Марина
Эскина

* * *

...Стихии чуждой, запредельной

Стремясь хоть каплю зачерпнуть.

А. Фет

В ослепительно-ярком пламени

нет ни ярости, ни горения.

Замерзаешь под злыми лампами,

не укрыться в пространстве-времени,

шаг налево – душа ограблена,

шаг направо – собаки спущены,

раскрошилась память гербарная,

сердце выдохлось, как у грузчика

постаревшего за вагонами

на путях запасных, запруженных.

Уши – звоном забиты, гомоном,

но не птичьим,

           гортань простужена.

Только взгляду ещё случается

прянуть в синее, беспредельное,

в то, что видимо не кончается

вместе с этой жизнью скудельною.

* * *

В придорожной траве всё цветёт,

стойкий жёлтый – всех форм и оттенков,

вьюн-горошек, ромашечий сброд,

клевер освобождён из застенков,

приготовился брызнуть репей,

синим глазом мигает цикорий,

нет ни птиц, ни людей, ни зверей –

третий день, и Всевышний доволен.

Вариации на тему 62-го псалма

Любишь ли ты человечество так, как люблю его я –

не очень? Даже сбившееся гуртом, оно ничего не весит;

завалилось, как трухлявая изгородь, в тупике, как заросшая колея;

воздух весомее, или что там гоняет по миру вести.

Думают скверно, что ни слово, то – ложь.

Училка Валентина Яковлевна и директор Антон Петрович

коварнее Дарт Вейдера, им вынь да положь,

линейкой бьют по рукам за дорогу, уходящую в даль, и «Остров сокровищ».

Не разобрав где сила, где милость, всегда в борьбе,

человечество поклоняется филантропии, войне, геному.

Благослови меня одной любовью – к тебе,

глядишь, научусь из неё всему остальному.

* * *

Всадник без головы

мчится среди песчаных дюн,

ты – юн, я – гамаюн,

оба мы одеты

в свои секреты

полишинеля,

как в латы,

твой пересказ незамысловатый

гудит полётом шмеля

и звенит земля,

мои стихи,

влажные от чепухи,

намекающей на грехи

десятилетней девочки,

откликаются немощью,

жаждой одиночки,

тайной нераскрытой почки,

но тебе представляются

творчеством, почти пророчеством.

Так пролетели

три недели

неразлучного пляжного счастья,

прощаться

мы тогда ещё не умели,

стали, зато, причастны

звёздному небу

над головой,

погрызли лунного хлеба,

видели эту и ту звезду,

пока закон небесный

находил-искал своё место,

в нашем детском раю, аду.

* * *

Всё настойчивей день говорит

– закругляйся, пожили и хватит,

не забудь захватить реквизит

для нездешних занятий.

Вот егИптяне, чтоб не грустить,

в нижних царствах не ведать заботы,

предлагали себя заместить

на подсобных работах.

Хоть у нас и другая статья,

Есть безжалостные параллели,

липы выросли, а ты и я –

постарели.

Давид

Голиаф не побит, но знаменья уже обещали:

Ты – помазан, ты – избран на этот пожизненный труд.

Блещут камни в ручье, и в руке у тебя не праща ли?

Улюлюкает войско, а овцы в горах подождут.

Одиночество.

Эти сжатые крепкие веки

Взгляд прожжёт чёрно-белый.

В какие тебя ни ряди

Дорогие доспехи, былые столетия – вехи,

И грядущее – веха на твоём бесконечном пути.

Остаётся идти. Мой Давид, мой Иаков, мой кравчий.

Проще, может быть, греком родиться,

но ты – иудей.

Свет играет на книге тенями, рассеян и крапчат,

Дверь балкона открыта

для ангелов и для людей.

* * *

Днем и ночью тку, пряду,

и жду, и жду, Одиссей.

В бреду забыла где ты, черты,

сама стала черна

лицом, слышу бьёт волна

в берег,

над ним луна поднялась,

как безумный глаз,

и слепит зрачок.

Видит меня, тебя

но – молчок,

я не спрашиваю,

чтобы не попасть на крючок

надежды.

Слепые кроты, невежды,

коты похотливые – женихи

глýхи, как тетерева,

шелушат слова и разносят слухи.

Я всё равно послушно

тку и пряду,

много ненужной возни,

душно,

колет веретено, говорит – усни,

а то – полезай в петлю,

но я не сплю.

Икар

Значит ли, что ещё не пора? Скажи.

Одичалый апрельский снег упрятав,

Ветер в голубые ножны вложил

Ножи, сырой наводя порядок.

Если всё-таки еще не пора, дай знак.

Солнце жмёт на педали, ломая спицы .

Или это Земля раскрутилась так,

И не хочет остановиться.

Неужели ещё не пора – ответь –

Мышцею простертой на гнев? на милость?

Дать, как пахарю – плуг, как рыбаку – сеть,

Мне – твердь, чтоб об неё разбилась?

* * *

Кипарисы и пинии вдоль дороги Ладисполь-Рим

мелькают в окне автобуса, но замечаешь скоро –

точка-тире-точка – это мы говорим

с тем, кто дал нам сердце и разум для разговора.

Я говорю – рай, благословенный край,

благословен дающий сфумато дождя и оливки солнца, –

считываю ответ – не выбирай, вбирай,

уходит всё, биенье причастности остаётся.

Нет ни вчера ни завтра, только всего и есть,

что получаешь и отдаёшь случайно.

Морзянка пиний и кипарисов, тайная весть,

которая не хочет, не может остаться тайной.

* * *

Кипарисы и пинии вдоль дороги Ладисполь-Рим

мелькают в окне автобуса, но замечаешь скоро –

точка-тире-точка – это мы говорим

с тем, кто дал нам сердце и разум для разговора.

Я говорю – рай, благословенный край,

благословен дающий сфумато дождя и оливки солнца, –

считываю ответ – не выбирай, вбирай,

уходит всё, биенье причастности остаётся.

Нет ни вчера ни завтра, только всего и есть,

что получаешь и отдаёшь случайно.

Морзянка пиний и кипарисов, тайная весть,

которая не хочет, не может остаться тайной.

Лукка

1.

Счастлива ли? Сейчастлива. Сегодня мой день,

перламутровый, как спелая слива.

Пасмурно, только эти холмы во что ни одень,

по меньшей мере будет тебе красиво.

Школьники высыпали на перемену, ещё трава

зелена, как ставни окрестных домов и двери,

никто не жалуется, что всему виной татарва,

по привычке мраморные друг друга пугают звери,

серп-молот и свастика дружно живут на стене,

целясь в империализм, демократию и евреев,

стены регулярно подкрашивают, но в цене

Виктор Эммануил Второй упадёт скорее.

Вот он – добротный памятник, в лентах и орденах,

с ментиком на плечах, при шпаге, с большими

ляжками и животом (правда не колет глаза) – не за страх,

а за совесть бился король, когда Италию шили.

По утрам из окон поют или кричат на

сладостном языке, вульгарной своей латыни,

то и другое – страсть, но до чего печатна,

лукава и горяча, Боккаччо и Пазолини.

2.

Видела утром вечность на городском променаде

в бархатной куртке с отвёрнутыми рукавами,

в клетчатом кепи, в безупречной рубаxе. Сзади

шкандыбала смерть, на два шага отставая.

Обтянутая футболкой крашеная блондинка

с наколкой Versaci и откляченной попой.

Выглядело все это трогательно и дико,

было пошла за ними, да нарываться глупо.

Интересно, сколько они кругов сегодня

запланировали? Я – два, но второй не пройден.

Пока от няньки-сиделки-сводни свободна,

принимаю незаслуженный день как орден. 

3. Ilaria del Carretto

Илария снежно-прекрасна и молчалива,

Смерть уложила её спать торопливо, –  

После вторых родов, двадцати шести лет – скупо...

Муж потом повелел, и скульптор Джакопо

Кверчиа сделал её принцессой в царстве мёртвых,

Ходят к ней принцы, но больше – калачей тёртых,

Которые не будят её, зато просыпаются сами,

Видят  женщин своих другими глазами,

Возвращаются к ним без тоски, с любовью,

Отдавая честно силу свою воловью,

И хотя им в объятьях потно, душно и тесно,

Смерть над ними в эти часы не властна.

4. Облака

Облакам известно, что здесь каждый – охотник,
каждый охотник желает,

                              желает знать,

где, например, солнце зайдёт сегодня,
и какая его наблюдать соберётся знать,
где сядет фазан, где – его подруга,
будет ли петь им дуэт соловьиный,
контральто и колоратура n-ного круга,
но – молодые, милые, о solemio!
Облака горят, расползаются, улетают,
мы следим за ними с тупым усердьем,
времени хрупкого, перебитого не хватает,
поздно будет, когда мы поймём, кого мы сердим.

Медея

Ни так завыть, ни этак закричать.

Все этажи ночной небесной тверди

Обьяты скорбью. Вспыхнуть и умчать

На колеснице мщения и смерти,

Как из огня да в полымя.

Печать

Любви, нещадно прогнанной сквозь строй

Зубов драконьих ревности и рока,

Сломать.

Ни зельем, ни водой сырой

Не оживить любовь. Куда как строго:

За преданность – предательство.

Укрой

Полой ночного, вечного плаща

Следы злодейств отчаянных, Геката,

Она тебе служила, и прощать

Ты не учила.

Жертва виновата,

У палача спасения ища?

Можно

(Ацтеки в Музее Гугенгeйм)

Предаётся прекрасному всякий по-разному –

можно жертвенно лечь на живот благодарного бога,

можно сердца вырезать (под охраной пернатого змея),

ритуальным нефритовым ловко владея ножом.

Или можно из камня резать койота, орла,

ягуара, жабу и кролика.

Можно желать урожая, дождя ожидать,

и соседнее племя пасти под рукой

на предмет свежезахваченных пленных.

Всё превосходно закручено на календарь –

восемнадцать праздничных месяцев,

в каждом

ровно двадцать насыщенных дней,

только пять неприкаянных суток

выпадают из круга в ничто – неудачники,

их бы можно красиво зарезать.

Они – пленники тоже,

прижатые к первому дню нового года,

им некуда деться.

* * *

Научи меня, вечность, детским своим приколам,

времени круг не вмещает квадрат пространства,

нынче важно к течениям принадлежать и школам,

а без этого ни семьи тебе, ни гражданства,

спой-ка песню, птичка, подразни птицелова,

дай присвистну и я неумело, чаще

мы хотим себе слушателя глухого,

безразличного, как ручей журчащий,

не похвалит, зато напоит, в жару – остудит,

раскидает папоротника линованые бумаги

там, где сосны любят, пролески судят,

и полощут горло дождём овраги.

* * *

Niemand knetet uns wieder aus Erde und Lehm

Paul Celan*

Не нас ли сегодня слепили из глины,

Налив молодой несгустившейся кровью,

Кипящей, как новорождённые вина,

Нет, сок виноградный, наивным здоровьем.

И слух, как ракетку, держа наготове

Мы ловим названий прямые подачи.

А слово, дразня, ударяет над бровью –

Как только что созданный мир, однозначно.

Ещё не рассыпана манна глаголов,

И дождь прилагательных льётся без цели

Сквозь точность наречий, колючих и голых,

Пока мы друг друга назвать не успели.

--

* Никто не вылепит нас вновь из земли и глины ( нем.) Пауль Целан

* * *

Нет, не может человек жить в раю,

обжигает свет его и слепит,

и плода попробовать не дают

с древа Добра и Зла. Общепит

предлагают, как назло и сон нейдёт,

и невинность тяжелее иных грехов,

никаких не надо ему щедрот,

беспокойство зудит и не до стихов.

Вот вчера ещё мирно именовал

всё живое, дружбу принимал и совет,

а сегодня – горечь, разрыв, обвал.

Ни помощника, ни друга нет.

Да, жена, муж, конечно, кость и плоть,

но и – змий, сомнение, ночь, обман.

Так ли нас задумывал ты, Господь?

Рай был пересыльный пункт? В этом план?

Как же воля, свобода, подобие, образ, дух?

Оступиться и, падая, вдруг взлететь,

то ли ангел, то ли птица, то ли тополиный пух.

И того, и этого на горсть, на сухую треть.

О весне

Птицы знают всё о любви, о смерти,

слышишь: чивик, чивик...

                     Мне давно в конверте

только счета приходят, письма остались в прошлом,

которое мы и вспомним не понарошку,

чем измельчённей мир, электронней, микронней,

тем бездомнее в нём душа, у которой, кроме

тела, нет на земле никакого другого дома,

так ощущение нам говорит и догма.

Птицы поют, забывчивые, о непрочном –

этого только и надо траве и почкам,

промёрзшей почве, перезимовавшим тварям –

новый, поют, на жизнь талон отоварим.

Мне бы хотелось тоже тесней прижаться

к жизни, к тебе, не в ужасе, но от жалости,

за окном две ёлки под ветром сплетают ветки,

как подруги-погодки, может быть – однолетки.  

Падчерица

Я по лесенке приставной...

О. Мандельштам

в воду гляжу, или облако

глажу заученно по боку,

мне объявляют рифмованно:

воинство расформировано

трендами, блогами, троллями;

ходим по тропам с паролями:

стой, кто идёт, отвечай!

мне отвечают: макс фрай!

наговорила с три короба,

падчерица кьеркегорова,

гоголя, гегеля, бубера

мамардашвилить сугубило...

пост оставляю и крышами

с кошками чёрными, рыжими,

а уж потом налегке

по приставной лесенке.

* * *

Свет мой, зеркальце в ванной,

не говори ничего.

Халат свой рваный,

грицацуевские усики над губой

вижу сама, мне с тобой

некогда разбираться –

милее, краше...

Вот, очки не надела

и суд не страшен.

Брось стараться,

лесть не знает предела.

Лучше давай, хоть я и трушу,

поверни глаза мне зрачками в душу,

а я на тебя платок наброшу.

* * *

Синица в руке – лучше, чем журавль в небе.

Вот если бы не сгоряча, не с горя,

Назойливый отталкивая край,

Решать что лучше, с поговоркой споря,

Которая, не кошке на заборе –

Мне, щедро предлагает: выбирай.

Лети, журавль, не отставай, синица.

Зачем нам – молчаливая – в руке.

Попробуем напиться из копытца

Другой пословицы, проговориться

На непереводимом языке.

Сказочная середина лета

1. Бергамо

Е.Колотовой

Гробница Кондотьера Коллеоне,

аэропорт Валерия Катулла,

Бергамо, прилепившийся на склоне

холма так ловко, что его не сдуло

за два тысячелетия.

                    И даже,

карабкаясь под крепостные стены,

люд полудикий превращался в граждан,

и город разрастался постепенно,

в тисках Венеции, в борьбе с Миланом,

то взнуздан Коллеоне, то – Висконти.

Как тут не стать строптивым и упрямым,

лукавым, изворотливым.

                                    Извольте

не раздражаться или угодите

в историю, впросак, в засаду, в сети –

пока на Piazza Vecchia сидите –

в сюжет Гольдони, в ноты Доницетти.

2. Понедельник в Мантуе

Мантенья инспектирует пустой Palazzo Ducale,

рядом няньки клюют носами в зачахшем садике,

спит, поблёскивая, вода в канале,

который ещё не до конца загадили.

На соборе часы не передвигают стрелки,

плавает посредине озера тень от облака,

форель, распластанная на тарелке,

символически отделяет ланч от обморока.

Сказочная, спящая середина лета,

редкий прохожий на залитой солнцем площади

раздвигает взглядом горячую чащу света

и не встречает никого на лошади.

3. Lago Maggiore

Lago Maggiore,

влага во взоре,

солнце в зените,

запахи моря,

радужно-синий

детских флотилий –

I am your captain, вы заплатили?

Isola Bella?  Isola? или?

Пьяны шампанским летного ветра,

мятым английским прошлого века,

редкие зубы, белая кепка,

солнце заходит, I am your captain.

Что нам здесь делать,

Золушка, детка?

Официанты – чехи, поляки,

немцы – туристы,

медные бляхи,

красные блики,

кофе, бутики.

Ешьте мороженое осторожно,

здесь всё возможно, всё здесь возможно.

5. Милан

Милан и по хорошу мил и по милу – хорош, 

кому – пассаж, кому – пейзаж, кому – под сердце нож.

Собор остёр, что твой костёр, и жжёт еретика,

июльским солнцем зажжена, пылает готика.

Сфорцеско – пуст; тщета, пьета, бессмертье косяком.

Из Мэйна русская чета в кафе за столиком.

Летит развёрстка голубей, скомканные листы,

и твердь над головой синее, чем глоток воды.

Фараон – Иосифу

Когда ты мне мои толкуешь сны,

Которые тотчас пошли сбываться,

То, кажется, и я легко читаю

Твою судьбу. Она переплелась

с предсказанным. И выйдя из начал

чуть видных мне (так далеко я вижу),

она становится рекой, потоком,

а после – деревом, таким высоким,

каких, поди, в Египте и не сыщешь.

Мы оба молоды, но я как будто старше.

То, что в моей крови – песок и известь,

В твоей – тростник и быстрая вода.

То, что в моей – уверенная тяжесть,

в твоей – нацеленная несомненность.

Твоя судьба летит стрелой из лука,

и толща времени, как горный воздух,

ей поддаётся. Я ещё дышу,

но боги ждут, и дом уже построен,

в котором сам я тоже стану богом.

А ты всегда в божественной узде,

в своем неназываемом служенье,

благословен и, значит, благосклонен,

не озабочен вечностью, но вечность

из виду тебя уже не выпустит...

Фьезоле

1. Утро

В этом лесу душистом, где круглый год

птицы поют на дереве земляничном,

где война и охота празднуют свой черёд,

а время прикидывается замеревшим цинично,

здесь, в сыром овраге, прячется единорог,

в это легко поверить, себя представляя в белом

платье, с корзиной цветов у ног,

с пяльцами в пальцах, непреходящим делом

занятой – ожиданьем Его, впрочем сколько можно,

                                                  голова уже вся седа,

грудь обвисла, лоб и глаза в морщинах,

единорог, если и забредёт сюда,

обернётся серым осликом, чертовщина...

Просыпайся! Просыпайся! – будят колокола,

дождь идёт, или кто-то душ принимает,

посмотри в окно, убедись – ты спишь, ты вечным сном спала,

Фьезоле тебя из кокона вынимает.                        

2. Полдень

Здесь давно не гоняют скотину,

не сбегает Беато с холма,

но ещё обивают маслины

и румянят кармином дома,

в полдень солнце, прорвавшее с битвой

облаков наступающий строй,

увлечённых ходьбой и молитвой

накрывает волной золотой,

а внизу Fiorenza дымится,

словно крепко заваренный чай,

и туман над сырой черепицей

купола не даёт различать.

3. После полудня

В ноябре закругляется к двум

всё, что призвано баловать ум,

зазевался на лавки глазея,

запираются двери музея.

И косая спускается тень,

на две части кромсая фасад,

только птицы поют целый день,

и не может осыпаться сад,

потому, что он зелен всегда –

на холсте и на склоне холма –

так живут в ожиданье суда

или мнят, что минует чума.