Поэт
Жить не умел. Пил соки да крюшон,
а водку иль коньяк раз в год, не чаще.
Жить не умел, и многим был смешон
его апломб и взор его горящий.
Но по ночам нетленное творил,
когда пером к бумаге прикасался.
Жить не умел. Он, собственно, парил
над жизнью – и ещё смешней казался.
Правительственных званий не имел.
Да и других. Зачем, скажи на милость?
Жить не умел. Зато любить умел,
как мало кто. Увы, не пригодилось.
Немота
Вот что случилось, хоть стыдно признаться в таком:
ночь напролёт наблюдаю пейзаж за окном,
ночь напролёт я на крюк озираюсь тайком,
водку я пить перестал и мясного не ем.
Тот, кто водил по бумаге моею рукой,
видно, устал от меня и ушёл на покой –
я теперь нем.
Я теперь нем, как-то всё обессмыслилось вдруг,
вскрыл себе вены и к звёздам умчался мой друг,
сколь ни кричи, безысходно, безгласно вокруг,
жалобный плач мой сегодня смешон и нелеп.
Не увидать мне теперь закадычных друзей,
не увидать мне теперь Эвридики моей –
я теперь слеп.
Я теперь слеп, и зрачки мои солнце не жжёт,
ближний конвой от побега в астрал стережёт,
местный народец, узрев меня, радостно ржёт,
больше ничто не ласкает ни душу, ни дух.
Ну-ка, скорей заливайте мне оловом рот,
уши забейте, и стану я полный урод –
я теперь глух.
Слеп я, и глух я, и нем я – такой, брат, расклад.
Мне-то известно, пред кем я виновен стократ.
Если возможно, простите, пред кем виноват.
Что тут сказать? Мой характер не сахар, не мёд.
Да, ушибаюсь, упорствую, вечно спешу,
но никому свою тайну вовек не скажу:
я теперь мёртв.
Я – теперь – мёртв.
Выпьем, радость-печаль моя
За то, что не стал плебеем
и дел не имел с жульём,
давай, моя радость, выпьем
и снова давай нальём.
За то, что не стал трибуном,
секретарём СП,
спасибо всевластной доле,
угрюмой моей судьбе.
За то, что натуру волчью,
хватку клыков, когтей
отринули наотрез мы,
радость моя, налей.
Ещё мы выпьем с тобою,
и стоит оно того,
за то, что душа рабою
не стала, как большинство.
Не стала душа рабою,
от этих ушла и тех.
За это нельзя не выпить,
не выпить за это – грех.
Теперь – за любовь, за ту, что
нас вырвет из смертных лап.
Счастливый ты иль несчастный, –
не важно, любовь жила б…
Но обвинять кого мне,
кого проклинать впотьмах
за то, что вдруг стал изгоем,
лишним в родных краях?
Лишним, чужим, ненужным…
Выпьем, моя печаль!
Капают в рюмку слезы.
Водка кипит, как чай.
Элегия
Октябрь уж наступил. Пора,
мой друг, пора забыть упрёки.
Уж никогда из-под пера
уж не помчатся резво строки.
Унылая пора. Кому ж
ненастье душу согревает?
Октябрь уж, уж роща уж,
уж водка в глотке застревает.
Дача в октябре
До ниточки промок.
Четвёртый день ненастье.
Не жди большого счастья,
когда ты одинок.
В округе ни души,
лишь выпь рыдает где-то.
Зато хоть до рассвета
ликуй, стихи пиши.
«Альманах библиофила»
Мне тогда семнадцать было,
собирать я книги стал,
«Альманах библиофила»
вдохновенно я листал.
Что ни выпуск – свет в окошке,
юность целую светил.
Каждый том в суперобложке
поначалу выходил.
Удивительное – рядом,
возле гения постой.
Речь со мной вели, как с братом,
Пушкин, Гоголь и Толстой.
И Твардовский, и Тарковский,
и Булгаков, и Лесков,
и Владимир Гиляровский,
и Владимир Маяковский,
и, конечно же, Чуковский,
и, конечно же, Глазков.
И другие, удалые,
чей светильник не погас,
цвет Европы и России,
коих лихо мчал Пегас.
И Цветаева Марина,
хоть могла б на жизнь пенять,
не пеняла, не корила –
век свой силилась понять.
Не найти покой Марине,
засвистала нелюдь вслед…
«Альманаха» нет в помине
и библиофилов – нет…
Хула
Налетают отовсюду,
загрызают, словно волки,
кривотолки, пересуды,
пересуды, кривотолки.
Склоки, сплетни, небылицы
липнут, жалят, будто змеи.
Пули он не побоится –
пред хулой стоит, не смея
глаз поднять. Такая горечь,
пострашнее пистолета.
Даже Александр Сергеич
на дуэль пошёл за это.
Там погиб – НЕВОЛЬНИК ЧЕСТИ,
опалён своей любовью…
Неужели ж мы, все вместе,
глотку не порвём злословью?..
По любви опасной бритвой
полоснёшь, стыда не зная.
– На дожде метеоритном
не простынь, моя родная!..
Последняя дуэль
В твоём окне – дожди, дожди.
Твои надежды – овдовели.
Сегодня мне опять идти,
опять стреляться на дуэли.
Мне каждый день, из года в год,
за честь твою бросаться в драки.
Проклятый дождь с ума сведёт…
Несётся тройка. Лес во мраке.
Хоть ставки были высоки,
я вдруг пойму, что лжи немало,
что твоё имя языки
коль треплют, повод ты давала…
Обратно ты меня не жди.
Мы оба этого хотели.
Льют сутки напролёт дожди.
Ты предрекла исход дуэли.
* * *
Характер-зверь у нынешней зимы,
одна лишь белизна в её палитре,
ни крошки льда не выпросишь взаймы,
никто не похлопочет о пол-литре.
У нынешней зимы характер крут,
молить у ней пощады не пристало.
Так зябок ближний лес. Так зябок пруд.
И чай остыл. И слава запоздала.
Возвращение
И ничего не надобно отныне
Новопреставленной боярыне Марине…
Окна
заперты ставнями.
Проблески солнца
слабые.
Будешь
новопреставленной
в безучастной
Елабуге.
Любовь была –
безответная.
Зря столько земель
пройдено.
Знать не знала,
не ведала,
что встретит удавкой
Родина…
Кончились
все страдания?
В церкви ль тебя
оплакали?
Близкие где же?..
Дальние
накроют землёй
в Елабуге.
Ноосфера
Мысль Вернадского покоя не даёт:
в небе наше Сокровенное живёт,
ему место среди звёзд отведено,
Ноосферой называется оно.
В здешней яви яд и злоба на кону.
Я в любви не признавался никому
вслух, лишь мысленно вершил счастливый труд.
Среди звёзд мои признания живут.
И о том, что я когда-то рядом был,
и о том, что я взахлёб тебя любил,
ты узнаешь в поднебесьи, жизнь спустя,
там поймёшь ты, где мы были лишь в гостях.
Бег в мешках. Кафе «Ариэль»
Приподнялся с неловким полупоклоном,
огляделся в липучем мареве жутком.
За рюмку водки, за чай с лимоном
стихи читаю уркам и проституткам.
Заблудшим Джульеттам чуть-чуть потакая,
стихами затейливый мрак вышиваю.
Ребята, поймите, работа такая,
подобным образом я выживаю.
Вначале про зону воткну заморочку:
про зэков, про нары, про плиточку чая,
про гиблую тундру… На том ставлю точку.
Теперь про любовь вдохновенно вещаю:
Уже не день. Ещё не вечер.
Бела больничная палата.
Я понимаю, что не вечен,
что час и мой пробьёт когда-то.
Всё ж не страшит меня сегодня
подобной мысли обнажённость.
Во мне иная обожжённость,
ей состраданья не угодны.
Куда больнее, что безлюбье
меня терзает и увечит…
Холодный дождь по стеклам лупит.
Уже не день. Ещё не вечер.
Стихи повитают и тут же истают.
Бандюги от свар и разборок устали.
Как это ни странно, они мне внимают,
галдеть и жевать они вдруг перестали.
Гляди, прослезилась убойная морда.
Но я ведь не пастырь, а вы ведь не паства.
У нас бег в мешках – самый главный вид спорта,
сюда приплюсуй беспросветное пьянство…
Читать я закончил. Подносят по сотке.
И снова по сотке. А где-то под утро
себя нахожу я в промозглой подсобке –
здесь мрачно, здесь муторно и неуютно.
Ну что в оправданье сказать? Я такой же,
такой же, как вы, сумасбродный, болезный,
но если пожар просочился сквозь кожу,
то это – любовь. Нет лекарства полезней.
Оркестр
Гобой и валторна собачились шибко,
их унимала свирель,
устало вздыхала печальная скрипка,
кручинилась виолончель.
Флейта в любви объяснялась фаготу,
фагот отвернулся к трубе,
тарелки неистовствовали отчего-то,
звали фагот к себе.
Обиды кольцо замыкали всё туже,
свою проявляли власть…
Но вдруг дирижёр появился – и тут же
дружная музыка полилась.
Овидий
А вот и ты, поэт любви,
чумной бомжующий Овидий.
Сбежали бы, тебя увидев,
все дамы прошлые твои.
Пусть даст ответ хоть кто-нибудь,
как вышло так (ответит кто же?),
что превращён Овидий в бомжа
(или в бомжа, не в этом суть)?
Овидий больше не певец,
он грязный, нищий прилипала,
его призвание пропало,
его провиденьям конец.
А как же вечная любовь?
Придёт она иль не надейся?
Против обвального злодейства
кто встанет на последний бой?
Кто будет бит? Кто победит?
Боюсь предсказывать, ребята.
Кассандра здесь не виновата.
Опять ликует троглодит.
Конец певцу, конец и нам,
всем тем, кто допустил такое.
Не знать нам счастья и покоя,
а только горечь, боль и срам.
* * *
Рассвет о трудах напомнит.
Сижу, карандаш очиняю.
Я стихотворец-надомник:
в окно гляжу, сочиняю.
Исправлю в строке ошибку,
размер подберу забавный.
В окне порошат снежинки,
орёт воронье за баней.
– Эх, – разорву я ворот, –
Муза моя, да где ж ты?
– Хрен тебе! – хмыкнет ворон,
круша все мои надежды.
* * *
Заводит разлука
протяжный, отчаянный вой.
Февральская вьюга
смертельные раны залижет.
Любил многих женщин,
теперь не люблю никого,
теперь одиночество
мне и желанней, и ближе.
Но как бы нещадно
судьба ни глумилась порой,
я ставлю на случай,
свой путь среди звёзд выбираю.
Я в собственной жизни
играю заглавную роль.
Статисты уходят,
я сам до конца доиграю.
Памятник
Як умру, то поховайте…
Тарас Шевченко
Все невзгоды одолею,
не спасую, не согнусь.
Всех жалею и лелею,
кроме тех, кто мразь и гнусь.
Житель хищного Нью-Йорка,
эти джунгли полюбил.
Всё же я не хрен с пригорка,
не какой-нибудь дебил.
Дурака порой валяю,
но, судьбы своей гарант,
я нередко проявляю
свой недюжинный талант.
А когда меня не станет,
то в заморской стороне
скромный памятник поставят
на лужайке, лично мне.
Это знаю, братцы, точно,
наперед всё знаю сам.
Будет памятник – и точка.
Будет памятник – и точка!
Верь-не верь своим глазам…
© Михаил Бриф, 1979–2011.
© 45-я параллель, 2011.