Михаил
Бриф

Дымами стали девочки в Литве,
и в Киеве, и в Гомеле, и в Польше.
С любимыми не свидеться им больше.
Одной росинкой больше на траве.

Уже не встретить юношам невест.
Те девочки давно дымами стали.
Поют на идиш девочки с небес.
Дымами стали – звать не перестали.

Ночное пенье слышишь ли вдали?
Как можно спать, смежив блаженно веки?
Нам не простят те девочки вовеки
того, что песню мы не сберегли.

Шлимазл

Трусил прыгать с вышки,
из винтовки мазал.
Какой там сокол сталинский –

есть как есть шлимазл.

Но в боях под Ельней
пал он в поле чистом –

не шлимазл вовсе,
а герой отчизны.

Там и утрамбован
в общей яме братской.
Кто шлимазл, кто сокол –

где тут разобраться...

Единственное небо
 

Страдали мы зазря ли?
Весь мир нам был – острог...
Судьба моя, Израиль,
души моей восторг.

У таинств мирозданья,
у первородных чувств
под небом первозданным
прозрениям учусь...

Его на счастье мне бы –

вблизи я иль вдали –

Единственное Небо
Единственной Земли.
 

Сыпал град, густой, отменный.
Мёрзли баржи на реке.
Жил мальчишка довоенный
в довоенном городке.

Под фокстроты и под вальсы
городок парил, кружил.
Каждый день к маэстро Шварцу
шкет со скрипочкой спешил.

Не по возрасту серьёзен,
он надежд не омрачал,
и маэстро Шварц сквозь слёзы
улыбался иль ворчал...

Довоенный городишко,
льются вальсы дотемна...
Довоенного мальчишку
унесла навек война.

Звёздами в небесной сини
среди прочих звёздных братств
стали –

        юный Паганини
и седой маэстро Шварц.

Мстя за них, бои гремели,
полыхало пол-Земли.
Музыку спасти сумели,
музыканта – не спасли...

Здравствуй, довоенный мальчик!
Как живётся на лету?
...С каждым годом мне всё жальче
твою скрипку-сироту.

Спасибо

 

Все невзгоды и злосчастья
                душу мне вконец изранили.
Доведётся ль услыхать
                благую весть?
Все мои друзья-приятели
                кто в Нью-Йорке, кто в Израиле,
я один ни здесь, ни там,
                ни там, ни здесь.

Но близ моря Средиземного
                кто душе построил госпиталь?
Кто извлек её
                из лагерей?
Буду умирать однажды,
                прошептать успеть бы:
                                      «Господи,
я – еврей,
                спасибо, что еврей...»
 

Представляя известную нацию,
не приемля суму да тюрьму,
я задумал, брат, репатриацию –

на пути я
        к себе самому.

Мчу без устали, страха не ведая,
праотцовскую веру храня.
И мои небеса заповедные
от невзгод
        охраняют меня.
 

Своей фамилии не стану изменять.
Пускай звучит неблагозвучно и темно,
она – распахнутое в сумерки окно,
где заждалась меня Рахиль давным-давно.
Рахили горько жить на свете без меня.

Бегство

В край отцов задумал бегство.
Плащ и посох приготовь.
От злодейства и плебейства
сберегла меня любовь.

Да не та любовь, что к жизни
или к женщине, а та,
что к неведомой отчизне
путеводная звезда.

 

 

Говорили, что мой дед был так мудр,

назубок прокашлять мог он Талмуд,

но хоть Книгу целый век он листал,

ни на йоту он счастливей не стал.

 

Внук его, я сердце водкой лечу,

по-еврейски лишь чуть-чуть лопочу,

над стихами пропадаю в глуши,

только счастье и ко мне не спешит.

 

 

Неприкаянный, вздорный еврей...

Боже правый, ведь это же я!

Потерял я любовь и друзей,

оказалась удавкой семья.

 

Злобной алчности напрочь лишён,

среди хищников жил, как в лесу.

Был кому-то я просто смешон,

был кому-то бельмом на глазу.

 

Звёзд с небес никогда не хватал,

вдалеке от соблазнов кружил.

Лишь стихи про себя бормотал,

лишь стихами – единственно! – жил.

 

Вдруг смятенье на сердце легло

и прожгло мне нутро без огня.

И кружило меня, и влекло,

и крушило, ломало меня.

 

Враз иссяк стихотворства родник.

Я над сонным Гудзоном стою.

Нет вокруг ни друзей, ни родных.

Сам оплачу бескрылость свою.

 

 

Куплен талант на вырост,

сносу таланту нет.

Бывший еврей, выкрест,

краснознамённый поэт,

в сытости и фаворе

свой коротает век...

Что же поник он в горе

и не подъемлет век?

 

 

Поэтов

на трагических делю

и – остальных,

что, в сущности, не тайна.

Одних читаю

редко и случайно,

у Маркиша  –

прощения молю…