Марк
Луцкий

 

Да, мне сегодня семьдесят уже!
Года, как гири, на ногах повисли,
Как ни крути, на этом рубеже
Обстреливают тягостные мысли.

Себя спрошу: «Доволен ли собой,
Взойдя на эту, из годов, вершину?»
«Обзор широк, а силы бьют отбой», –

Отметить объективно не премину.

Грохочут годы, словно это – фронт,
Наносят мне чувствительные раны,
Но сверху виден дальше горизонт,
И я рожаю всяческие планы.

И подставляет Жизнь своё плечо,
И поклоняюсь этой новой свите:
Уж не такой я древний долгожитель,
Да мне пока что семьдесят ещё!

 

 

Ах, сколько маяков
Мне в жизни повстречалось!
И каждый был готов
Мне помаячить малость.

Свинарка и пастух
Служили маяками,
Но оставался глух,
Нетронутый огнями.

Я с маяком связал
И рифы, и торосы,
Лихой девятый вал,
А мне – про опоросы!

А мне – про чабанов,
Отары и зимовки.
В маяк возводит плов
Фальсификатор ловкий.

И моря не видать –
Кругом шиши да фиги.
Повсюду тишь и гладь,
Удои и настриги.

Не стало маяков,
Пропала бригантина,
Далёких берегов
Забытая картина.

И я в глухой тоске
Прошу: «Ну, дайте море!»
На скалах и песке
Мечтаю о просторе.

Пусть факел иль дуга
Сияют сквозь туманы,
Мне память дорога,
Она – что в сердце рана.

А коль не будет так,
Скажу морской элите:
– Я сам себе маяк,
И сам себе смотритель!

 

 

Но белый цвет уже исчез,
Его давно сменил бордовый,
И в доме вновь вопрос не новый:
– Как варим? С косточками? Без?

– Конечно, с косточкой! Вкуснее!
Сильней миндальный аромат!
И домочадцы, стар и млад,
Готовят вишню посвежее.

В руках у бабушки игла,
И у меня такая тоже,
И наши действия похожи –
Иглу вонзаю, как пчела.

Старинный бабушкин секрет:
Чтоб целой ягода осталась,
Не сморщилась – надколем малость!
Запомнилось на много лет.

И вот – заправлен керогаз,
(Вошло два литра керосина).
И наверху весьма картинно
Красуется латунный таз.

А воздух запахом богат!
Раздолье мне с подружкой Ленкой –
Мы постоянно клянчим пенки,
В сиропе ягоды кипят.

Короток ложек перестук,
Мы чувствуем себя отменно,
И керогаз пыхтит степенно,
И осы с пчёлами вокруг…

 

 

Я помню: заставленный стол
И кошка глядит удивлённо –
Чуть-чуть сероватый метол,
Кристаллики гидрохинона.

Здесь сода, безводный сульфит
И банки других химикалий.
А в чёрном пакете лежит
Таинственный бромистый калий.

Прозрачен волшебный раствор,
Наполнена жизнью кювета.
Особый ведут разговор
С раствором крупинки сюжета.

Рубиновым светом горит
Фонарь. Ты слегка улыбнулась…
И с тонкой бумаги глядит
Моя чёрно-белая юность.

 

 

Скажите, это – дар небес?
А может – наважденье?
В меня вселился жуткий Бес –
Пишу стихотворенья.
Строчу их с рифмами и без,
Давным-давно, с пелёнок,
И был тогда не взрослым Бес,
А, так себе, Бесёнок.
Но набирал чертёнок вес,
И с ним росли эксцессы.
И вот уже не просто Бес,
Собрались в кодлу бесы.
Ах, невозможно совладать
С их шайкой бесовскою.
О, сколько их, поганых! Рать!
Я ужаса не скрою.
Вновь слышу их нахальный вой,
Как разыгрались черти!
Шумят, жужжат над головой:
– Пиши, бумага стерпит!
Протест семьи: «Уймись, маньяк!
Видать, в мозгах абсцессы!»

Строчу стихи, а что не так, –
В том виноваты бесы …

 

 

Ты «брошен в жизнь, как в вечное сраженье» –
Мы помним эти Шиллера слова.
В умах великих каждый день – броженье,
Найдёт ли идеалы голова?

Да, презираем мы без действий годы –
Явился Гёте с истиной простой:

«Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день идёт за них на бой».

От боя невозможно уклониться –
Наступит сеча, только дайте срок!

«И вечный бой, покой нам только снится» –
Давно заметил гениальный Блок.

Идти на бой – отнюдь не значит биться.
Сраженья, битвы, драки? Вовсе нет!
Поэт! «Душа обязана трудиться!» –
Известен Заболоцкого завет.

Как видим, было сделано немало,
О счастье, идеале вновь твердим ...
В любой эпохе жаждут идеала,
Но, к счастью, идеал недостижим.

 

 

Когда меня мой друг предаст, на это
Отреагирую усмешкой горькой я.
Уже давно отмечено поэтом:
– Предательство есть спутник бытия.

И только зубы стиснуть соизволишь,
И будешь жить, но, боль свою храня,
Я не предам других из-за того лишь,
Что столь коварно предали меня.

Я не предам, презревши чувство мести,
И сохраню своих понятий круг.
Быть верным дружбе – это дело чести,
Но раз предавший – больше мне не друг.

 

 

Пусть не верю в ангела и чёрта –
Для меня едины ад и рай,
Нынче душу защемило что-то,
Погадай, цыганка, погадай!

Видишь дом казённый и ненастье?
Благодать, а может быть, раздрай?
Может, всё же дашь осколок счастья?
Погадай, цыганка, погадай!

Может, нынче я тебе поверю,
Хоть в делах подобных – разгильдяй.
Я прошу – открой надежде двери,
Погадай, цыганка, погадай!

Карты суетятся в танце быстром,
Бубны – радость, пики – чёрный пай,
В такт мастям колышется монисто,
Погадай, цыганка, погадай!

Далека ли жизненная планка,
Или близок мой последний край?
Ну, наври с три короба, цыганка!
Погадай, цыганка, погадай!

 

 

Мы оба родились в сороковом.
И оба в мае.
И в двадцатых числах.
Три дня лишь разность.
В паспорте моём
Национальность та же,
Что на нем повисла.

Фамилии – из близких,
Близких мест.
Ласкают их
Одни и те же ветры.
Есть город Луцк,
И город Броды есть
На расстояньи
В сотню километров.

И нас обоих
Обожгла война,
Обоим показав
Своё уродство.
Поэзия Иосифа сильна.

Вот здесь и завершилось
Наше сходство...

 

Молодой Модильяни,
Ни сантима в кармане,
Постоянно в капкане,
Презирает уют.
Проживает в мансарде,
День и ночь в «авангарде»,
Но за все «авангарды»
Ни гроша не дают.

Молодой Модильяни,
Островок в океане,
Дремлют стрелы в колчане,
Не уходят в полёт.
Нет в окне занавески
И знакомой Франчески,
И художника резко
Жажда творчества жжёт.

Молодой Модильяни
Пребывает в нирване,
Пыль на старом диване,
Неухоженный вид.
Здесь в мундире картофель,
Хлеб и жиденький кофе,
Но ахматовский профиль
На мольберте стоит.

 

 

Жизнь не раз брала меня на вилы,
Но крепился, нервы мог унять…
Мне сегодня место уступила
Девушка в трамвае номер пять.

Я не в силах скрыть своей досады,
Что буравом вертится в мозгу:
– Что Вы, что Вы, девушка! Не надо!
Я ещё вполне стоять могу!

Грудь надул, вовсю расправил плечи,
Посмотрите, чем я не орёл?
Юноша, стоявший недалече,
Удивлённо головой повёл.

Обращаюсь к девушке прелестной,
Соблюдая прежний антураж:
– Милая, не уступайте место,
Не желаю выходить в тираж!

 

 

Я столько раз бывал за рубежом,
Что страны и не вспомню поимённо,
Я видел знаменитый мост Патона,
Простёрший крылья над седым Днепром.

Я посетил немало дальних мест,
Желанье странствий – это в нашем вкусе.
Вот маленький отважный город Брест
В лесной многострадальной Беларуси.

Да разве всё уместится в строку?..
Воспоминаний томная нирвана:
Здесь розовые камни Еревана,
Фуникулёр в сиреневом Баку.

Тбилиси оживает в унисон,
Шумит Кура, её внизу не видно,
Приняв на плечи старый Пантеон,
На город смотрит древняя Мтацминда.

И Азия была в моей судьбе,
Где шашлыки и поутру похмелье,
Угрюмое Варзобское ущелье,
В халатах пёстрых яркий Душанбе.

Какой клубок далёких кинолент,
И каждая из них – для песни стимул.
Встаёт в воспоминаниях Ташкент,
Алайский рынок сеть свою раскинул.

Ах, как воспоминание свежо,
Как будто смотришь старый телевизор…
Совсем не зная, что такое виза,
Я столько раз бывал за рубежом!

 

 

Всё было так же, как всегда,

Ничто не тронуло природу –

В Подкумке шалая вода,

Резвязь, Кавказу пела оду,

На скалах обнажался мел,

Струился аромат акаций,

Узорчато зефир звенел

В воздушной арфе Бернардацци,

Вершины, сонные слегка,

Близ них – края небесных тучек …

Лишь умирал у Машука

Тенгинского полка поручик.

 

Я на него смотрел и удивлялся –
Машук, представить трудно, лакколит.
Такой большой, а вот – не состоялся,
В вулканах грозных он не состоит!

Не состоит! Геологи сказали,
Что у него какой-то был изъян.
Кипела магма, страсти бушевали,
Но он – несостоявшийся вулкан.

А он мечтал на небеса забраться
И посадить на шапку солнца круг…

Хотел бы так же я не состояться,
Остаться лакколитом, как Машук!

 

 

Он вернулся явно огорошенный.
Гнев с него, как из брандспойта, шёл:
– Дырка на скале! Чего хорошего?
Ну чего в ней Лермонтов нашёл?

Бравый мой сосед, строитель Умани,
Басом санаторий потрясал:
– Надо же! Экскурсию придумали!
Что я – дырок в стенах не видал?

Но гора Кольцо не опечалилась,
Просто подарила мне сюжет:
Михаилу Лермонтову – нравилась,
А прорабу Усаченко – нет…