Опала
Встань, пройди по черноталу
И, планиду не коря,
Полюби свою опалу,
Как награду от царя.
Тучи, демоны, враги ли –
Помни, падая без сил:
Ни одной слезы Вергилий
В круги ада не пролил.
Через годы, беды, даты,
Сквозь божественную муть,
Жизнь проходит, словно Данте,
Позабыв обратный путь.
Но, стеная и тоскуя,
За соломинку держись,
И люби её такую,
Непохожую на жизнь.
Не сдавайся лилипутам.
В темноте вороньих стай
Пей проклятую цикуту
И Сократа поминай.
Подмена
Стихи неведомых поэтов:
Всё та же боль, всё та же суть.
Его вопросы ждут ответов,
Но спин не могут разогнуть.
Он жил, но с миром не сливался,
Был только тайной вдохновим.
Сквозь ливень шёл, но оставался,
Как порох – страшным и сухим.
Он был бледней ночного снега,
Жил на земле, как в шалаше,
Как будто замыслы побега
Хранил в измученной душе.
Он на реке таил пирогу
Во сне выстругивал весло,
И говорил ночами Богу:
«Куда нас, милый, занесло?»
В его душе летели птицы,
Планеты плавали в огне;
И проливались на страницы
Слова неведомые мне.
И я его любое слово
Глотал, забыв и стыд, и срам,
И, как трамвай от Гумилёва,
Летел по призрачным мирам.
Он не терпел вранья и блуда,
Ходил разутым в феврале,
И говорил: «Я не отсюда.
Я лишь проездом на земле»
Смеялись ангелы и черти,
И белых яблонь таял дым…
Он не хотел бояться смерти
И умер страшно молодым.
И я, познав другое зренье,
Ищу неведомой любви,
И все его стихотворенья
Пытаюсь выдать за свои.
•
В тот год не кончалось народное горе,
Был жребий не ровен и час не ровён.
Синица моя улетала за море,
Пытаясь казаться моим журавлём.
Я жил над родною разрухой немея,
Атланты в церквах не вставали с колен.
На месте убитого льва из Немеи
Возникло смердящее царство гиен.
Взбухали от крови бинты и тетради,
Молчали залитые болью уста;
И жизнь, что уже я навеки утратил,
На чёрную Волгу смотрела с моста.
Улыбкой луны улыбался Обама,
Улыбкой Обамы гордилась луна.
И жить на земле нас учила реклама,
И жизнь страховать призывала она.
Была темнота над страною бездонна,
Была холодна и бездомна земля;
И где то вдали, в кулаке у Гудзона,
Кричала синица с тоской журавля.
Раны Патрокла
Совесть моя, как дорога, промокла,
Облако памяти сыплет дождём.
Милая женщина, раны Патрокла,
Штопать не надо на теле моём.
Смерть подгадала и время, и место,
Видно, не зря её любит Гефест.
Милая женщина, мать и невеста,
В Трое отныне не будет невест.
Длинными тенями падают стены.
Плавают белые чайки в крови.
– Всё это ради Прекрасной Елены?
– Всё это, милая, ради любви!
Греки во тьме погуляли не хило,
Всё ещё слышатся стоны и вой…
Завтра ты станешь женою Ахилла,
Но через полчаса будешь вдовой.
Зрение тает, туманятся окна,
Не рассчитали мы хода конём…
Что же ты плачешь и раны Патрокла
Штопаешь молча на теле моём?
Вот и двоится оконная рама.
– Милая, милая, кто там идёт?
– Спи, мой возлюбленный. Тень от Приама
Жертву вечернюю к храму несёт.
•
Увидеть demos, как sodom,
Всю ночь грустить над сгнившей лодкой,
И заливать горящий дом
Слезами, смешанными с водкой.
Прижать к груди спасённый скарб
Промолвить: «Мать твою, свобода!»,
И растоптать российский герб
С орлом, похожим на урода.
•
Летят минуты – боль сквозная.
А дело божье таково:
Мы лепим прошлое, не зная –
Зачем оно и для кого.
…Там всё острее пахнет мята,
Там мир прекрасен без прикрас.
Там всё, что дорого и свято,
Уже обходится без нас.
Но от досады умирая,
Как ненавистный сердцу плен,
Я разрушаю стены рая
До основанья. А затем…
Леплю огонь и дым пожара,
Живьём сгоревшего коня;
И маму в центре Краснодара,
Уже проклявшую меня.
Леплю избу, горшки на тыне,
Тропинку, речку, коноплю…
Потом леплю тоску о сыне
И боль отцовскую леплю.
О, эта боль! Она – как море!
Как белый парус на волне…
И пьяный доктор в коридоре
И две решётки на окне.
Леплю, леплю. Сегодня, завтра.
Леплю бессилие и страх,
И в лабиринте минотавра
Тесея с ниткою в руках.
Не предъявляя иск к оплате,
Почти раздавленный, больной,
Леплю, леплю… Один в палате,
Когда-то вылепленной мной.
•
Нам ещё рано по небу летать.
Стынут сугробы подобием сопок.
Надо тропинку к дороге топтать
В тысячу триста шагов и притопок.
Влево и вправо, родная, ни-ни!
Слева – по горло, а справа – по пояс.
Словно на землю из мутной мазни
Выпала наша бездомная совесть.
В мёртвой деревне. По снегу вдвоём
В чёрную бездну идём безвозвратно.
Мы и к дороге уже не дойдём.
И никогда не вернёмся обратно.
Господи, Господи, я как слепой,
И не понять, провалившись по пояс:
Снег нас январский заносит с тобой
Или давно поджидавшая совесть…
Падает снег, и позёмки метут
Остервенело заносы вальцуя…
Может быть, в марте нас люди найдут,
Слитых навеки в одном поцелуе.
А была…
…а была одна разруха.
Свет звезды уже погас,
И неслышимо для слуха
Приближался смертный час.
Мой сосед носил бумагу
Со словами: «Всюду жуть.
Я мечтаю по ГУЛАГу,
И прошу его вернуть!»
А ещё была усталость,
Много горя и вина…
И, как печень, распадалась
Вся огромная страна.
•
Опять проигран бой за «это»,
За радость честного труда;
И тьмою Ветхого Завета
Заносят наши города.
Плывёт по Родине зараза,
И, вытирая пот со лба,
Мечтает Ваня Карамазов
Убить уснувшего отца.
Я по ночам стою у порта,
Где корабли страшнее плах,
Где вся икра второго сорта
Уже у рыбы в животах.
•
Мне чужды все – и друг и ворог.
Простыл во тьме мой ранний след.
И в двадцать лет вместились сорок,
Ещё не прожитых мной лет.
Бормочет дождик: «Бездарь! бездарь!»
И я шепчу: «Молчи! молчи!»,
И словно камушек над бездной,
Боюсь закашляться в ночи.
Я, как пожар: горю в незримом,
Но каждый раз, с приходом дня,
Боюсь, что скоро стану дымом,
Одним лишь дымом без огня.
Мне нет пути. Мой путь заказан:
Не знаю – как, не знаю – кем…
Но для короткого рассказа
Мне хватит жизни между тем.
Взгляну назад – дымится детство.
Зола – и больше ничего.
Всё остальное – только бегство
От дня рожденья своего.
•
Боль запоздалая. Совесть невнятная.
Тьма над страною, но мысли темней.
Что же ты, Родина невероятная,
Переселяешься в область теней?
Не уходи, оставайся, пожалуйста,
Мёрзни на холоде, мокни в дожди,
Падай и ври, притворяйся и жалуйся,
Только, пожалуйста, не уходи.
Родина милая! В страхе и ярости
Дай разобраться во всём самому…
Или и я обречён по ментальности
Камень привязывать к шее Муму?
Плещется речка и в утреннем мареве
Прямо ко мне чей-то голос летит:
«Надо убить не собаку, а барыню,
Ваня Тургенев поймёт и простит».
•
Фотографии. Господи, вот ведь
Не затянута льдом полынья…
И давно уже поздно злословить,
Отрекаться, что это – не я.
Нас отметили, как наказали.
Мы с тобою тоскою полны.
Ты косишь золотыми глазами,
Словно рыба со дна полыньи.
На упрёке закушена губка,
В кулачках умирает испуг,
И немного расстёгнута шубка,
Слишком узкою ставшая вдруг.
А правее чуть-чуть, на отшибе
Где и ныне закат не погас,
Детский садик нелепых ошибок,
Взявшись за руки, смотрит на нас.
И вот так у речного причала,
Ни за что эту жизнь не виня,
Тридцать лет ты стоишь, не качаясь,
Словно всё ещё веришь в меня.
До сих пор не открытая тайна,
Словно рыба, уходит на дно;
И лицо твоё в клочьях тумана,
Расплывётся, словно пятно.
Можно было бы резкость настроить,
Но фотограф пришёл подшофе…
И не видно ещё, что нас трое,
Что нас трое на свете уже.
Клеопатра
Скоро дворик листвою засыпет,
Я богам фимиам воскурю,
И тебя, как горящий Египет,
До начала зимы покорю.
Это снова судьба-миниппея
Наполняет свои короба.
Тонут в море галеры Помпея,
Строит ратников Энобарба.
И в тумане застывшего кадра,
В беспросветных созвездьях родства,
Слышу я, как тебя, Клеопатра,
Распинает людская молва.
Я поверить наветам не вправе,
Я тобою одной вдохновлён.
Но за дверью таится Октавий,
Как коварство последних времён.
Словно облако взбита подушка,
Ты меня обдаёшь ворожбой.
Я не знаю, что это ловушка,
И что смерть притворилась тобой.
Ты напиться даёшь мне с ладоней,
И ни в чём никого не виня,
Выдыхаешь: «Антоний! Антоний!
Ты умрёшь и забудешь меня!»
И на карты взираешь недобро,
Не скрывая испуга и слёз,
И, в шкатулке укрытая, кобра
Всё грядущее видит насквозь.
И в разливе последнего марта
Говорю я во тьме золотой:
«Я сегодня умру, Клеопатра,
Но мы встретимся снова с тобой!»
И века над землёй пролетели,
И в сиянье другого огня,
Заслоняясь рукою в постели,
Ты ещё не узнала меня.
Ничего! Я забвеньем не выпит!
Я всё ту же пытаю звезду...
И в тебя, как когда-то в Египет,
Всё равно я сегодня войду!
•
Вера – не вера, и слава – не слава.
Бедный рассудок ничтожней нуля.
Зеркало крестится слева направо,
Будто бы в нём отражаюсь не я.
Мечется разум во имя наживы,
Мчатся олени, кружится планктон…
Все мы захвачены танцами Шивы,
Даже когда не танцует никто.
Кто я? Зачем я весь вечер вздыхаю?
Что я увидеть пытаюсь во мгле?
Господи! Господи! Не понимаю,
Что происходит на этой земле!
Любовь индейца
1.
Отрекаясь от Пана и Фавна,
Забывая Кадруса-Фернана,
Неужели ты любишь шамана
В золотистом дыму фимиама?
Над кадилом дырявого горна,
Над сакральным огнём сердолика,
У овцы перерезано горло
И набито листвой базилика.
Мы друг друга увидеть не можем,
Я напрасно крадусь осторожно.
Две змеи над шамановым ложем
Обмануть никому невозможно.
Он на небо возносит алканья,
Топит племя в пучине испуга,
И готовит меня для закланья
Оплетая заклятьями туго.
Тихо плачет в кустарнике мама,
Насторожены ловчие сети...
Мне остался лишь шаг до вигвама,
Чтоб услышать дыхание смерти.
2.
Пахнет дряхлою злобой и гнилью,
Нет следов человечьих во мху.
Я сломал позвоночник бессилью,
Обратил боязливость в труху
Больше нет ни печали, ни страха.
В эту ночь, подо мною хрипя,
Ты запомнишь, как горсточка праха
Перед смертью любила тебя.
•
Пройти бы мимо, мимо, мимо,
Не оглянуться и тогда,
Когда вдруг станет нестерпимо
Дышать от боли и стыда.
Пройти спокойно, не моргая.
Забыть, как в дрёме декабря
Ты за спиной стоишь нагая,
Такой, как предал я тебя.
Закрыть глаза, назад не глянуть,
Потом по городу кружить…
И задушить в подъезде память,
Чтоб как-нибудь и дальше жить.
•
Было очень легко, было грустно и – ах!
Ты была сумасшедшей и кроткой.
На четыре пустыни рассыпался страх,
Не сумев устоять перед водкой.
Два гранёных стакана. Прилив и отлив
Невозможной любви и измены.
Словно Овод, решётку тюрьмы распилив,
Возвратился в объятия Джеммы.
За окошком ненастье, беда и разбой.
Кто-то дышит и ждёт за стеною.
«Я не знаю, любимый, что будет с тобой,
Я не знаю, что будет со мною!»
Откликаюсь, шепчу: «Ты беду не пророчь!»
Обнимаю покорное тело.
И летит, как стрела, августовская ночь,
Словно ночь накануне расстрела.
•
Древнюю мудрость Нила таю,
Кельтское сердце несу через годы…
Пусть пропадаю, но милостыню
Не попрошу, как у моря погоды.
Дождик шатается, падает снег.
Господи Боже, в тоске и в угаре
Сердце огромно, как Ноев Ковчег:
Жили в нём самые разные твари.
Выгнал я, выгнал их, Господи, вон –
В горло впиваться и жить по понятьям…
Съем под иконой засохший батон,
И загрущу по случайным объятьям!
Выйду из дома, где сумрак глубок,
Где серебрится январская замять,
Память, как нитку, смотаю в клубок,
Буду вязать себе новую память.
•
Время поста и пора разговенья.
Стол и тетрадка. Огарок свечи.
Бездна молчанья и пропасть забвенья –
Слева и справа – зияют в ночи
Что происходит со мной? Непонятно.
Жизнь утекает, как капли с весла.
Доброе слово и кошке приятно,
Я же, как кошка в когтях у орла.
Выше и выше взлетает несчастье,
Страшно когтями по тучам скрести.
То ли меня разорвёт он на части,
То ли над пропастью бросит: лети!
Что за беда? Не пойму и не знаю.
Знал Кузнецов, да сказать не посмел.
Русь подо мною. Лечу. Умираю.
Вот и сбывается всё, что хотел.
•
Я был слепым, глухим, прикованным
К созвездьям морока и тьмы.
Я был Ильёй… Ильёй Обломовым.
Богатыри, увы, не мы.
И вот, объятый смертным холодом,
В пространстве жалком и пустом,
Я вновь расплакался над Оводом,
И рассмеялся над Христом.
•
Живу на грани истерии,
За гранью трезвого ума.
Мои награды, словно гири,
Моя известность, как тюрьма.
Хожу по саду туча тучей,
Про неизбывное пою.
Как одинокий Фёдор Тютчев,
Врагам руки не подаю.
Курю. Над вечностью зеваю.
Молюсь. Вздыхаю: «Боже мой!»
И рот беззубый прикрываю,
Привыкшей к этому рукой.
Не до стихов мне, не до прозы.
Но свято верует жена,
Что для меня сажает розы
Моя грядущая страна.
Она мне дарит ненароком
Надежды глупые, как сны,
И говорит со мной, как с Богом
Той самой завтрашней страны.
© Михаил Анищенко, 2009–2010.
© 45-я параллель, 2011.