кривотолки.

Склоки, сплетни, небылицы

липнут, жалят, будто змеи.

Пули он не побоится –

пред хулой стоит, не смея

глаз поднять. Такая горечь,

пострашнее пистолета.

Даже Александр Сергеич

на дуэль пошёл за это.

Там погиб – НЕВОЛЬНИК ЧЕСТИ,

опалён своей любовью…

Неужели ж мы, все вместе,

глотку не порвём злословью?..

По любви опасной бритвой

полоснёшь, стыда не зная.

– На дожде метеоритном

не простынь, моя родная!..

Шлимазл

Трусил прыгать с вышки,
из винтовки мазал.
Какой там сокол сталинский –

есть как есть шлимазл.

Но в боях под Ельней
пал он в поле чистом –

не шлимазл вовсе,
а герой отчизны.

Там и утрамбован
в общей яме братской.
Кто шлимазл, кто сокол –

где тут разобраться...

Элегия

Октябрь уж наступил. Пора,

мой друг, пора забыть упрёки.

Уж никогда из-под пера

уж не помчатся резво строки.

Унылая пора. Кому ж

ненастье душу согревает?

Октябрь уж, уж роща уж,

уж водка в глотке застревает.