Майкл
Ефимов

* * *

Выпал снег, и все ангелы враз заболели,

нежный посвист с рябин раздаётся в лесной квартире:

смена белых одежд на тугое перо свиристелей

есть цена за продление визы на срок в дольнем мире.

Горизонт – ненадежная помощь тому, кто вышел,

различить верх и низ, если цвет побежден монохромом,

и случайно ступивший за край попадает выше,

в те поля, где следы никогда не выводят к дому.

Зимний топос стороннему взгляду светлее и чище,

и себя обманув в сотый раз, доверяя свету,

разбираешься в прошлом, наивно забыв, что ищешь

в белой комнате белую кошку, которой нету.

Потому и мараешь, как схимник в бетонной келье, –

продлевая себя в каждой букве, в упрямом «verte!», –

что глагол остаётся как призрак последней цели

имяреку, чья жизнь продолжается после смерти. 

Два ворона

Над равниной, занесённой мелом,

с ноября лежащего не тая,

одиноко ворон кружит белый:

– Есть ли кто живой вокруг?

– Не знаю…

– Или взор мне застит пеленою,

 или свет давно уже не светел,

 или небо говорит со мною?

 Я хочу увидеть, кто ответил!

 От земли, раскатанной простором,

 как от жизни, страшной и напрасной,

 оторвался тяжко белый ворон:

– Здравствуй, брат, меня ли звал ты?

– Здравствуй…

 Вот, смотри, внизу идёт дорога,

 чтоб вести от края и до края

 заплутавших. Что ты ищешь?

– Бога.

– Отвечай же, что есть Бог?

– Не знаю…

 Снег к лесам, как саван к изголовью,

 стелет плотно, поле пеленая.

– С чем расстался там, внизу?

– С любовью.

– Отвечай, что есть любовь?

– Не знаю…

– Хочешь ли опять назад спуститься,

 нужен ли полёт не ради хлеба?

– На земле не место вольной птице,

 но и не подняться выше неба...

– Что ж, опять к своим?

– Пером не слиться,

 поменявших цвет не примет стая.

– К ангелам не пробовал прибиться?

– Цвет зрачка не подошёл для рая.

 Я искал один далёкий город

 и присел набраться силы к ночи,

 мой удел – лететь, пока не вспорот

 выстрелом судьбы и смотрят очи.

– Города грязны и многолюдны,

 слишком много копоти и фальши,

 в ледяных просторах пусть и трудно,

 но зато свободно.

– Нет, мне дальше...

………………………………………

 Над равниной, занесённой мелом,

 никого, лишь две усталых птицы

 долго кружат, растворяясь в белом, –

 не подняться им и не спуститься.

Диалог с пустотой

В полночь подкрался дождь; капель поточный ритм

создаёт впечатление, что за окном говорит,

но непонятно, о чём и кто:

в процессе движения вниз

звук теряет качество речи;

и потому – лишь гремящий карниз,

но не твоё лицо, не озябшие плечи,

не сырое пальто.

Как всегда, разговор ни о чём и обо всём подряд;

когда собеседников много,

теряется нить разговора; на первый взгляд

каждый слышит другого, но это – видимость диалога.

Звук пространства! звук пустоты, обретающей голос,

натянувший до звона в висках одиночества волос, –

его постоянство утешает забытых в ночи,

кем угодно – любимой ли, богом,

этот звук – он повсюду: в квартире, в тебе, за порогом, –

не кричи.

В результате молчишь: даже самый короткий ответ

обращен в никуда –

вопрос равнозначен смерти для каждой из капель;

«счастье есть-горя нет-счастье есть-горя нет-счастье есть-горя нет»,

и то, что твердит вода,

мне сейчас – как безумцу спасительный скальпель.

Из сутры гостя

«Иди за ограды нездешних садов

нарви там услады – небесных плодов

я буду Хозяин а ты будешь Гость

и этих плодов ты протянешь мне горсть

налью тебе чашу затем чтоб испил

и вспомнил всё то что надежно забыл

и будем мы есть золотые плоды

чтоб вытравить месть этой горькой воды

ты станешь безумным и жалким в бреду

я полем нелунным тебя поведу

туда где увидишь причину всего

и там я оставлю тебя одного

на три́девять дней и триде́сять ночей

и ты не сомкнешь изумленных очей

а как возвернешься последний дам плод

последний глоток от неведомых вод

верну тебе разум откроется дверь

и к дому дорогу укажет мой Зверь

он будет следить чтоб не двинулся вспять

и людям ты будешь всю жизнь повторять

«я видел я слышал» и вызовешь злость

Я буду Хозяин а ты будешь Гость».

* * *

Мне в поле повстречался старый след,

он не смывался ливнем много лет

и после вьюг заметен был чуть-чуть,

но властно приглашал продолжить путь.

И я пошел, хотя был снег и лёд,

казалось, словно кто меня зовёт,

и голос был мучительно знаком,

но не напоминал мне ни о ком.

Не скоро след привёл к лесной реке

с фигурой человека вдалеке,

он ожидал меня  который год,

и даже время завершило ход.

Он молод был и волосом хорош,

а серый взгляд на мой был так похож,

скрывая близость в чуждости лица,

и слышалось, стучали в такт сердца.

Он первым начал странный свой рассказ,

о том, как свет увидел в первый раз,

и, нарушая прошлого закон,

свой каждый день дословно вспомнил он.

И было чудно мне как никогда –

земля исчезла, небо и вода,

был только сон о том, что наяву

я день за днём чужую жизнь живу.

Как будто в русле две струи слились

и водопадом низвергались вниз, –

всё было общим, и любовь одна

была на две души разделена.

Похоже, вечность длился этот сон,

когда раздался долгий дивный звон,

и я очнулся на своём крыльце –

уже не таял иней на лице.

Всё было, как в начале, только  ночь

пыталась стужей память превозмочь,

над полем разгорался хор светил:

я понял, кто со мною говорил.

Я бросился назад, но след исчез,

безмолвие струилось в мир с небес,

и то, что стрелки двигало в часах,

застыло на сверкающих Весах.

* * *

Облака, поставленные вертикально!

Словно ушедших атлантов выдохи.

Негоцианты лазурных далей,

К вам обращаюсь, но вы глухи.

Но вы глухи: тем, чья жизнь – в полёте,

Неразличим сей податель звука,

Освобожденье души от плоти –

Вот ваша суть и судьба, и мука!

Вот ваша суть – изменяясь телом,

Не расставаться с высоким смыслом:

Плыть над полями в хитоне белом

В гипербореи – отныне и присно.

Как причаститься от вашей влаги?  

Мечется, тает голос мой слабый

И опускается: по бумаге

Грядами движутся строф силлабы.

Осенний антициклон

Птица борется с ветром, то есть ни с чем,

и ничто побеждает, поскольку сильней и незримо;

это больше, чем время, чем вечность с вопросом «зачем?»,

здесь не властны ни демоны, ни херувимы;

и ничто побеждает, поскольку сильней,

и к тому ж безнадёжнее оклика в спину,

улетающих листьев, мыслей, людей;

даже ты, навсегда оборвав пуповину

прошлой связи, вослед за лохматым комком

чёрных перьев, отчаянно бьющимся в сфере,

исчезаешь туда же, безудержно и целиком;

одиночество кратно любви и потере,

либо кратно себе, за отсутствием родственных слов,

так что лучше молчать, стиснув пальцы до стона;

всё, что есть – суховей, лихорадочный трепет лесов,

птица в небе и ты в зоне антициклона.

Остатки иероглифа «люблю»

Январь – пора соития земли

и неба по причине цвета;

и путник, потерявший горизонт,

в пространстве пропадает неизбежно,

поскольку цель движенья не ясна,

когда слились в одно ориентиры.

К Единому весь мириад вещей

сведён зимой; скажи тогда, к чему

Единое сводимо? – это тайна,

которая лежит за растворённой –

слезой иль ветром – гранью двух стихий

и ставшая утраченною целью.

Но если хочешь всё-таки узнать,

цепляйся взглядом за сухие стебли –

разгромленный китайский алфавит,

вонзившийся в застывший шёлк равнины,

и, может, посчастливится, найдёшь

скрещённые в снегу листы осоки –

остатки иероглифа «люблю».

* * *

Ручей пересох, и последний обол свой отдашь

за глоток – хоть из Леты! – коль жажда не знает меры.

Человек средь равнины, вокруг выгорает пейзаж,

грубо сброшенный богом на вогнутый щит литосферы.

Вместо неба – сплошное солнце, и горизонт

дважды множит 3.14 на радиус взора.

Человек здесь – причина пространства; как Робинзон

он сканирует местность, спасая зрачок от повтора.

Человек создаёт свой ландшафт из того, что он  есть,

или самого близкого, но – если память стёрта –

он увидит пустыню, куда ни благая весть,

и, прожди 40 дней, не заманишь и чёрта.

Человек на безлюдной равнине – так будет и впредь.

Он сродни артефакту по центру пустого фото.

И ему эта участь важнее, чем жизнь или смерть –

навсегда оставаться единственной точкой отсчёта.

Свет в декабре

Выйди в поле, травинку в зубах зажав,

боком к ветру, и вытянись: телеграф

так гудел проводами, когда вестей

было больше в разы, чем вранья властей.

Стой и слушай внутри тот упругий гул –

символ новой речи – её раздул

надравнинный бродяга, в ней все слова

образованы долгим безумным «а-а-а».

Мир из снега и света – зачем глаза,

если нет предмета – расплата за

мельтешение быта; теперь учись:

в белом больше скрыто, чем содержит жизнь.

Протяни же ладонь в этот ровный свет

и наощупь тронь вещь, которой нет,

целиком состоящую из пустоты,

удержи её – это будешь ты.