Маргарита
Ротко

 Колодезные сны 
 

Жажда 
 

Когда я встаю, почти не измяв постель,
не попадаю в тапочки, да и в себя попадаю едва ли,
с ощущением, будто меня неделю вынуждали поглощать сельдь
в закрытом, сухом, без капли влаги, подвале –

не то, что б пытали, – испытывали: выживу, сойду с ума,
удавлюсь на ремне, просто перегрызу жилы... –
когда я встаю, кошмар продолжается.
Дом.
Зима.
Комната, которая своё уже отслужила.

Несмотря на мороз и отсутствие света, здесь душно.
Чуть-чуть участился пульс
у двуспальной кровати и остывающей батареи.
Угол, где раньше стоял твой комод, зияюще пуст,
и только у плинтуса – толстый божок из Южной Кореи,
бывший твоим талисманом, – лежит, забыт,
понемногу дичает, дремлет... живот пылится.

Каждого заедает, конечно, быт,
так же, как зеркалу надоедают лица,
так же, как старый кассетник лениво жуёт вокал,
поднадоевший за век, отрыгивает ударными...
Но хрипловатый голос
Продолжает всплывать в голове,
как нарзан и напиток «Байкал»
через годы терзают измученную спиртом полость
рта.

Это жажда.
Так комната жаждет пустот,
заполняемых кадрами прошлого, мебелью и жильцами.
Так я жажду простого обмена веществ и аминокислот,
с той, которая... ты...
а довольствуюсь водкой и кислыми огурцами.

И – затравленно – в окна: не стукнет ли башмачком,
замшевым, привезённым из Праги, – по стёклам полуподвала?
Остаётся пить чай из вокзальных стаканов, лежать ничком,
изучая паркет и думая: лучше б меня пытали!

Испытания комнатой... где каждый след – как слайд
на проекторе, – белые простыни, криво – даты...
Это всё нарастает, как ком. И не может не нарастать,
так как комната мстит или слишком ко мне предвзята:
не прощает уходов, не терпит холостяков,
как кокетка, желает скульптурок, ростков герани,
битой посуды, духов и
брани.

И когда я встаю, она прячет предметы, трещит по швам,
извергает хлам, таскает меня из угла в угол, от стенки – к центру.
Иногда мне кажется, в ней есть что-то твоё.
Она жива.
Я – её раб, за которого не дадут ни цента.

Вероятно, эта комната будет существовать всегда,
оголять позвонки и пыль, светиться контрастом, –
даже если я уеду на Кипр или в Афганистан,
эта комната – вечность, – подобие друга Кастро.
Её выбирают лёгким пожатьем руки,
если тут вообще уместно произносить слово «выбор».
Я вписан в неё. Можно сказать, вшит –
как старики в ночлежки,
как в бочке – юнец-амфибия,
и, где б я не был, она всё вокруг лежит,
даже если вокруг – пустыни, сады или рыбы.

Она – словно вшитая эспераль, как у зеков – код
вживлённый... – это дано понять, если имеешь стаж да
умение выжить,
существуя, как сторож – на кладбище, или моряк,
подыхающий у маяка энный год от жажды...
 

Они скачут 
 

Они скачут, Сесилия, но, к несчастью, не теряют подков, так как нет подков...
Возвращайся, хорошая, возвращайся, – ароматом миндальных твоих духов
Обволакивай – облаком – нежный кокон, – задохнуться, не вырваться, – ни к чему!
Каждый день – бег-гимнастика-файв-о-клоки-чаепитья-и-странствия-в-чайхану,
Остальное опустим... На постном масле я в пустой сковородке насущный хлеб
Выпекаю, как блинчики, но напрасно, – налипает на бортики.. Так нелеп! –
Подгоревше-невкусный, и в центре – дыры, – он сгодится, как пончик, для Санчо Панс...
Каждый день, дорогая, – как ломтик сыра, – голодающим крысам лишь в самый раз!

Устаю коротать в монологах будни, обучаюсь чуть-чуть верховой езде,
Болен яростной манией фурибундой, – тем, кто счастлив, – давно не собрать костей!
Потому окружен – невезучих толпы, и желающих выпить на брудершафт,
Надоело по-братски по спинке хлопать, целовать им запястья и локти жать...

Они скачут, Сесилия, – их четыре, ни один не сорвётся, не упадёт!
Этих всадников перекормили миром, – это значит, готовь свой последний плот!
Раз мужчинам, увы, не пристало хныкать, я не вою, не ною, – ну, здравствуй, Ной..
Но хотелось бы полы твоей туники целовать, и кудряшки, что пахнут хной...

Они скачут, Сесилия, это – к счастью, – мне давно так мерещится стук копыт!
Возвращайся, – на миг хоть, но возвращайся, чтоб добить, моя милая, чтоб добить!
Отравить чтоб духами – миндальным ядом, цианидом, улыбкой, – на всё готов...

Они скачут, – мы встретимся в центре ада,
Ты не хочешь меня навещать в палате,
Не приходишь, Сесилия, как Годо...
 

пропорциональность 
 

дождь немного косеет – как все, кто желает идти по кругу
прилипая к стеклу, ты щуришься близоруко
эти пешки друг другу (на площади привокзальной)
или прямо или обратно пропорциональны

это вшито нам в души – свойством молекулярным
параллельны друг другу или перпендикулярны
за стеклом шевельнулись губы – но так невнятно
то ли лужи под стёклами то ли на ткани пятна

запирая купе на поломанную защёлку
машинально, как раньше, – ты помнишь? – лохматишь чёлку
и ладошку сжимаешь – так строго по форме тела
уникально, как только одна – только ты – умела

ты зеваешь, ты тянешься кошкой – легко, лениво
для меня это ретро – но вовсе не (пер)спектива
ну а ты копишь опыт, конечно же, высшей пробы
и тебя не коробит несказанное «кого бы»
и в какую «кого бы» ты ставишь, родная, степень
воскрешая поникший осенний, но нужный стебель

по утрам я теперь угрюм, слишком сух, прохладен
недоверчиво глажу бесплотность фантомных впадин
на постели – пустею, пощусь, раз пока досадно
мы, быть может, пропорциональны, но не обратно

и ты раньше заметила взглядом, хоть близоруким
мы пролились дождём и закончились
но по кругу
за вокзальным стеклом суждено вспоминать друг друга

Не сезон, или осечка дьявола
(Детская любовь)

Утро. Прогулка. Смуглый от тёмных бус,

синих отметин от вкусных её укусов,

свищет он уксусно-кислый похмельный блюз,

цедит сквозь зубы: «малышка, пусти под блузу»,

тянется ручкой, но, правда, в последний – трусит.

**Ночью она выдыхала ему на лоб горькую нежность изнежившейся гетеры, и вынимала из сердца остатки пломб, дерзко шутила – мол, все эти кавалеры так холодны и трусливы, хоть сразу – в гроб, лоб целовать и чуть щупать внизу бугристость, и отстранять от него целину-лобок – мягкую поросль и сдержанную холмистость…

Он настигал, он настаивал дево-чай, клял мать-и-мачех – славянистых пуританок, он обещал, что сумеет и укачать, и раскачает, как люльку по-над лиманом — тёрпко-солёным, густым, как ночной туман…вот-вот заманит – манок так пронзает пустошь…Делай же, девочка, пробуй, давай, сама, – может, ты сможешь лучше…

Девочка делала, злилась, делила нот н*а два протяжность, считала скачки-длинноты. Тыквой летело в предутренность их ландо и замирало у дьявола на болоте. Дьявол раскачивал люльку, и лилий сок лил ей в лоханку и капельку – на предплечье. Дьявол был слабым – всего за один часок не умудрился серьёзно их искалечить. Дьявол хромал, и был крив да и просто хвор, был неумел и, болезни свои лелея, стал себе сам же – палач и себе же – вор, – не успевал получить (вишь, рука немела…)**

Утром они выходили послушать птиц – в средних широтах в постзимье – такие птицы! Он замышлял втайне криг – ну, который «блиц», и тяжелела и тёрла карманы «спица». Девочка прятала руку ему в карман, жалуясь: холодно, сесть бы нам у камина… Жёлтой косынки пушистая бахрома мантией царскою ей золотила спину.

Он размышлял, что давно бы её – на цепь – пусть бы бродила, как кошка, читала всхлипы… и что он чёрту отдался бы за рецепт слышать её прерывистый и осиплый голос, забыть о пробежках, не застывать, видя, как рвёт её ветром постылый jogging…

Ну а она ему: «ну же, не отставай! Что же с тобой вечно не слава Богу?»... – думала, что пробежки – тюремный круг, медленная размеренная прогулка, что этот глупенький мальчик – давно не друг, только, дурак, закрылся в своей шкатулке…

Им бы не думать думы, не мерить мер – кто сейчас меряет морок да семикратно? Здесь – как и всюду принято a la guerre, здесь ни глаголы, ни действия невозвратны!
Это – как завтрак, который не сходный с «завтра» недосозревшей пылкой Шехеризады.

 
...дьявол болел. Был безвредным из лилий сок.

Или чёрт просто неправильно час засёк?

Вышла осечка. Детям – сидеть в «СИЗО»,

смахивать с ворота бисер стихов и слизи…

Голубь клевался с нежной голубкой сизой,

но убедился, что, видимо, – не сезон.

 

Белая вода греет нашу жидкость.
Мы – сообщающиеся иногда сосуды,
сообщающие друг другу формулу H2O –
универсальную плотскую формулу двух плоскостей.

Нам предстоит
перележать нашу размолвку
спина к спине,
вода к воде,
подтекая друг под дружку патокой,
искушая Антониев, подмигивающим нам из мрака,
покусывая локти,
изгибаясь в олимпийских растяжках,
стягивая хлеб и соль себе под язык,
чтобы было пресно и солоно,
пресно и солоно,
слёзно и пресно,
скользко и осознанно
ждать,
пока наши языки найдут общие корни и суффиксы,
особенно – суффиксы, –
и оставят эти суицидально-солёные попытки
пить свою боль,
каждый – свою боль,
лёжа на лопатках,
на половинках лопаток –

как будто крылья,
плохо проклеенные посередине.
 

Белая вода медленно превращается в коричневую.
Жжёный сахар,
йодифицированный жжёный сахар
наших счастливых мутаций…

Нам осталось лежать два дня и три года,
три дня и четыре года,
пять дней и вечность,
пока вода не затопит остатки рембазы,
пока утки не поседеют от старости,
пока сюда не причалит утопленное в белой воде тело,
пока не начнётся оттепель –
от-тебе-ль…

….а на этой воде округляются пятна нефти и страсти,
на этой воде медленно погибают лилии…
Горло цедит её,
расставляет акценты,
чтобы попозже оценить,
как сладко уткнуться в воду,
вымывая друг друга из щелей, ноздрей, памяти,
выдыхая друг друга в коричневую жижу,
выталкивая друг друга на подводный причал
реки, которая могла бы сводить все языки к общему знаменателю,
если бы её воды
не забрели в наш безбрачный невод

 

…вода, я лежу в тебя,
я хочу уткнуться в тебя, словно утконос – в ямку,
молчать в тебя, молчать тобой, рыхлой ватой, раздувшей щёки.
.. Ветер качает рябь, поднимает планку,
раздувает плащовку, словно кошёлку,
просит платить за паузы….

…………
Мёртвый моллюск, занесённый с югов, разевает губы,
шепчет авто, замирающим у рембазы:
«реверс-движение….»

вода упирается в трубы,
закрывается на защёлку –
клик-клок два раза.

Вода, я молчу в тебя.
Вода, я молчу водой,
шевелю губами,
захлёбываюсь твоим соком, что бьёт в ракушку.

По воде под воду медленно стекает пламя
молнии и попадает в пробку, как будто – в кружку –

драхма, лежащая во мне,
лежащей в воде,
лежащей на ките,
который никогда не проснётся.
 

 

ты сматываешь их в клубок –
рваные бусы
ошмётки исхудалых нервов
дохлых морских звёзд
пожухлые бинты в похожих на ржавчину точках
обрывки новогоднего серпантина
осколки фальшивых игрушек
обрывки перегнивших канатов нашего завтра –
ты сматываешь их в клубок
походящий на тебя
в детстве

в кресле уютно
так же уютно как могло бы быть у меня на коленях
так же уютно как могло бы быть в гамаке
за городом
летом
с его закадычными комарами рапторами и мазью от солнечных ожогов

ты прикрываешь веки
и между ними
рождается вечность
подобная долгому июльскому вечеру
разбавляемому треском кузнечиков

ты прикрываешь веки
я мог бы веками наблюдать как разглаживаются складки твоего лба
я мог бы отгонять от тебя мух
жаловаться твоему псу что ты – сука
хотя и добрая
я мог бы держать клубок в покрасневших от наших усилий руках
клеить ниточки липким немецким стиком
я мог бы читать тебе стихи
и тебе снилось бы: неужели мне читают стихи? –
и под твоими глазами возникли бы
две крохотные бусинки
и я не решился бы их стереть

я мог бы многое
но ты ведь вяжешь меня
вяжешь нелепыми паутинами
обматываешь раритетным строительным скотчем
и всё недосказанное прилипает к моим губам
не успев сорваться

когда ты вздрагиваешь
клубок срывается с твоих коленей
как испуганный зверь
когда ты повышаешь голос
он падает на битый паркет
и разматывается
оставляя за собой
рваные зигзаги
чёткие ломаные
недооформленные кривые
в которых угадывается твоё лицо
и ты улыбаешься мне
лёжа на полу
путаясь в серых нитях
выматывая моё терпение

но в кресле беснуется ты –
ты бес-ну-и-что-спросил бы я
если бы успел вставить хотя бы полслова
если бы успел хоть что-то вставить
хоть как-то воспользоваться дурацким копи-пастом
и быстрыми кликами
по нужным кнопкам
по слабым пуговкам

только где они?

а ты –
ты вывязываешь меня
толстым крючком
из жёсткой пластмассы
цвета гнилой хурмы
ты ввязываешь меня в тысячи неприятностей
в сотни тысяч несоответствий нашей арабской вязи
нашего справа налево
нашего права на лево
нашего полного бесправия

ты цепляешься за меня старым советским крючком
мятыми хлебными крошками
отсутствием наживки
ты цепляешься за меня
лёжа на животе
ощущая простынь локтями
падая в старое кресло
которое не устаёт поскрипывать
расшатывая и без того шаткое было

пора переходить на спицы
пора спиваться
смываться
сматываться

но ты продолжаешь вывязывать неряшливые петли
нереально округлые петли
бесконечно бесконечные прорехи
связывая наши выходы
продырявливая наши выводы
меняя изнаночные петли на лицевые
меняя лицевые петли на изнаночные
застревая в этих неправильных петлях
идеально подходящих для идеальных прощаний

ты постукиваешь металлом или пластмассой
а они всё вяжутся да вяжутся
а мы всё боимся –
мы так боимся
сделать шаг
оттолкнув колченогий табурет
завязав с нашим неприходящим
окончательно увязнув в болоте
под громким названием
вчера