* * *
Мы всё знали, конечно, знали, просто
Выбирали проблемы себе по росту,
Проживая в созданной нами Валгалле,
Всё мы видели, только глаза закрывали.
А теперь нас – за шкирку и мордой тычут,
А теперь что ни день, то урон да вычет,
И, гляди, расширяется, постепенно
Подбираясь к сердцу, пятно гангрены.
Ладно б путь тернист – горизонт неведом!
Где, скажи, Просвещенье, твоя победа?
Где твоё, Культура, стальное жало?
Ты дрожишь и жало своё поджала!
Мы б ушли с поверхности в катакомбы,
Но душа мощней водородной бомбы:
На Земле возникнет второе солнце,
Если мы вдруг не выдержим и взорвёмся.
Я полезен, как горка спитого чая,
Превращаюсь в зверя простипрощая –
Только шепчет, под лапой крошась, землица,
Что неплохо б и ненависти научиться.
* * *
Отделяя от птицы пение и полёт,
Набухает железо, лопается, цветёт.
Стая окон, взлетев, превращается в рой осколков.
Ураган, цепляясь за грунт из последних сил,
Ось симметрии выгнул, перекосил,
Словно хлебные крошки, строенья смахнув с пригорков.
Сводный хор скорбящих людей и зверей живых
На разорванный воздух криком наложит швы,
Но замолкнет вскоре, запутавшись в огласовках.
И опять над пожухшей травою сомкнётся синь.
В опустевших дворах – ни наволочек, ни простынь, –
Только дым повис на бельевых верёвках.
* * *
Это брат мой Каин, он по призванию – коэн.
Я всегда беспокоюсь, а брат мой – всегда спокоен.
Мы привыкли быть вместе – даже шагаем в ногу.
Я служу ему сторожем. Оба мы служим Богу.
Мы не ходим за стадом – ходят стада за нами,
Не гуляем в садах – чтоб они подавились плодами!
Не смогли бы жить в деревнях, городах, посёлках –
Там дома вдоль улиц стоят, как гроба на полках.
Мы вдвоём сидим весь день на ступенях храма,
А ложимся спать – так кладём под голову мрамор,
Потому что холодный камень под жарким ухом
Позволяет заснуть скорей, чем подушка с пухом.
Мы скучаем – пара актёров в пустом театре,
Нас тоска освещает – внезапно, как вспышкой – натрий,
В темноте исчезая неуловимым ниндзя.
Мы не спим никогда – еженощно друг другу снимся.
Лишь слеза по щеке стекает, жирна, как ворвань,
Брат всю ночь убеждает меня в том, что я не мёртвый,
Потому что смерть не живёт среди нас, евреев.
Я и сам под утро хотел бы ему поверить.
три текста
1.
Он говорит: «Я понял однажды и принял, как истину, что абсолютно каждый: и молодой солдат, умирающий на поле боя от ран, и ветеран, умирающий в старости от инсульта, и какая-нибудь чернокожая женщина, последовательница культа вуду, угасающая от лейкемии, и трехлетняя девочка в России, прозрачная кожа нежнее пушка мимозы, сгорающая от инфекционного туберкулеза, – все они, обитавшие раньше в лачугах, домах или многоэтажках, узнают о себе нечто очень важное в самый первый момент смерти. И это знание, словно марка письму в конверте, придаёт законченность и значение всему пережитому».
Он говорит, что сперва, впадая в кому, бредёшь по пустыне посмертия, утопая примерно на треть тела, которого, впрочем, нет, в некоем войлоке. Пытаешься не смотреть вверх, но не видишь свет, поскольку без глаз, и у взора теперь нет век, чтоб закрыться спасительной пеленой.
Он говорит: «Тогда надо мной всходили вроде небесных светил лица живых и умерших, всех тех, кого я знал и любил, и каждое было словно бы светлый овал. Я молился на эти лица, и страх отступал.»
Он говорит, что слышал их быстрые голоса, глядел им в глаза, но потом перед ним возникла черта, пограничная полоса, за которой не виден цвет и не слышен глагол, и, якобы, он тогда и эту черту перешёл.
Там, за чертой все его мысли представлялись в виде чисел и формул, а чувства его и дела – как предметы простейших форм и даже как абстрактные светлые и тёмные пятна. Впрочем, тут его речь становится вовсе невнятна.
Он говорит напоследок: «Затем наступил хэппи энд. И взамен слабой веры в бессмертье я приобрёл нерушимую веру в момент смерти».
2.
Все происходит буднично: слышишь громкий хлопок.
Сосед начинает клониться на правый бок,
Пытаясь фантик поднять, валяющийся на полу.
Потом замечаешь вдруг небольшую дыру
В спинке сидения прямо перед собой,
И осколок металла в обшивке рядом с дырой,
Затем – миллисекундный сбой,
Потом что-то влажное чувствуешь над губой,
Думаешь: надо бы вытащить из кармана платок,
Но уже распускается тёплый алый цветок,
Тянется к рёбрам, за лепестком лепесток
Засыхает на коже, блестит на свету, словно лак,
И виски стучат в унисон, словно есть лишь один висок:
Это лопнула шина, а ты испугался, чудак,
И на коже не кровь, это от солнца мазь,
Это лопнул мир, это бомба разорвалась.
3.
Ветрами, словно оспой,
Изрыт речной гранит, –
Пчелою медоносной
Печаль над ним звенит.
Закат дрожит и рвётся,
Натянут на колки:
Последний проблеск солнца,
Прощальный взмах руки.
Темнеют мостовые,
Тускнеют двор и сад,
Лишь окон пулевые
Отверстия кровят.
По этим алым меткам
Теней нисходит рать,
Спешит к вольерам, клеткам, –
Зверьё своё обнять,
Пока закат над нами
Посмертья кокон свил.
Касание губами.
Прикосновенье крыл.
© Михаэль Шерб, 2022–2023.
© 45-я параллель, 2023.