Фламинго
Фламинго был похож на нотный знак –
Как будто Бах в заношенном халате,
Склонив над партитурою колпак,
Черкнул пером на розовом закате.
Мне многое звучало на веку,
Но ни одна так музыка не пела,
Как эта, где благословил строку
Небесный ключ фламингового тела.
В изгибах шеи, в линиях крыла
Иных миров здесь царствовали меры,
И в их непостижимости была
Соединённость грёзы и химеры.
И столь полна возвышенных тревог
Казалась мне пернатая токката,
Что я подумал: это Бах и Бог
Играют вместе музыку заката!
А птичий клюв, гармонию презрев,
Зарылся, чёрный, в радужные пятна;
И был фламинго – как живой напев,
Как фуга, что светла и непонятна...
Стихи о смысле жизни
Кем-то созданы в день накануне священной субботы,
Мы очнулись и сразу за дело взялись нешутейно!
Мы придумали джинсы, компьютеры и луноходы,
Мы придумали Пушкина, Канта, Ньютона, Эйнштейна.
Мы придумали Бога. Он вышел, по правде, не бог весть
Как удачно! – но всё ж мы челом ему, веруя, били.
А потом мы придумали правду, свободу и совесть,
Но что делают с ними – об этом мы как-то забыли.
Мы придумали рабство, концлагерь, войну и расизм,
Вазелин и парады для гордых, обиженных геев,
И фастфуды для янки, и лейб-дураков для России,
И джихад для ислама, и вечный погром для евреев.
Мы придумали выборы, прессу, рекламу и бренды,
А потом – заодно уж! – как воду вычерпывать ситом.
И назло Голливуду, штампующему хэппи-энды,
Мы придумали байку о бабке с разбитым корытом.
Но зачем нам всё это? И мудрый Коэ́лет* в печали
Молвил – Всё суета! – и поник своим фирменным носом.
Я так думаю, те, кто когда-то и нас создавали,
Тоже никли носами над бездной простого вопроса.
Для чего мы живём? И неважно, кто выше и старше,
Если общая тайна незнанья над нами нависла:
Для чего мы живём? И да здравствует равенство наше! –
Наше горькое равенство разума в поисках смысла...
_____________________________________________
*Коэ́лет (иврит) – проповедник;
также название раздела Ветхого Завета;
греческая калька – Экклезиаст.
На берегу после заката
Прощай, прощай, кораблик!
Ты устал...
Ты сделан был стремительным и узким,
Но постарел, твой киль оброс моллюском,
В борту дыра – ей памятен оскал
Прибрежных скал.
Прощай, прощай.
Твой шкипер молодым
Когда-то был, и умным, и отважным,
И люди шли за ним, куда – неважно! –
В туман, и в шторм, и в абордажный дым!
Теперь седым
И старым стал он.
Одержим тоской,
Сидит в таверне, тянет ром с Ямайки.
Не альбатросы – мусорные чайки
Кричат, когда он тащится домой
В земле чужой.
Прощай, кораблик.
Рваных парусов
Ещё трепещут клочья на рассвете,
И смотрит солнце на обрывки эти,
И снасть под бризом утренних часов
В сто голосов
Гудит-поёт...
Под волн немолчный гул
Кружатся полдни, зори и закаты,
И призрачны медлительные скаты,
И треугольны плавники акул.
А ты уснул.
Прощай.
И пусть в последние часы
Тебе приснится бирюза прилива,
Небес высоких блёстки и огнива,
И гулкий вал прибрежной полосы,
И гром грозы,
И между рифов пенная струя...
Прощай, кораблик.
После всех походов,
Чужих краёв, ушедших мореходов
Да уплывёт в священные края
Душа твоя...
Полнолуние
Безмолвней Бога, арфы многострунней,
Мир осияв от выси и до дна,
Жемчужиной с гирлянды полнолуний
Упала в небо полная луна.
И в сотый раз мир оказался странным,
Таинственным, как древний скарабей,
И воздух стал светящимся туманом
В коронах зачарованных ветвей.
Я знал, пред полнолунием немея,
Восторженной душой пластаясь ниц,
Что все колоссы, сфинксы, колизеи –
Лишь сноски на полях его страниц;
Что в бесконечной череде пульсаций
Рассеются, как одинокий вздох,
Движенья льдов, столпотворенья наций,
Шаги геологических эпох;
Что рядом с мощью лунной партитуры
Ничтожны эры, страны, города,
Аттилы, чингисханы и тимуры,
Людские миллиардные стада!
Всё так... Но в мельтешенье скоротечном,
Где, чуть взойдя, заходят наши дни,
Дано лишь людям тосковать о вечном –
И потому я Вечности сродни.
Стихи на могиле
Любовники, в желаньях страсти юной
Ища приют, где глаз ревнивых нет,
Садились на скамью, сгоняя лунный
Дремавший здесь голубоватый свет...
Т. Готье
Кладбище, заросшее печалью,
Тишиной, проталинами света...
На могиле абрис под эмалью
И стихи французского поэта.
Эхом вдалеке поющей ноты
Показались вдруг они тогда мне –
Эти в блёстках старой позолоты
Восемь строчек, высеченных в камне.
Не читал – угадывал, скорее,
Я их след, что был едва заметен,
Как однажды в тёмные аллеи
От людей, от зависти и сплетен
Двое убегали ночью лунной
Меж ветвей и завитков тумана.
Их и ныне на скамье чугунной
Роза ждёт, тиха и безуханна.
Я молчал и думал – вот могила,
Вот слова высокого значенья...
Жизнь их подле смерти сохранила
Для печали и для утешенья.
Всё она в них выверила мудро
Сердца и ума высокой мерой.
Ночь была бессонной, а наутро
Розы я принёс на камень серый.
Пусть тебе, ушедший, небо крышей
И земля покоем. Вечно свята
Лишь любовь! – и горше нет, и выше
Снов о ней, нам явленных когда-то.
А стихам – спасибо за уроки,
Явленные в буквах полустёртых...
Дай же Бог и нам такие строки,
Что достойны и живых, и мёртвых.
С ума сошедший домовой
Блестит луна на дне колодца.
Над лесом тает волчий вой…
В такую ночь к избе крадётся
С ума сошедший домовой.
Как стал он портить харч и платье
И к злобе сделался охоч,
Хозяин cотворил заклятье
И выгнал домового прочь.
Но и без этого, однако,
Любой на домового лют...
Ни кот, ни лoшадь, ни собака
Его своим не признаю́т,
Не пустят рядом на солому
И нe поделятся едой –
Все помнят, как был тяжек дому
С ума сошедший домовой.
А он, вины cвоeй не чуя,
В ненастье, в холод, на жаре
По ближним рощицам кочует,
Полёвок ест и спит в норе.
И нет покоя домовому:
Рассудком тягостным не здрав,
Всё к дому тянется он, к дому,
Любовь и ненависть смешав.
Портрет палача
Есть знакомый один у меня,
Вроде, дальняя даже родня:
Доктор физики, холост, угрюм,
Гладит сам себе чёрный костюм,
А рубахи ему не с руки –
Гладит только лишь воротники.
Он приходит под вечер, и с ним
О политике мы говорим,
О хоккее и как всё не так...
Пьёт он только хороший коньяк
И готов обсуждать до утра
Время Грозного или Петра.
О себе – никогда, ничего.
Знаю, кафедра хвалит его,
Но он мнителен, резок и зол,
И с коллегами дружб не завёл,
И корит лаборантку при всех
За короткую юбку и смех.
Снова поздняя ночь на дворе.
Снова наш разговор о Петре:
– Царь ли страшен? Страна ли плоха? –
И, не ведая в этом греха,
Доктор скажет:
– Чтоб всё изменить,
Надо было казнить и казнить!
(Площадь, дыба, кровавый настил.
Он бы смог! Он бы всё упростил,
Потому что порою палач –
Лучший способ решенья задач!)
А когда он уходит домой,
Очень искренний, очень прямой,
Вижу – он с топором, в клобуке,
Кровь на лезвии и на руке...
Автодиалог
– Ещё блеснёт любовь, и жизнь мне улыбнётся,
И музыка придёт, и выстроится дом…
– Ну, что же, птичка, пой, пока ещё поётся,
Обманывай себя надеждой на потом!
– Нет, не сгорит корабль, не заплутает в дыме
И новый курс найдёт усилием души!
– Чужие острова населены чужими.
Чужие берега лишь в сказках хороши…
– А времечко бежит, и год подходит к стуже,
И польза от надежд – как пламя изо льда!
– И всё же, птичка, пой, пока не стало хуже,
И слаще ложь в «потом», чем правда – в «никогда»…
Шаман
В намоленной старой яранге,
Гоняя тaбaчный туман,
Под бубен и ржавые банки
Весну выкликает шаман.
Давно ей пора бы явиться,
Ведь ждут с нетерпеньем её
И люди, и рыбы, и птицы,
И всякое в тундре зверьё.
И ради предвечного хора
Охоты, весны и любви
Стоградусный спирт с мухомором
Взыграют в шаманьей крови! –
И он, как аркан над оленем,
Над миром взметнёт волшебство,
Которое в ста поколеньях
Сплетали все предки его.
Закат опалённую рану
Упрячет в зазвёздную тьму,
Но небо ответит шаману
И боги помогут ему.
На позднем рассвете он выйдет
Голодным, усталым, худым
И в узкие веки увидит
Мир солнечным и голубым.
Он сядет на парке измятой,
А может, совсем упадёт,
Но в мае придут оленята,
И нерпа на берег придёт,
И ягель распадки обложит,
И рыбой наполнится сеть,
И мальчик родится, быть может,
Умеющий слышать и петь.
Картина заката
Как нужно рисовать закат?
Смешаем красный с небосводом.
На горизонте горный скат,
Его – сиреневым обводом.
Прозрачным, белым – лёгкий след –
Вот облака. Мы осторожно
Их нарисуем...
Силуэт
Ветвей изломанных, тревожных,
Сомненье ищущих во всём
И мечущихся бестолково
Мы чёрной краской нанесём,
Добавив каплю голубого.
А землю как? – она темна,
Чуть золотиста и туманна,
Ещё задумчива она,
А у подножья гор багряна.
И кисть направив в высоту,
Чтоб стало всё до боли чистым,
Единственнейшую звезду
Непостижимо-серебристым
Какого и в палитре нет,
Черкнём, оставим кисть в стакане,
Зажжём свечу, погасим свет,
И об ушедших думать станем…
© Марк Шехтман, 2017.
© 45-я параллель, 2017.