Путник
Проносится в лодке по белой реке…
Отмычка от вскрытых небес в кулаке.
И кажется, будто внутри их
рубиновый зарится прииск.
Там боги, как пенку, корундову кровь
снимают с поверхности бурной, что вровь
с краями исполненной чаши,
над солнечным диском кипящей.
У Сурьи забота – серебряный дом
на севере тихом, под хрустким щитом,
где каждое слово, что иней,
вхрусталится в отблеск рубиний.
Хрустит нарисованный путник в горсти.
У Сурьи забота – туда донести
стекляшек (мешочек заштопан)
от детского калейдоскопа.
Ему нарисованный путник сказал:
«Я б север и юг воедино связал,
но странно испытывать душу
во имя невинных игрушек.
Ты дай мне клинок, опаляюще ал, –
я знаю, где вставить его между скал,
чтоб жар его каждое тело
заставил достигнуть предела».
«Зачем тебе это? – ответствовал бог, –
Я строки слагаю, и ты между строк
Моей нарисован поэмы,
Тебя затереть – не дилемма».
«Сотрёшь меня наземь с небесного льда –
вотрётся там в каждое сердце беда,
Истрёшь о себя – ещё хуже…»
«Порву тебя! Вовсе не нужен!»
…И падали тихо, как страхи глухих,
на землю мельчайшие слова клочки –
и мир сотрясало в предстрочье
поэмы, разодранной в клочья…
Проносится в лодке по белой реке…
Душа без предчувствий горит в кулаке…
Вода золотится, как соты.
У Сурьи – другие заботы.
* * *
Снова стреляют. Из луков ли, «Градов» …
Слово Вначале. Стремглавый болид.
Вновь перед бойней им кто-то – отрада! –
«бхагавад-гиту», любя, говорит.
Чем они разнятся? Разве что веком,
точкой внушения – вряд ли одной.
(Надо ли, надо ли быть Человеком,
Если у «бога» подпунктик иной?)
Чем они разнятся? Разве что «богом».
Разве что шоу для преданных глаз.
(Надо ли, надо ли видеть дорогу
там, где стоит указатель не в нас?)
Чем они разнятся? Разве картиной,
знаком, символикой. Душит тавро…
(Надо ли, надо ли строить плотину –
ту, что по ветру летит, как перо?)
Мы вымираем ли, нас вымирают –
несовпаденья на кладбищах спят.
(Надо ли – на!) В моноклеточном рае
пойманно плачет доверчивый ад.
Плачет. Но адит. И плачет. Как жалит –
Д-да!!! – врайстении изысканный блеск!
(Надо ли – надо!) Запишут в скрижали,
падшие с самых высоких небес.
Есть ли в нас, нет – неразвитые гуны,
тамаса, раджаса, саттвы следы,
все-таки жаль мне бывает Арджуну,
первым испившего мёртвой воды.
Жалость… а ты не всегда есть прощенье!
Больше: ты редко бываешь простой.
Всякий ли примет души очищенье,
что отмывается мёртвой водой?
Снова стреляют…
Тетивой…
Я ударил врага – будто зеркало сердца разбил.
Не рукою ударил – словами. Как будто язык
на мгновение хрупкую душу изъял из глубин,
повертел, рассмотрел – и на место вернул. Не привык
к поеданию тех, кто так туго похож на меня…
Близнецами рождаются ненависти – тетивой…
Я ударил врага – осторожно, как будто отнял
у ребёнка игрушечный лук, чтоб вручить боевой.
«Защищайся!» А он улыбнулся – как будто узнал
мой уДар, что когда-то мне сам подарил невзначай.
Пожелал я увидеть в улыбке тигриный оскал –
чтобы он не почуял свою – тетивою… – печаль…
– Что ты медлишь? Рази! Что уставился? Бей! – и в упор –
ненаглядная ненависть – сладким тягучим вином…
Я ударил врага. Я не знаю себя до сих пор.
Он ответил не так, как я думал собою о нём.
Или им о себе. Или нами – о мире вокруг.
Или миром – о нас. Или небом – об этой земле.
Я ударил врага. Он ответил: «Прости меня, друг».
Не словами ответил – стрелой, размыкающей плен.
Я ударил врага. Будто зеркало сердца разбил.
Я ударил врага. Чтоб никто его так не как любил.
Я ударил врага. Надо мною качнулась вода.
Я ударил врага. Я ушёл от него. Навсегда.
* * *
Сердце, смотри на него – как без него ты болело,
как, чтоб заметил меня, я себя факелом жгла!
Чувствуешь? – сердце его даже прекрасней, чем тело?
Что ж тебе так тяжело? – ночью неверная мгла?
Татьяна Аинова
Сердце увидело там, где не рождалось для взгляда.
Сердце учуяло то, чем заполняют провал.
Лёд звон-торосами встал – гонгом «Оннно-тебе-нннадо?»
Год по-весеннему тал. Только одна голова.
Только одна голова. Крыльев не хватит мамаше.
Только одна голова с выводком шустрых сердец.
Каждое хочет срывать клювиком шейки ромашек.
Каждое хочет сбивать тёплый песок в холодец.
Если б хоть знала она, как у которого имя,
чтобы сзывать и скликать, хоть иногда, иногда…
Тонкого коршуна знак. Небо им неисчертимо.
Поздно кого-то искать. Надо кого-то отдать.
Сердце, смотри на него. Ох, и красивая птица!..
Золотом льются глаза, перья иссиня-ножи.
Это не громоотвод, это увод из больницы
смертника. Кажется, за дверью взрывается жизнь.
Только за нею – поля выжжены, вырваны жилы…
Можно привольно летать, да, но всегда через них?
Сердце, смотри, утоляй жажду немыслимой силы
во избежание тех, кто не умеют одни,
если блаженная страсть – нужен ей кто-то из тела
или хотя бы души. Если не гадко душить.
Сердце, смотри на него. Мама уже прилетела,
броситься хочет, как вопль, вся – на иссиня-ножи!
– Мама, уйди, не гори. Я хоть мало и пушисто,
но вырастаю – смотри! – прямо из глаз – из твоих.
Ты не меня подари хищнику с ликом лучистым,
ты не меня подари – нас, непременно, двоих.
…Только одна голова. Сердцы – они разбегутся.
Только одна голова. Ей, только ей принимать.
Каждое хочет слова… Каждое хочет вернуться…
…нет, не смотри на него! Он не выносит ума!
* * *
Что ты мне сделал такого полезного, славный Ясон?
Вот я кую тебе строки железные, памяти сон.
Что ты мне сделал? Купил мне квартиру ли? Шубу надел?
Вот я дарю вам, плеснувшим потиры в Аидов предел…
Вот не Елена, но местные даны, данайцы… да ну…
Вырвать из плена не могут как данность родную жену.
Вот не Брунгильда, но местные свеи да норманны… но…
Титло и тильда. Для золотошвеи слепое кино.
Что ты мне сделал такого прекрасного, Один и Тор?
Боль головную хоть вылечишь ласкою, о Денэтор!
Спелым джедаем налившись на облаке – склюнет назгул.
Стаями, стаями… Йоханы Гоблины! Жизни прогул:
«воли» и «личности», целедобития, кучи бабла…
Ох, неприличности: тело из лития, не изо тла.
Вот что вы сладили, витязи-викинги старых планет:
лёткие, плавкие, сереброликие волосы мне…
«Будем отрэзать?» – под разумом «выкая»... Выкрикнет «Ха!»
Эврика.
Эври-Кая!
Эвридикая жизнь у стиха!
Не обязательно древнее прошлое. Можно сейчас.
Что ты мне сделал такого хорошего, нынешний час?
Как-то вот даже не падаю замертво, к жизни спиной.
Что ты мне сделал такого гекзаметром? Значит, не ной.
Росянка
Бессильная встреча. И жарно, и стужно…
И Млечных путей разлетается рой…
Она была хищным цветком Кали-южным,
а он – из Двапары наивный герой.
У «лилии» этой – полсердца на свалке,
другой половине – куски выгрызать
у тех, кто умеет любить из-под палки,
под дулом – и только. …Какие глаза!..
Увидела в фильме – и сразу за книгу:
а что это было? Ползи, партизан,
по строкам «писаний» к саднящему сдвигу:
плевать на идеи! … Какие глаза!..
Их боль – как твоя. О тебе и с тобою.
Уйти переносом из слова «шиза»
на новую строчку – да к новому бою
за что-то живое… Какие глаза!..
Не варится кашка («за маму», «за папу»),
борщ переассолен – привет, паруса!
За жизнь поднебесью давая на лапу,
швырни её кошкам.... Какие глаза!..
Из комнаты выйдешь – ипритовый Бродский.
Умеешь на газ – проверяй тормоза.
…Свирепое мышкинство по-идиотски
всё тянет и тянет его за глаза,
сминая, ломая, почти удушая,
граня под себя – иступилась фреза…
Вселенная стонет: «Я слишком большая!
Я вся не вмещаюсь в Какие глаза!»
«Да что ты, Голахтего? Аль ушибилась?
Тебе я в натуре имею сказать:
не боги горшки обжигают – на милость
нельзя полагаться, имея глаза!»
Была она вечной, и главной, и нужной,
спасительной – встреча! Живая лоза!..
…Ну вот, дожевала в тоске Кали-южной
ошмётки Двапары – «Какие глаза» –
и что теперь делать? Других-то не будет…
Я из лесу вышел – был сильный вокзал.
Гляжу: поднимаются медленно люди
в небесные дебри, держась за глаза.
Ролёвка
(посвящение поэзии)
Я стала тобою на четверть, треть…
На две… На тройное сальто.
Ирония… Чтобы не умереть
от вывернутых гештальтов.
Ирония… Глауберова соль.
Цинизменность из-под дыха.
Прости, если можешь. Такая роль,
как ты, не бывает тихой.
Ей в дикое поле – да выйти в крик…
Потухшим вулканом силы
лежит тишина под крестом улик:
вхождение – выносимо.
Подобие может: улыбки рот,
спокойствие, бой, насмешку.
…подобие так же, как ты, умрёт,
в твоей тишине кромешной?..
Отнюдь. Завоюет страну глухих
в стосмысленностей каскады.
Подобие выйдет стрелять в других,
чтоб стрелы их стали градом.
Подобие выйдет стрелять в себя
сквозь солнце на горной круче.
И боги слетят от него, трубя
во все грозовые тучи.
И медью шарахнет в скалу прибой,
железом под ноги ляжет…
Но людям о том, каково – тобой –
оно никогда не скажет.
Оно для других – небосильный страх,
штормящая беззащита…
Распахнутым эхом гореть в горах,
теряя свои ключи там…
Оно ненормально. И это – жизнь!
И это – её коварство!
Родство моё, сила моя, кружи
над миром,
сияй и царствуй!
* * *
Белы лебеди метут воронью под стать…
Белену ли на спирту, спорынью хлестать…
То ли небо, то ли лють посинелая...
Из того, кого люблю, Бога делают!
Марш молиться, где стезя вьётся гречески…
Мне теперь любить нельзя человечески.
Только ангелово пасть – древней Башнею.
И страдание, и страсть – в корне – страшное…
Возносись, несмейный Дух, крылья белые…
…если свет уже потух, что тут делаю?..
Что тут делаю? Края раны тошные!
Не отдам его раям и святошникам!
Ни кострам и ни мечам, ни обителям!
Он не станет палачам искупителем!
Этим сахарным устам (хлыст и коновязь!)
кто переписал Устав под иконопись?
Кто назвал его святым – выйди из строю!
Из пожара вынешь ты ярой искрою –
не потир (в зубах держи!), не облатицу, –
ясноглазую, как ЖИЗНЬ, святотатицу!
…Даже если я одна среди этаких,
значит, выпьется до дна (сердце_секта_их)
чаша горькая… Разбить!
В лично-вечный скит
ухожу его любить
человечески.
* * *
И уже закрыто-затаено…
И молитва станет темна
Бхагавану Сурье Нараяну
в немоту ночного окна.
Смотрится на жизнь по-хорошему,
смотрится на смерть свысока.
Катится Вселенной горошина
мимо несвятого виска.
А вокруг – святые-рассвятые…
Плачут и поют небеса…
Так легко сбываться проклятиям –
будто сотворять чудеса.
Ходит аватар по околицам,
исцеляет слабых калек, –
только сильных, тех, кто не молится,
оставляя яростный след,
гасит, как лампады. Мгновение –
и в молитве станет темно…
Нужно лишь одно дуновение,
только дуновенье одно…
Всё равно на жизнь – по-хорошему!
Всё равно на смерть – свысока!
…Вот лежит Вселенная брошенно
возле несвятого виска.
Эгоисконное
Прости меня за то, что ты мне сделал.
Хоть сам себя спаси и сохрани.
Ведь оба – сгустки эгобеспредела.
Земная ось. Ломающий магнит.
Таких, как мы – младенцами вбывали
за мудрых глаз чумную глубину,
за пальчики из блеска готовален,
чертящие квадратную луну.
Да что луна! Трёхмерности шатая,
идёт душа сквозь тучи напролом,
пугая ангелов пушистых стаю,
к Творцу на диспутический прием.
Потом уходит, створкою шарахнув,
ногой оттопав сказанное им.
Из ножен – рыбоиглую Арахну! –
ткать личный мир! – покуда нелюдим.
Ткать для… кого-то. Но они едва ли
бойцы – для этой нутряной войны,
что фреску белокаменной печали
набьёт превыше белочек земных,
поверх икон. Идиосинкразия
Вселенной. Водка царская. Лимон.
Прости, что для меня ты не Мессия.
Но и не идолопоклонник мой.
Мышль, изо снега слепленная кошкой,
растает от малейшего глотка
тепла, – здесь будет голод – черпай ложкой! –
покуда истина не съест. Лакать
галактику ковернутой каверной…
Хочу себя! Небесная кровать…
Я никогда тебе не буду верной,
пусть даже, изменяя, станет звать
живое пламя гаслая лучина,
социопатски рявкая: весла
всем девушкам! Ко мне вот – немужчина.
Да и к тебе неженщина пришла.
Но как бы ни кололи наши очи
долги, стереотипы и фыр-чадь
бабья, – я о тебе не позабочусь,
а ты меня не станешь защищать.
Тебя ограбят, изобьют, расстригнут –
я так же не взобью в колокола,
как ты по мне, когда рысак ноль-три на
моей судьбе закусит удила.
И это так же верно, как собака.
И это так же громко, как молчит.
Эгоисконной нежности атака…
Покуда смерть – нигде! – не разлучит.
* * *
Никуда от кармы, Етит, не деться:
от души, от кризиса, от войны.
Люди переходят в режим младенца:
мне-дай-дай! – и писаются в штаны.
Хочется на солнце и петь акулам.
Хочется на дереве рыть канал.
Но, Етит, наставлены наши дула:
кто сейчас расплачется, – тем хана.
Понятийно мыслить или картинкой,
доглубинно познана суть вещей.
Мировые матерные инстинкты:
всех послать подале и покрепчей.
Потому что маленьким – так сурово....
Слабеньким так плохо – что всё сожрут.
По теченью Ганги бредёт корова.
Мама мыла Раму, священный прут.
Вот, Етит, какая у нас харизма:
маленькие мамы глобальных ляль.
Сущее Победы, и декабризма,
и другого умного ля-ля-ля.
Материнство – миленькая задача:
внутренний десантник сует цветы
в дула пушек – или совсем иначе:
расстреляет первым – не детствуй, ты!
Не страдай, не майся, не хлюпай, няшо,
не реви, не вешайся, не проси.
Сердце было наше. И жопа – наша.
Это наше тело святой Руси.
provintiaЛИТs
Если ты умный здесь – явно привычный
враг каждой дуры и кожна осла.
«Что же у вас тут так не по-этично?» –
Муза спросила и сразу ушла.
Ох, не антично нам! Охлократично.
Охло решает и премий даёт.
Охло за охло. И будет ох, лично! –
там, где Отлично, – там каждый койот
мявкнет. И капнет. И ямку подроет,
встретившись в ней с одноглазым кротом.
Милые, милые, все вы – герои!
Вы – не прощайте! Поймёте потом.
Духовные люди
Духовные люди хамят недуховным,
как тётки с базара, а то и похуже.
Наверно, решили: поскольку духовны,
то можно нам всё – да спасёт ваши души.
Вы грешники, тёмные, злые неверы,
продажники душ, слабаки, не твердыня.
А бог… Или боги… Да станут примером
для вашего роста – и присно и ныне.
В себе убивайте поганое эго.
Ищите её, эту странную – «душу».
Плывите за богом по небу без брега,
в телах изживая желанную сушу.
Бывало. Плывала. Вокруг временами.
А чаще по векторной функции бога.
Но вот ведь какая оказия с нами –
война. И небес очень много. Так много! –
особенно тех, из которых снаряды,
особенно тех, из которых убийцы,
особенно тех, что живущего рядом
звереют, сдавая в рептилии-птицы.
Духовные мысли… Духовные взгляды…
«Разгневались боги – любили их вольно».
Духовные люди, подайте мне яду –
для вытравки «эго», которому больно.
Когда ты духовен, то всё тебе боже –
и гибель детей, и бабьё в камуфляже…
Духовные люди, подайте мне ножик –
пускай мое сердце на жертвенник ляжет!
Да только и это ничем не оденет,
и зря изойдёт (паки крестные страсти?)
Духовные люди, подайте мне денег –
слаба. Не осилить духовное счастье.
Агрессор
Работа, работа.
Дела, дела.
И нет ничего.
Инда жизнь прошла.
А где-то Арджуна общается с Кришной.
А где-то Печорин – богатый и лишний.
Учила, учила.
На пять, на пять.
И нет ничего.
Весь филфак – и падь.
И снова бухгалтер общается с боссом.
Царапает принтер «Отчет по испо… сумм…»
Закончился картридж.
Серым серо.
И нет ничего.
Как дыро – зеро.
А где-то любовию бедная Лиза –
её бы проблемы. Мои бы сюрпризы
бедняжке, бедняжке.
Берым бери!
И нет ничего.
Кроме фонари.
И в микроволновке забытыя пиццы.
Да вот бы со мною хоть что-то случится!
В подъезде, в подъезде.
Маньяк, маньяк.
Заеду цитатою
из Чут Ньяк.
Очки подбирая разбитые с пола:
«Блестяще, мадам! Нашей кафедры школа!»
Кумир-отворение
Цветаева была большой эстет.
Она сказала: «Муж. И он прекрасен!»
Быть может, и стоит на этом свет:
где бровушки вразлет – там перец ясен.
А я скажу тебе: ты просто бог
языческого древнего разлива.
Не до бровей, где от тебя, с тобой
через тебя мне всё насквозь красиво.
С тобой мне даже камень оживёт,
чтоб умереть и бабочкой родиться.
И даже сердце не кричит – поёт,
когда болит исклеванною птицей.
Ты сам того не знаешь – не дорос
до сути сотворения кумира.
Всё просто: тот учитель и пророк,
кто нам раскрыл глаза на правду мира.
Мир так хорош! Хоть много в нем мерза…
Да нет, – учителей другого рода,
что тоже раскрывали мне глаза
на сущность человеческой природы.
Что доказали – да ещё и как! –
что я ничто, раз не сильна бровями,
раз никогда ни гений, ни дурак
не вознесет резца на мёртвый камень,
чтоб оживить в нём перси и персты
мои – и это обозвать Венерой.
Ты – тоже не персты. Сознанье – ты,
перенастраивание самых нервов.
На них играть уверенной рукой –
да чтобы слезы – счастья, а не боли,
сумеете, учители? Тисков
своих учений противу – слабо им…
А за – легко. И мне за этим за –
прелегче лёгкого… Как трудно взверить,
что ты совсем, совсем не обяза-
ТЕЛЬНА, чтоб разрешили жить, – венерить!
И зверь во мне не верует пока.
Грызётся с терпеливою рукою…
Ты – выше и кумирнее божка –
не всяк Господь возьмет спасать такое…
И даже Тот, что на небе, – не рад.
Он говорит: «Вот Я». И выбираем.
Он предлагает рай. А там, где ад, –
нужда во изнасилованье раем.
А где в раю насильники? Набить
их поролоном – да по самы перья…
Лишь человек умеет так любить,
чтоб плакали от зависти венерьей
Парисовы избранницы в шелках,
швыряя в пыль короны и алмазы…
Пусть мир и дальше ходит на руках.
Он все равно прекрасен, как зараза.
Поклонницы
Тянет дождь небеса, у Вселенной суставы болят.
Ревматичные боги втирают в колени амриту…
Я не знала, что будет так больно тебя разлюблять –
вышивать на осколках, сандаловым маслом разлитых.
Это было взаимно. Хоть ты от меня за парсек,
за десятки веков, миллионы судеб и сражений.
Это было наивно, когда – не совсем человек –
выходила из тела в рассветное небо без тени.
Это было похоже на боль исцеления зла…
До того, как с распахнутым сердцем не вышла на люди.
А потом… и другая, и третья, и сотня пришла –
и сказали: «Мы тоже его, миминяшного, любим!»
Ревновать и скрывать, и чудить, и любить этот сонм –
что же так засаднило тобой, будто жалом, не зная…
Почему кашемировый бархатный шёлковый сон
превратился в кошмар, на котором тебя распинаю?
Почему ты уходишь так стойко – как будто на казнь?
Почему ты уходишь так тихо – травинка не дрогнет…
Даже тело не верит уже в дивноокий соблазн,
а не то что душа – там в какого-то нового бога.
Всё у нас хорошо. Об-общеньем пробита стена.
Это просто поклонницы: няшки, сердечек фонтаны…
Было много скучнее, когда я с тобою одна –
правда, было? Ведь правда? О чем же всем телом так рвано
умоляет душа? Как сурово тебя умирать…
Будто плоть обретает на кровь перемолотый камень.
Вязнет дождь в небесах, слепота грозовых катаракт…
Близорукие боги растерянно шарят руками…
Фанрайтер
Жара, жара… Спасителем приватным,
всеобщим искупителем… Мой друг!
В жару не страшно – быть «неадекватным»,
поскольку все такие же вокруг.
В жару не страшно – абы как одетым,
лохматым, клятым, мятым и больным.
Вам не прознать, поверхности адепты,
как вечность переполнена – иным…
Что вовсе не лучары злого солнца
её ввергают в пропасти нутра
души. И до утра душе неймётся,
и пишется, как зверю, до утра...
И пишется – как зверю! Правду. Матку.
Герой! Любимый! Так тебе растак!
И этому живому отпечатку
смертельности на сахарных устах
не хочется ни видеть и ни слышать
залитый потом и гайном «реал»…
В котором ты сама не чище мыши –
(Какой нас бог такими создавал?!) –
но есть иное – тёмное спасенье.
Но есть иное – солнечное дно…
Пейшы, пейсатель! Это воскресенье
из мертвых – да от жизни нам дано!
Ах, не читают? А не хрен бы с ними!
Плеснули гноем? Фрейд тебе расфрейд?
Пейшы, пейсатель! При твоём-то нимбе –
на это всё… Распахнутых дверей
твоих ночей страшатся только трусы!
И ты – не бойся! Если что, жара
тебя прикроет… Распинай «исуса»
и воскрешай – как зверя – до утра…
Стагнация
Весело стагнирует в подвале
Золотопоэзия-Кащея.
Динозавры старых фестивалей
говорить по-новому не смеют,
не умеют, не хотят, а нада?
Всё полощут старые трусыни.
Мысль десятилетнего назада
вьется флагом «нового» дзынь-дзыня.
К «месту подвига», к перевороту –
али таковой у нас не грянул?
Али дерзновенные высоты
нонеча не ставят нам капканы
бытовы да экзистенциальны?
Но о них писать – такая скука…
Вот и плещутся цыганкошально
душеньки, кому не впрок наука.
Ну, а я, поэтиха со стажем
в двадцать лет и тройку революций,
вышла из «реала»… мягко скажем,
не туда, откуда не вернуться.
Всё возвратно. Вот литература.
(Искренность, любовь, они – не это).
Здесь мы пишем что-то для «культуры»,
здесь – не там, где надо, – мы поэтом
будем, замирая над обрывом
чьих-то глаз, и пусть же сердце ноет!..
Это что-то вроде перерыва
перед passion очередною
радостного стадного масштаба,
что перевернёт перевернуто
перевёрнутое – ох, не слабо
выполоскать годы как минуты…
Будет место подвигу, конечно,
помощи несчастным и корявым –
тем, кто, чуть почувствовав сердечность,
превратятся в плачущих пиявок.
Мужество – (чтоб женщина – и без? – ну-у!)
красоты и силы ювелирной.
А пока… в лучистую небес-дну
нежности неотреальномирной…
_____
Видимо, качаясь старым клёном,
я о приложенье хлёстких веток:
всем пасьонам да по их пасьонам
ремешком узорчатым – с приветом!
* * *
Получаешь бумажку – ты перестаешь быть Кассандрой,
шизофреником, богом, поэтом… Становишь ся
просто тётей, которая, скажем, живёт в Массандре,
на пушистой природе, и лечит. У ней в гостях
вы услышите множество мудростей и прозрений
(Подтверждает бумажка: прозрение, а не бред)
Вам расскажет о вас она так, как сумел бы гений
рассказать о герое – и вынуть из ночи свет.
Если скажет вам тётя с бумажкой: спасайте попу
так и эдак – пойдёте спасать. И куда пошлёт.
Если скажет вам тётя с раскруткой, что ждёт Европу,
то с Европою – вашей – всё это произойдёт.
Сколько тётей подобных рекли мне, что я «младенец».
Видно, в том, что Кассандра не значимит якорей.
Говорит она просто: услышьте! Поймите! Ценен
каждый миг для прозрения – некогда жать пырей.
Обучаться по Сатья, по Пупкину и Бинату –
только ради того, чтобы можно тебе сказать.
Только ради того, чтобы верили… Ей не надо!
Ей не надо, вы слышите, это! Она глаза
и артерии мира. Она голосит, как птица,
на израненной роже пустыни веков и лет.
Но пока нет бумажки, вам просто шизофренится
бог неверующих. Бог отвержен-новых. Поэт.
© Марина Матвеева, 2018.
© 45-я параллель, 2018.