Марк Шкляр

Марк Шкляр

Четвёртое измерение № 2 (2) от 23 июня 2006 года

В каждом из тихотворений

 

* * *

 

Усмехайтесь открыто и чинно,

как от сердца, так и от души.

Смехов много, и много смешинок,

и любые смеха хороши.

 

Но один, ничего-то не знача,

значит всё-таки более всех:

в заповеднейшей области плача

обитает редчайший смех.

 

* * *

 

К чему обезьянке корзина цветов?

Но дама вдыхает нетленно

подряд уже пять или больше веков

сухой аромат гобелена.

 

В коричневой корочке очи её.

И в скобку острижена дама.

Но смотрит, как будто бы молит нас:

«Чьё?

Неужто моё?» – обезьяна.

 

«Кто это камелии мне подарил?

А если оставил небрежно,

могу ли я думать, что праздничный пыл

его был особенно нежным?»

 

Не шёлком, а шёпотом шито шитьё,

а шёпотом: «Мне без него не житьё…»

 

* * *

 

Не для себя сочетают слова

песен и стихотворений,

а для какого-то икс-существа

в каждом из тихотворений.

 

* * *

 

Марку Шагалу

 

Местечко незапамятно,

где звали его Маринькой,

А всё домишки старые

старик рисует старенький.

Рисует небо звёздное

с луной необычайною

И мальчика со скрипочкой –

над крышами печальными.

Как эта жизнь грошовая

распелась и расцветилась!

Шампанской пробкой хлопнула,

фатою занавесилась.

Альковная, амбарная,

овсом и сеном хрупая,

Горит под полумесяцем,

горит свечою грубою.

А в сером небе витебском,

к асфальту непривычные,

Летьмя летят любовники –

над зданьями кирпичными.

О, если бы вам встретились

чертоги настоящие,

Любовники, от города

до города летящие!

Юг Северу не грезился б,

гора с горой сходилася,

Шагалу подходящая чужбина

находилась б...

Как звать тебя, Отечество?

Звезда горит прощальная

У неба местечкового

под аркой триумфальною.

 

* * *

 

Приключение шло к нам на тонких ногах.

Приключение шло вам, как девушке туфли.

Приключение шло в вас, как тот кинокадр,

для которого сделаны тысячи дублей.

 

* * *

 

Когда надоест мне всё это писать,

надену я шляпу, пойду погулять.

А так как попутчика нет у меня,

за городом в поле я встречу коня.

«Послушай, – скажу ему, – белая лошадь!

Чего тебе в поле? Пошли-ка на площадь!

Там город, там дивные люди гуляют,

и каждый из них тебя любит и знает.

Но скажет мне лошадь, губами жуя:

«Всё врёшь ты, и нет у тебя ничего!»

Животное право. Перечить не смею.

Ведь шляпы действительно я не имею.

 

* * *

 

В Витебске, куда ни глянешь –

витеблянки, витебляне,

швейный техникум, пустыня

и обком посередине.

 

Об ком задумался, обком?

Об ком все ели обомлели

у входа. Боже мой, об ком?

О Боже мой, не обо мне ли?

 

Скажи мне, почему советский жид

лежит под крышей собственного дома,

подушку в изголовье положив,

как динамит под здание обкома?

 

* * *

 

Как ты подвижен был и ловок,

впадая в сказочнейший транс,

в перипетиях постановок,

в переплетениях пространств!

 

Втекая в вечное по капле,

а втайне – смертное любя,

ты создавал свои спектакли,

не унижаясь до себя.

 

* * *

 

Что стихли приветственны клики?

По малой нужде отдыхая,

задумался царь о великих –

о нуждах родимого края.

 

Бухарский халат износился,

обтёрхалась камка с каймою,

и повар до времени спился,

и дочь уродилась кривою.

 

Не смута в державе, а скука.

Прокисли в прихожей помои,

а дочка невестится, сука,

рассолом образину моет…

 

Дела… А ведь с жару и пылу

на кухне пеклось государство,

и водка не сахарной была,

когда он венчался на царство…

 

Теперь – ни пошляться по рынку,

за вдовушкою приударить –

идти, застегнувши ширинку…

Да снова плестись государить.

 

Оправился царь, и на воле,

сыскав, где пола, где рубаха,

как гаркнет в широкое поле!

Ни эха, ни оха, ни аха.

 

* * *

 

Хозяин мечется на Софе,

в поту от аута до «фе».

Их страсть светла, как чёрный кофе,

который делают в кафе.

А те, жилец и квартирантка,

что стонут молча за стеной,

уже вошли в созвездье Рака,

как будто бы – к себе домой.

 

* * *

 

Сирень, каштаны, площадь, тихий сквер

и скромная, но верная свобода.

– Взгляните, леди, посмотрите, сэр:

сирень, каштаны, площадь, тихий сквер...

В любом из городов СССР

всегда бывают в это время года

сирень, каштаны, площадь, тихий сквер

и скромная, но верная свобода.

 

* * *

 

Маленькая обезьянка

в ручке сжимала цветок

и говорила болонке:

«Бежим! Бежим на Восток!»

 

Болонка же ей отвечала

(верней, отвечал болон):

«Я слишком декоративен

и к странствиям не приучён.

 

Нет, я не пугаюсь странствий.

Меня не страшит и плен.

Но мне бы хотелось вечно

смотреть сквозь весь гобелен,

 

как ты, моя дорогая,

в ручке сжимая цветок,

мне говоришь нежно:

«Бежим! Бежим на Восток!»

 

* * *

 

Сегодня был снежный вечер. Сырой

снег падал.

Подымал воротник каждый второй

и переспрашивал:

«А? Да...»

И, согреваясь где-то внутри

радостью разговора,

каждый под снег затевал с собой три

или четыре спора.

Так, молча, шли и ехали

в мокром и белом,

тающем спорщики.

Дома – борщи и ки-

но.

Дрёма.

Смеялись, встречая их женщины.

Капало с них.

Снег

тёк, как настойка женьшеня.

Полуслова – полусмех:

«Всё-таки дом – не благо ли?»

Стояли в прихожих. Глазами и ртом,

шапками, воротниками –

плакали.

 

* * *

 

Два грустных еврейских поэта,

рифмующих строчки на русском,

давно не видавшись, решили

об выпить и об закусить.

И вот, не имея ни цента

на выпивку и на закуску,

у негра они попросили

«пятёрку» до праздников. Вить

известно, что перед получкой,

стипендией или авансом

у белых как раз и бывают

те самые чёрные дни,

когда ни у Яны ни штучки,

Адель не желает с Пикассо

расстаться, и даже у Фаи

ни праздников, ни именин…

 

Два грустных еврейских поэта

прошли по всему сэсэсэру,

дошли до Марселя Кашена

и поняли часиков в семь,

что даже у негров монета

имеет такую манеру –

то нету, то нет совершенно,

то нет совершенно совсем…

 

Два грустных еврейских поэта

слонялись, похоже, без толку.

Ведь после семи не давали:

не взял до семи – и шиздец.

Теперь эта песенка спета.

Пришельцы слоняются только.

(Тогда и гадать бы не стали,

пришелец ты или пришлец…)

 

Два грустных еврейских поэта

чернили у стен «Гастронома»,

что не дал им денег, кенийца,

но Софочка негру дала

и мчится на тачке с монетой

от этого чёрного гнома,

чтоб в том же такси укатиться,

поскольку – в чём мать родила…

 

Два грустных еврейских поэта

в тот вечер вина не достали.

В четыре минуты восьмого

им водки не продали. Там,

где кроме шампанского, нету

ни водки, ни «Цинандали»,

они постояли немного

и молча пошли по домам…

 

И всё же они закусили.

И всё-таки выпили. Пива.

И всё-таки вслух почитали

друг другу чужие аи.

И строчки шипели лепливо,

как пены пивной переливы,

а пиво они почитали

превыше, чем строчки свои…

 

Двум грустным еврейским поэтам

обоим с утра на работу.

Поэтому не засиделись

они допоздна за столом.

У каждого в вечере этом

возникла иная забота,

а к общей, наверное, цели

они не стремились вдвоём.

 

Поэтому, тапочки сбросив,

в прихожей они постояли,

потом надевали ботинки

и прятали шарф под пальто…

Отчасти расстаться не против,

поскольку от пива увяли,

отчасти – и не без грустинки,

что вот и окончилось ТО.