* * *
В тёмном купе, от шизы в получасе,
К Стиксу сплавляясь от Ибра,
Суммой оклада вымеривать счастье ‒
Это посредственно. Ибо
Смерть ‒ есть промышленность передовая:
Робят и чех, и валах,
Ежесекундно себя предавая,
Душу сжимая в кулак.
Перемогая, не без интереса,
Страх свой, взгляни же в него.
И к пустоте предстоит притереться
Наглухо, стать сomme il faut.
Хлеба, который ни горек, ни сладок
Не получив для баланды,
Если б ни мыслей слоистый осадок,
Господи, чем я была бы?
В мире, где вечна одна пантомима
Жизни и смерти правей...
Господи, чем же мы станем, помимо
Точек на карте твоей?..
* * *
Вот представь: мы лежим в тени зарослей ивняка
– Мы одни?
– Одни.
Мы почти трава, ветер и облака.
А вокруг – смотри –
Ни в сравнение нам,
Удачливей и сильней.
Нас поймёт пакет и гнилой банан,
Больше никто и не.
Ибо мы покинули дантов круг
Прибыли и затрат.
Мы трава. Сплетение ног и рук.
Девочка и солдат.
* * *
Где играют в «выше ноги от земли»,
Где в крапиву с гаражей сигают на спор,
Ведьмы-вьюги песни завели,
Ключ заброшен, сонный морок наслан.
Только ветер флейты костяной
Из листвы совьёт гнездо сорочье,
Скоро-скоро снег пойдёт стеной,
Грамоты охранные сострочит.
Нечего и вспомнить: ночь, метель,
Скомканная простынь на диване.
Прозелень на сером. Что ни день –
Веток оголённых дотлеванье.
Мне ли верить в проблеск подо льдом,
В хлебный мякиш, в сытое кочевье,
Если беды сносят на потом
На ветру звенящие качели?
* * *
Дед чекушку достал, говорит, с ней душа не болит,
Бабка пилит и пилит, и осень уж больно сыра.
Сядем в кухоньке ветхой, расскажешь про свой неолит,
Как мальчишеский мир поглотила ночная дыра.
Что теперь говорить – промусолены фото и дни
Мутной слизью сползают во тьму от обрюзгших окон.
Если травы сомкнутся над нами – хоть дли, хоть не дли –
Черкануть бы – что вспомнить, придумать – молиться о ком.
Вот он – мой поминальник: пустая как сон, колея,
Беспросветный декабрь, расколотый молнией дуб.
Таганрогский залив, я протухшая килька твоя,
Из сибирской тайги на бетонку поставленный сруб.
Вот мы, Господи. Дальше-то, дальше-то что?
Вдоль свинцового неба гербарий деревьев, огни.
В пустоте междустенной сквозняк, шевеление штор.
– Внуча, шапку надень, заболеешь, пальто застегни.
* * *
Долго за мной ходил ты, шагал сквозь мреть.
Строг жестяной оклад: ни ржавья, ни скола.
Только и знал ты, что на меня смотреть,
Будто утопленник ‒ в небо ‒ со дна морского.
По равнодушью с клерками лишь сравним,
Ты наблюдал одно ‒ то, что травы смяты.
Зная, что край мой ‒ темень, и что за ним ‒
Может, и есть всего-то, что отблеск смальты.
Разве поверишь, дурой какой была?
Хоть забирай ‒ под рученьки и к врачу.
С миром блестящих фантиков и бабла
Только и остаётся: сыграть вничью.
Сколько носило ‒ разве ж кому ‒ родня?
Хоть наизнанку вывернись ‒ ты ‒ никто.
Нужен был поезд: день отлепить от дня,
Как под копирку списанный, что и до.
Знаю, как тошно. Ферзю и главарю
Любо смиренье в дрожи поджатых лапок.
Даже сейчас, когда я договорю,
Вздрогнешь во сне ты, и отвернёшься на бок...
* * *
Измеряя дней длинноты грохотом товарняков,
Сколько ни крути кино ты, всё ж расклад таков,
Что пока не лопнет шарик, не взревут ветра,
Будет сажа с грязных шаек литься из ведра.
Там, где в сиплых трубах воет мутная вода,
Кроме вони ничего нет, сгнили провода,
Судно ветхое под нами село – значит – мель.
Мне ли требовать «погнали!», жаловаться мне ль?
Жвачкой из дерьма и пепла, массовым сырьём
С детских лет кормилась-крепла во дворе своём.
Как и все, кто рос похоже, стоя на костях,
Пялюсь тупо, толстокоже на червлёный стяг,
И когда бегут заставки, светом свет поправ,
Равно мне темно как в танке, стёкол пуст оплав,
Ври ж тогда, греша на почерк, напоив тщетой,
Про январь и майских почек вздох очередной.
* * *
Искать подвоха, думать по ночам,
Что предадут, что вышвырнут с квартиры,
Что волчий месяц в стане половчан
Ещё вчера в бараний рог скрутили.
Чтоб не было житья тебе и мне,
Забитым в ящик с овощного склада,
Придут и скажут – «встать лицом к стене»,
И «завтра по утру явиться надо».
Пока вы спали, люди жгли дома,
Бросали вещи, резали скотину.
О, счастье наше, долгая зима,
Монетный двор, где серебра с полтину.
Кто здесь на воле? Облака – и те
Плывут по курсам эвров и пассатов,
Вдоль улиц, утонувших в духоте
Изношенных дорожек полосатых,
Иссохший август обратился в слизь,
Клочком земли, сверкнувшим под лопатами.
И тесно так, что ветки напряглись,
Чтоб наливные яблоки не падали.
* * *
Ляжешь поздно, глядь ‒ уже светло,
В синих ветках ветер поутих.
Город мой, раскольное село,
Тёмны лица, норов полудик.
Жар гребли, не разгибая спин,
Выживали ‒ кто во что горазд.
Будет славен погребальный пир,
Как чума, разгулен и горласт
Разноситься ворохом добра,
Откупаться дёшево весьма,
С бабьим воем в темноту двора
Над квадратной темнотой письма.
А потом, как в бесконечном сне,
Исхудалый, вспененный, как чад,
Будет блеск фонарный на стене
Ситцевыми мальвами качать.
Хочешь ‒ лги, крутись меж бездн двух,
Потому как ‒ суше и теплей.
Только мне не сносен спёртый дух
Твердолобой истины твоей.
И ни покаяньем, ни виной
Нас не расшевелит мозгоправ:
Вышли мы из речки нефтяной,
Ракушки от кожи отодрав.
* * *
Мы баюкали крик, в стены комнаты вжатый,
Вышли в полуфинал. А пока
Кто-то рубит леса, и спускается в шахты,
Убивает игрок игрока.
Как разгон самоката в тоннель коридора,
Ускользающий час проживу.
Нам, смотревшим в зрачки чёрным псам Конан Дойла,
Остаётся блюсти тишину.
Вот и листья в карманах носи, вместо денег,
Вместо счастья ‒ схлопочешь по щам.
Не поют соловьи здесь. Не слышно нигде их
Трудно жить нараспашку. Прощай.
И покуда спина от сиденья не взмокла,
Трать листы. Нагрешил ‒ заговей.
Сотню лет шелестел бы шиповником в окна
Дней июньских сквозной суховей.
Кто же я посреди обескровленных спящих?
Жалкий ворох тряпья на кону.
Есть такая игра. Называется «в ящик».
И не выиграть в ней никому.
Площадь Революции
Всё так же к небу золотится зелень
И горн трубит средь птичьих воркований:
Гаси потребность думать ‒ будешь целен
В поту рабочем, рядом с наковальней.
Чтоб от жары июльской не сомлеть,
Спускаюсь в зев метро. Я стук, я мрамор.
И статуи, отплёвывая медь,
Не спи ‒ гудят. Не спи, не спи ‒ нельзя, мол:
Нас размололо поле трав и снов.
Костями стать колосьям не сподручно.
Мы горький сплав расплавленных основ,
Горбаты, как последняя получка,
Мы здесь ещё. Мы здесь ещё, мы здесь
Кипим в пыли чужих фотоальбомов,
Пока ботинок отбивает взвесь
И борова сменяет новый боров.
В сетчатках наших лун лились года
Небесной бирюзой в земном провале,
И было нам светло в дыму, когда
Снега насквозь шинели продували.
И плыл Харон по выжженной Кубани
Свечениями от иконостаса,
Как будто вечность бледными губами
В лоб целовала и просила сдаться.
* * *
По рытвинам и впадинам траншей,
По мусору, забившемуся в щели,
Гадаю: где прицел, а где – мишень,
Где цель моя, и есть она вообще ли?
Не там ли, где на щебень грязь текла,
И торгаши лаванду предлагали,
В коричневатом ободке стекла
И в слякоти осенней под ногами?
Я девочка. Иду по холодку,
Смиряю, выхолащиваю грёзы.
Нет, из Ашана сумки волоку,
И ветви с фонарями перекрёстны.
Чтоб наклоняться к сонному челу,
И вещи упорядочивать в схроне,
Я растворюсь, не зная, что к чему,
И можно ли оставить что-то кроме.
* * *
Под перегноем с подзолами прея,
Лес представал бледно-розов.
Здесь вырастали мы в шаткое время,
Время отбросов.
Пел нам осинник тревожные были,
И набегала дремота.
Здесь однотонную скуку мы пили ‒
Миг за три года.
Как изничтожиться ‒ выбери сам уж,
Месяц висит, как ресница.
Мальчикам ‒ спиться, а девочкам ‒ замуж,
Плоти ‒ расплыться.
Что тебе, золотко, сказы про нищих,
Рубликом, камнем ли кинь в них.
Сильные ставят на досках прогнивших
Отпрысков хилых.
Лица их, что дымовая завеса,
Офисный сканер, конвейер.
А нагрешим ‒ к нам придут из собеса,
И заговеем.
Скользкими пальцами ленту листая,
Дрябнуть, отращивать пузо.
Стариться молча ‒ работа простая.
Тошно и пусто.
Так для чего же крещендо роялю
В ежеиюльскую стужу?
Как заклинанье шепчу, повторяю:
Вырасту, сдюжу.
Травы встают из расплавленной меди,
Коей и дух протыкаем.
Так темнота только избранных метит
Бледным дыханьем.
* * *
Пробудишься ль от сна векового, проснёшься ль с утра –
Предстаёт середина апреля в размытом окне,
Капюшон пустоты, бестелесья ночная чадра
Глушит посвист мирской, мельтешенье болотных огней.
Где-то над потолком, между полок, на пыльном шкафу
Тишина говорит, сверху вниз протянув позвонки:
«Сколько помню себя, сколько в комнате этой живу,
Затыкали мне рот и горланили, кто до скольки».
Может, я ещё сплю? Вот и лёгкое тело внизу
Как чужое, маячит по свету, лежит в темноте.
Но когда в кулаке зажимает пустую слезу,
Ощущаю биенье в груди и тепло в животе.
* * *
Сигарету стрельну на Цветном,
Напишу пустотелый центон.
Хмарь небесная, улиц канаты крепки,
Тонок серый ледок у Москвы у реки –
Хрупок так, что пою не о том.
Световые колосья колышет вода
Мягко ль, сладко спалось-то? Поедем куда?
Когда век шелуха шевельнётся во льду
Привечать жениха на мосток не приду,
Ни за что – ни про что, никогда.
Вечер тих, голограммен, пластмассов –
Перебор, неестественность красок.
Терракотовых сумерек редки штрихи.
Тем, кто жить не умеет – раз плюнуть – стихи,
И кровавые слюни размазать.
Сказка
Говорили, атаман больно крут:
Зорче сокола, что бдит на суку.
Меч булатный поднимал, точно прут,
Вражьи головы рубил на скаку.
Приходили, подносили дары,
Собирали юных дев со дворов.
«Кони быстры, да кинжалы остры»,-
Настращали старики будь здоров.
Сладу не было волхвам в татарве,
Хоть камлай, хоть руны режь – ладен-дюж:
Высоки стоят шатры на траве,
Чисто поля полотно, хоть утюжь.
За три моря лес железный высок...
Крошки, внучка, не мети со стола.
Примечает воронёный висок
Бусурманская кривая стрела.
Вьётся горлица – то оземь, то вверх.
Натянуть ли тетиву, разорвать?
Под прохладными прожилками век
Сон под утро, как заря, розоват.
Расступились золотые щиты,
Плевел солнца на ветру подожжён.
Вот и свиделись. Но дышишь ли ты?..
Тут и сказочке конец подошёл.
* * *
У Останкинской башни, как пешки, мы все на виду.
Вётлы дышат на стёкла, но солнце к утру подожжёт нас.
По вечернему парку как будто по водам иду.
Кто укажет ‒ куда? И на что мне сия протяжённость.
Скользкий пластик фасадов к сетчаткам неслышно приник,
Переливом затмил меня, сделал услужливой музой.
Нет чтоб выведать дно, отыскать заповедный родник ‒
Проще с ветреной глади сгрести проплывающий мусор,
А потом причитать, мол, благами Господь обделил.
За простой да кривляние всякий бывает прощаем.
Это кто-то другой протрезвонил всю жизнь, как дебил,
Предаваясь хандре, нарезая круги по площадкам.
А у нас-то дела на мази и везенье везде.
Будет свет на обоях дрожать в забытье пятистенном,
И сойдутся счета, покоряясь полыни-звезде:
Обуздание времени есть расставание с телом.
Рассказать захочу ‒ и в молчании слов не найду,
Как дичает обходчик, и свет разрывает плафоны,
И воздушные рельсы поют, серебря темноту,
И гудит репродуктор: «Не стойте у края платформы…»
* * *
Хочешь – спасу́?
Уедем смотреть ковры.
С Щёлковской ходит автобус до Бухары.
Там золотые луны несут к столу,
Курят насвай и молятся на полу.
Хоть поглазеем, как они там без нас,
Масляных красок купим своей земле.
Что она видела, серая как весна,
В стёганый войлок вдетая на семь лет?
Мёрзлый асфальт, гранитный пустырь в дыму...
О, не молчи, неужто и ты ослеп?
Хочешь, спасу́? – и голос летит во тьму,
И светофор врубает зелёный свет.
* * *
Этот мир так реален, что нет ему места в стихах.
Август высушил поле, но миловал тёрн до метели,
Будто ищет в потёмках кого-то, не сыщет никак,
Будто с рощицы в ров голоса грибников долетели,
И повеяло домом, уютом, забытым давно,
Так давно, что, запутавшись, тень открепилась от тела.
Ни сидеть у костра, ни смеяться тебе не дано:
Ты другого пошива, ты брак из чужого отдела.
Сумрак пахнет водой. Август жарок ещё потому,
Что по водам сквозь тьму ему легче, чем плакать в пустыне,
А чтоб выйти на волю ‒ ныряй, и не ной «потону»,
И назад не смотри, не смотри... Потому что
и ты
не
Настоящий уже,
если видишь не рай,
А двоичные коды, сверставшие вёрсты и травы.
То ли в брод незнакомый войдешь, то ли в бред ‒ выбирай.
Голод с холодом пусть предоставит Москва для оправы.
Кто шагал в неизвестность, тот чуял непрочность старья:
Спросит вечность ‒ чем жил? Не ответишь ни «в стол», ни изустно...
Ночью выгорел ельник. Вставала над полем заря,
И над вечным покоем бродил по росе Заратустра.