Михаэль
Шерб

 

 

 

 

 

 

Стамеска света вырезает на потолке узор,

Дрогнул воздух,

Толстым слоем намазанный на ковёр,

Превратились в хлам

Вещи, жмущиеся к углам.

Мелькают беженцы-саженцы снов, калейдоскоп в окне,

В красное яблоко тьмы

Город вонзает резцы огней.

Время свернулось, как в кипятке белок.

Катится по тротуарам дождевая слизь,

Но не вниз, а в небо смотрит выпуклый купола глаз.

Рыбьей костью торчит в горле площади обелиск –

Диабаз

Поперхнулся мрамором.

Щётки машин скребут по булыжника чешуе.

Словно гигантский сом, перед тем, как залечь на дно,

Он (город)

Ртом арены глотнул кислород на «О».

Колокол звякнул в брюхе его – золотым ключом.

Или кольцом.

Коричнево-серая, как кино,

Ночь

Обглодала мясо домов,

Накрыла улиц скелет парчой.

Колокол звякнул ещё...

 

На скользких холмах этот город построен, меж опрокинутых сит кровель его воздух морской скользит. Здесь беззастенчиво резкие фонари – рвут упаковку мглы, обнажают тупые углы громоздких домов (каждый похож на комод). Люди устали в них жить, или наоборот, этим домам изображать из себя людские жилища с каждым годом трудней? Жёсткий поток воздуха (или теней?) теребит тюль занавески (узор мне теперь знаком). Выдох летит из пращи солнечного сплетения (влажный ком) подобием «пощади». Этот же звукоряд за окном: подвижный пейзаж сипит через открытый рот. Город не спит, раскручивает водоворот – кто знает, что там, в чёрной воронке, что? А засосёт – где отпустит, где после ударит о дно? Может, в котельной, а может – в мансарде, не всё ли одно? Но почему-то хочется всем этот путь пройти, знаем ведь наперёд – тайн никаких не найти, кроме, разве что, тайны пути. Даже если ключик из рук и не выронишь, всё претерпев, за нарисованной дверью – всё тот же дешёвый вертеп. Верно, всё дело в жизни, а время – лишь атрибут её, вернее, так: на время мы смотрим сквозь собственное житьё-бытьё, лишь на часы пристально смотрит душа сквозь плоть (взгляд этот веками не прикрыть, не побороть). Выходит, простое устройство – кожа, мякоть, скелет – стеклянная банка времени на пару десятков лет? Именно это каждый из нас здесь узнал навсегда? А путешественник – тот, кто меняет «где» на «когда».

 

Нет-нет, сюда я больше не ездок.

Здесь купола – покатее и ниже,

Здесь клейкой массой сглатываешь вдох,

И аленьким цветком в болотной жиже –

Любой глоток.

 

Мой серый край – не запад, не восток...

 

Вы, гладкие безлиственные прутья,

Бесцветен воск ваш и безвкусен сок.

Сто тысяч вёрст сплошного перепутья –

Стальной да ледяной калейдоскоп.

 

Белёсые прожилки тихих рек,

Библиотеки мутных отражений,

Уныл ваш взгляд из-под припухших век,

Туманные и тусклые траншеи.

 

Ты спишь, моя уставшая земля,

Дрожишь в ознобе, тлеешь вполнакала...

 

Полупрозрачны тени-тополя

У параллелепипеда вокзала.

 

Здесь по ночам такие ураганы,

Что утром обнаружишь – унесло

Осенним ветром: мысли, веру, память...

Мне было поначалу непривычно,

Так неуютно, и немного страшно...

Особенно впервые... Просыпаться

С душой пустою, лёгкой, не своей,

Не находя удобных прежних мыслей,

Задуманных до глянцевого блеска,

С закладками из запахов, с краями,

Протёртыми до мимики и жестов,

С помарками от неудачных слов...

 

Как нелегко по-новому любить...

И как нелепо снова ненавидеть!

 

Но что поделать, если новый шквал

Уносит всё, уносит даже скуку...

 

Мне кажется порой, что любопытство

Переживает бурю, как зверёк, –

В подполье, в подсознанье, под землёй

Инстинктов и желаний... Только шторм

Утихнет – сразу слышен робкий шорох,

Беззвучный выдох – Что же будет дальше?

Вот только невозможно различить,

Возникло это любопытство вдруг

Иль давеча? Вчера, позавчера?

Как угадать?..

 

Зато, представь, здесь вещи

Хранятся вечно, даже эти письма.

Письмо отправишь – утром почтальон

Стучится в дверь. Смотри, на всех конвертах –

Стандартный штамп... Сейчас... Не разберу...

Сургучный оттиск, видишь? «Отправитель

И адресат посылки идентичны!»

 

Как приговор «без права переписки»...

 

Однажды утром встанешь и в окне увидишь сквозь узор прорех гардинных чужое рождество в чужой стране – лежит на крышах яркий новый снег, прозрачный, голубой, ещё невинный, как грецкий нерасколотый орех, хранящий свято тайну сердцевины, свой немудрёный уникальный клад, и в синем небе солнце – мандаринно, и запахи влетают коллективно: корица, хвоя, цитрус, аромат гвоздики. И разломлен, как гранат, созревший год: хоть полной пастью жуй, хоть по рубинной семечке смакуй, на вкус он будет горше, чем рябина, на вкус он будет слаще, чем рябина, а впрочем, знаешь, не один ли...?!

 

 

С тех пор, как ты уехала из Д.,

Из К., из П., и далее везде,

Вонзая шпаги молний в брюхо моря,

Гроза прогрохотала на арбе,

Соорудив (Мираллес? Корбюзье?)

Прозрачный куб из ветра и историй.

 

А я пытаюсь встать из-за стола:

В единый ком слипаются слова,

И цепью: за лавиною – лавина, –

Без паузы, без перерыва, длинно,

Медовая жевательная вязь,

Попса, джинса, пыльца аквамарина.

 

Навстречу плыл печальный карнавал.

Я кланялся, я руку подавал

Тореадорам в платье скоморохов.

Мой город выл, мой город падал ниц,

Сбегал к воде, цеплялся за карниз

И рассыпался мраморным горохом.

 

Но за спиной дышал сосновый лес,

И камешек-янтарь, как леденец,

Лежал у ног, обсосанный волною,

И лопались цветные пузыри,

И тыкалось в ширинку изнутри

Упрямой, умной мордою коровьей

Желание – любовь на безлюбовьи.

 

Бывало, вспыхнет яблоня в дыму,

Или миндаль на родине, в Крыму,

Вдруг расцветёт, – неробко, негасимо,

И в воздухе дрожит, как Хиросима, –

Сверкать и спать, – в густую пелену...

Ну как тут не прочувствовать: в плену

Кровавой глины, пыльного кармина,

 

Танцует жизнь, бесцветная Кармен,

Иродиада, наволочка, чайка,

Отскочит взгляд – бессмысленный всезнайка –

Хохочущий над Деей Гуинплен, –

От полушарий матовых колен, –

И брызнет слёз серебряная стайка.

 

И брызнет серебристая икра,

Условность, иерархия, игра –

Скукожились до рамы, до оправы

Шагальего гостиного двора,

Шагальего павлиньего пера, –

Дубового дупла Гранд-Опера,

Алхимии, целительства, отравы.

 

Танцуй, Кармен, на плоскости стола,

Пока тебя не вздернёт каббала

Качаться на путях спиральных странствий,

На нитках неэвклидова пространства

Качайся, закусивши удила,

Замешивай невидимую глину,

Покуда ангел скальпелем крыла

Не рассечёт тугую пуповину.

 

Танцуй, Кармен, пока не родила!

 

 

Зачем бубнить? Ты знаешь и сама,

Как рвётся кислородная тесьма,

И в полночь, закрывая веки-ставни,

Молитву повторяешь по слогам,

Почти не проникая в содержанье.

 

Как много самых разных скользких слов

В твоём садке. Обилен был улов, но

Когда с давно написаных стихов

Вдруг белизну листа, как ткань, снимаешь,

То чувствуешь, насколько всё условно.

 

Мной видимость прочитана построчно.

Картонка хлипкая – она теперь на что мне?

 

Мне ласточки кричат: «о чём?», «о чём?»...

 

Перечеркни отточенным крылом

Чертёж.

 

Пусть, как ладонь, мой дом

Протягивает всем дощатое крыльцо

(Так корабли земле протягивают сходни).

 

Всё врут, что я устал звонить в свой дом,

Что медь колонн не бьёт по стенам гулким,

Что стал мой дом из тех,

Зажатых в переулках,

Как в горле ком.

 

Кто вам сказал, что этот дом – ничей?

 

Поля забиты гречкою грачей,

Расчерчены леса линейкой вертикалей,

Томятся реки в ножнах берегов,

В морях жары пылятся острова

Грозы –

Всё погранично здесь,

И даже спесь

Особняков заплетена в бульвары.

Лишь этот дом звенит, касаясь облаков.

Точней, чем бой часов, его удары.

 

Зажмите в кулаке проросший злак,

Добавьте время –

Видите, кулак

Разъят ростком?!

Вот так растёт мой дом,

Всё время вверх, туда, где есть огонь,

Пустой кулак

И полная ладонь –

Мой дом.

 

 

И был платан, как Брунеллески,

И тополь был, как Санта-Кроче...

 

Цветком, стеклярусом, подвеской

Парил балкон; перила прочно

Меня держали за запястья.

 

Ограды разевали пасти.

 

Крепления из гладкой стали

Дворцы на привязях держали,

А колокольни каланча

Сверяла время по часам

Древесным,

День толкая к ночи.

И тополь был, как Санта-Кроче.

 

И ангелы в клубки сползались,

И бесы собирались в стаи...

 

И перспектива в чём-то чёрном

Плескалась,

Словно в крепком чае.

 

Часы два раза били полночь.

 

Фонтаны на ночь выключали.

 

Крошился грифель на бумаге,

Была Вселенная белёса,

Почти касался пальца палец,

Крутились гладкие колёса,

И шестерёнки изгибались –

Из чрева девственного леса

Личинки техники рождались.

 

С балкона вверх взмывали бесы,

Расправив кожистые крылья.

 

Телами полнились кварталы.

 

Питались мраморною пылью

Колонн подгнившие кораллы.

 

Искрит идея об идею,

Коптящий факел зажигает.

 

И за столом первоапостол

Первоапостолу, осклабясь,

Ребром ладони метит в шею.

 

Но был платан, как Брунеллески...

 

Свивалось облако-папирус,

Картины окон тлели в рамах

(Не помогали занавески).

 

Флоренция держала в лапах

Лесной балкон, кленовый клирос –

Он из ствола – каррарский мрамор –

Той ночью вырос.

 

 

Закутано в молчанье, посреди

Эпохи, что от визга обалдела,

Над Витебском полощется, гляди,

Туманной дымки выпуклое тело.

 

На остриях невидимых мечей,

На хрупкой накрахмаленной постели,

Пересекая солнечных лучей

Медовые потоки-параллели,

 

Оно летит... И неподвластно им,

Царям земным, и городам, и странам, –

Как будто замерцал Ершалаим

В пустыне свежим запахом тюльпанным.

 

Горячий ветер, млечно-золотой,

Гортань дыханьем вечности осушит,

И белой манной – пряною золой

Развеет по Вселенной наши души.

И облако кристаллов – соль земли –

Вновь проплывёт над полем утром вешним,

И Витебску, заснувшему в пыли,

Причудятся цветущие черешни.