Максим Шумков

Максим Шумков

Все стихи Максима Шумкова

Tideland

по мотивам фильма «Страна приливов»

 

Маму в ладье уносит течение фьорда,

Папа давно на каникулах вместе с ней.

В пыльном эхе расстроенного аккорда

Шёпот теней.

 

Женщина в чёрном – хозяйка пшеничных прерий,

Очень не любит чужих суровая Делл,

Гимны поёт, укрепляясь в Христовой вере.

Oh, very well.

 

В доме опять цветут виноградные лозы,

Кровью с души почерневшей смыты грехи.

– Ты стала частью семьи, Джелиза-Роза.

Мысли легки.

 

Диккенс убьёт акулу, пропорет ей глотку,

Землю накроет крушащая всё волна.

Мы уплывем на нашей подводной лодке.

Сладкого сна.

 

 

Азия. Безвременье

 

Выжигаешь полуденным солнцем мечты о стране-мираже,

Оставляя к утру горсть холодной золы от молитв неоконченных снов.

Знойным летом и долгой зимой внешний лоск растворяешь в душе,

Сберегая целительный рай тишины предрассветных часов.

 

Вольный ветер степной стороны сеет сладкую горечь-полынь,

В неизбежности мира безвременья видя предвечный покой.

Знаешь, я все же выжил, испив твоей пряной на вкус ядовитой смолы,

Но, из бренного мира уйдя, притворился на время равнинной рекой.

 

 

Апостроф

 

Во сне всеобщих истин не понять,

Так думала земная королева.

Звучали флейты дивные напевы,

Стяжая с мирозданья благодать.

 

И белый рай черёмуховых кущ,

С истомным плеском вод в комфортной ванне,

Смягчал, казалось, все больные грани,

Сверкавшие в нутре нависших туч.

 

Священное бла-бла «Б~гЪ есть Любовь...»,

Твердил наш ум торжественно-распутный,

И ставил, ограничивая буквы,

Непознанности хитрый апостроф.

 

Арбузный десерт для прекрасной дамы

 

Нет ничего более трудного,

чем распознать хороший арбуз и порядочную женщину.

Иван Бунин

 

Смирив порыв чревоугодной похоти,

Я сфоткал, задействовав опцию Zoom,

Как скопищем брызг из угольной копоти

Чернеет в арбузной плоти изюм.

 

Лежит на тарелке, на части разъятый,

Зеленеющим панцирем заскоруз,

С изюмным изыском, с листочками мяты,

Политый сиропом, десертный арбуз.

 

А напротив сидит прекрасная дама,

Качает, дивясь на арбуз, головой.

Я ей подаю, спиртовое сдув пламя,

Хрустальный бокал с ананасной водой.

 

Сидим. Дама воду пьёт, а я пью пиво,

Плотоядно ягодный жуём конфитюр,

Водосточный оркестр неторопливо

Играет для нас ноктюрн.

 


Поэтическая викторина

Брызгал солнечный свет

 

Мечеть Антверпенской Богоматери

 

А ты – во мглу веков глядись

В спокойном городском музее:

Там царствует Квентин Массис;

Там в складки платья Саломеи

Цветы из золота вплелись...

 

Но всё – притворство, всё – обман:

Взгляни наверх... В клочке лазури,

Мелькающем через туман,

Увидишь ты предвестье бури –

Кружащийся аэроплан.

А. Блок. Антверпен. 1914

 

Брызгал солнечный свет сквозь рванину из облачных клочьев,

Осушая туманную свежесть фламандских низин.

Хмель карабкался к крышам зелёной лепниной барочной,

Оплетая балконы с рядами цветочных корзин.

 

Где порой рыбаки ждут подолгу у моря погоды,

Где широкая Шельда встречает поток кораблей,

Старый замок стоит с великаном у главного входа,

И собор с недостроенной башней из серых камней.

 

В полукруглых узорчатых окнах витражные блюдца,

Где музейная тишь опустила свои покрова,

У жены-мироносицы длинные волосы вьются,

Ниспадая на золото-пурпурные рукава.

 

Где когда-то средь облачной дымки в неровных просветах

Пролетал, предвещая безумие, аэроплан,

Там теперь полумесяцем небо скребут минареты,

Созывая к намазу арабских кровей горожан.

 

В разговоре

 

В памяти движутся странные белые песни,

С зимними снами пришедшие из ниоткуда.

Там, за чертой временной и пространственной взвеси –

Многолюдно.

 

Тянутся к Солнцу в тумане пугливые лапки.

С бездной, в блудливом незнании, жизнью играя,

Мысли стараясь согреть под эдемскою шапкой,

Умираем.

 

Ангел сидит неподвижно в предвечном соборе,

Тело подставив под пёстро-витражные струи.

Смешаны в ступке, в руках его, радость и горе.

Аллилуйя.

 

Стадо барашков пригнало декабрьское море,

Камни прядут шерстяную солёную пену,

Фоном к молчанию в нашем с Творцом разговоре

Откровенном.

 

* * *

 

День прошёл, утопив в никотиновом сне

Тусклый холод февральской метели.

Жёлтый месяц повис на высокой сосне,

Искупавшись в морозной купели.

 

Белым призраком бродит смурная пурга,

По равнинам безлесых проплешин.

Потерялись низинной реки берега,

Горизонт синевой занавешен.

 

Занесённой берлогой темнеет остов

Покосившейся старой избушки.

В снежных рамках свет окон сквозь ветки кустов,

Как начинка творожной ватрушки.

 

Записки испанского короля

 

Ветер дует с Каспийского моря.

Ключ разгадан и сняты маски.

Чётки линии на ладони.

Я монарх. Я король испанский!

 

Люд чиновный об этом не знает.

Взгляд небрежный на оных бросив,

В документе, который мне дали,

Оставляю монаршую подпись.

 

И мундира мне вовсе не жалко,

Он ничто в сравнении с троном...

Но зачем они бьют меня палкой?!

Почему не несут корону?!

 

Постригают насильно в монахи,

По щекам хлестают наотмашь,

Вяжут руки в огромной рубахе.

«Стойте люди! Ведь я король ваш!»

 

Не спастись от Земли тверди Лунной,

Разбежалась трусливо свита,

И остались мы друг перед другом –

Я и ревностный инквизитор…

 

В голове моей – скверная рана,

Я на небе от пыток прячусь.

И зову я родимую маму,

И в предсмертном бессилии плачу.

 

Бренным телом уже не владею,

Мои грязные ноги босы.

...У алжирского толстого бея

Шишка под самым носом.

 

* * *

 

Когда я в вечность перешёл,

В пустыню мёртвой тишины,

Воспоминаний был лишён,

Не мог, как прежде, видеть сны.

 

И, скаля сгнившие резцы,

Швырял я снежное пшено

В табличку: «Озеро Коцит*.

Купание запрещено!»

---

*Озеро Коцит – ледяное озеро, девятый круг дантова ада,

куда попадают обманувшие доверившихся.

 

 

Колея

 

Ночь стекала на листья древесные,

Прогорая пурпурным огнём.

Небо спаивало даль залесную

Звёздно-млечным густым киселём.

 

В тусклой изморози аметистовой,

Тьму на две половины кроя,

Сахарилась серебряно-льдистая

Грязно-лужевая колея.

 

И в дали опьяняющей темени,

Тесной плоти сорвав пелену,

Погружалась, в дремотном безвременье,

В неизведанную глубину.

 

Кроманьонец

 

Вдаль уходит бескрайняя, мёртвая синь ледника,

А вокруг – бесконечные дебри сурового леса.

Раскалённую охру сменяет двурожье быка

И скрывается видимость в космосе тёмной завесы.

 

Костяные пригорки и россыпи сбитых камней,

В дымной мари купается огнь векового кострища.

Дни за днями идут. То короче они, то длинней.

То в снегу, то в горячей испарине стены жилища.

 

Здесь не место пока что языческим грозным богам.

В райском сне неосознанной, горы сдвигающей, веры,

Называет незлобливый мир кроманьонец Адам

И рисует зверушек на сводах глубокой пещеры.

 

Ливерпуль

 

Режет струнами рифф,

Звенит дробь аккордных пуль.

День в памяти схоронив,

Огни зажёг Ливерпуль.

 

Небо в свинцовом дыму

Тяжёлых октябрьских туч.

Невидимый никому,

Истаял закатный луч.

 

Вечер трудного дня,

Шептанье холодных крыш.

Свет гаснущего огня

Ты в сердце своём хранишь.

 

Ветер срифмованных строк

Щекочет хмельною волной.

С молитвами в стиле рок,

С натянутой в нерв струной.

 

Тлеет времени вязь,

Готовит могилы постель.

Развеет твой прах, кружась,

Подлунных веков метель.

 

Плачет изломаный рифф,

Звенит дробь аккордных пуль.

Жизнь в памяти схоронив,

Огни зажёг Ливерпуль.

 

Лук-порей

 

Звёздный путь, просяная матица,

Держит сумрачный небосвод.

Вельзевул над страной крылатится,

Водит с бесами хоровод.

 

Гойда! Гойда! – горланят, рвением

Распаляя зудящий страх,

Отражаясь слепым горением

В позолоченных куполах.

 

Небо жгущие свечи-маковки,

Как разросшийся лук-порей,

Сжаты лагерными бараками

Пересыльных монастырей.

 

Серп и молот зияют матово

С плахи красного алтаря,

И глядит с икон лик усатого

Сухорукого упыря.

 

Маленькая река

 

Тянется через присный лес маленькая река,

Мелочно-бурным потехам предшествуют заводи,

Медная взвесь песка рассыпается в облаках

И оседает мозаичным крошевом в памяти.

 

В мареве знойно-пьяном от всех пережитых лет

Где-то река проливается в мёртвое озеро.

Там у воды бездонной вновь свой, настоящий цвет –

Гнойно-кровавый, казавшийся ранее розовым.

 

* * *

 

Морозной ночи пелена

укрыла поле тёмной рясой.

В снегу, исполнив долг сполна,

лежало пушечное мясо.

 

Конец отчаянной атаки.

Редеет стонов череда,

И ангел в тоге цвета хаки

через степные буераки

Уводит души в никуда.

 

Неоконченные сновиденья

 

1.

 

От крыльца небесного порога

Звёздная рассыпалась дорога.

Бледный, цвета молока снятого,

Светит рядом лунный нимб святого.

 

В сумерки тропинки окунулись

Кривоватых деревенских улиц.

Как в сарае на насесте клушки,

Дремлют деревянные избушки.

 

На столе: сушеная крапива,

Недопитая бутылка пива,

А в тарелке в хлопьях хлебной крошки,

Дольки недоеденной картошки.

В крошках буквенного винегрета

Простынь недочитанной газеты.

И свернулась рядом в знак вопроса

Недокуренная папироса.

 

2.

 

В подполе скребутся тихо мыши,

Занавеска шелестит чуть слышно.

шепчет эхо ветреного вздоха

В тёмных всполохах чертополоха.

 

Стрелки на часах считают доли.

В мраке чёрной бездны скрылось поле.

Лишь с небес седых туманов пряди

Тускло льются в сумеречной глади.

 

Ветер от реки доносит шорох

Зарослей болотно-камышовых,

С чьим-то распечальным воем-плачем,

С кваканьем трескучим лягушачьим.

 

Август. Скоро окончанье лета,

Непривычно долго ждать рассвета.

Не слышны уже веселья струны,

Жаркого зеленого июня. 

 

Хоть придёт с восходом ясность утра,

Будут беспокоить грустью смутной

И туманить мысль неясной тенью

Неоконченные сновидения.

 

 

Отмель

 

В пелене облаков даль осеннего неба

Эхом прошлых веков закольцовано время.

Позабытых событий река

Полупризрачна и глубока.

 

С полустёртыми гранями литерных ятей

Уцелевшие камни могильных распятий

Вдоль кладбищенской старой стены –

Как фантом позапрошлой страны.

 

Тени лезут на стены, пытаясь услышать,

Как стучалась вода о холодные крыши.

И булыжный паркет площадей

В мокрых отблесках стылых дождей.

 

Тянут к бренной земле серых будней вериги,

И мечты, пеплом слов ненаписанной книги

Осыпаются с крыльев-страниц

В тёплый край улетающих птиц.

 

Ночь пришла в мрачном облике чёрной невесты,

Разлилась темнота океаном небесным.

И, как отмель песчаной косы,

Млечный путь ярко-звёздной росы.

 

Отражение

 

В воздухе марь простудно-весенняя,

Здесь могила блаженной Ксении.

Васин остров. Смоленка ручьиста.

На ангелах налёт буро-мшистый.

Под избушечностью луковичной кровли

Глубина часовни.

Пряно пахнет ладаном-раем,

В храме покойника отпевают.

Б~гЪ является мне в Таинстве-обряде,

Поправляет ангелам длинные пряди,

Весь осыпанный ритуальной охрой,

На меня внимательно смотрит.

Потом достаёт карандаш и тетрадь,

А меня клонит в сон, я начинаю дремать.

Над бездной-Невой шевелюсь жизнью-тенью

Воображаемых людей-сновидений,

Пока их не стопорят могилы-якоря.

А Б~гЪ всё продолжает смотреть на меня.

У ангела что-то спрашивает неслышно,

Потом в тетради своей что-то пишет.

От ответа ангела в голове пустота-кружение:

– Вот м...чудак! Это же твоё отражение!

 

Проливалось молоко

 

Как рыбы-корабли, как мысли дурака.

Юрий Шевчук

 

Серой марью осенней хляби

Заболотились небеса,

Ветошь рваную заправляя

В жёлто-лиственные леса.

 

Стала сказочным океаном,

В мыслях бедного дурака,

В просяном киселе тумана

Растворившаяся река.

 

Бились крупной простудной дрожью,

От промокшей насквозь ноги,

В луже слякотно-придорожной

Расходившиеся круги.

 

Мысль запутывалась и рвалась

В поржавевшей густой траве.

Всё расстроилось, всё смешалось

В глупой маленькой голове.

 

Ветер брызгал дождём колючим,

А над ним, где-то далеко,

Проливалось в смурные тучи

Солнца тёплое молоко.

 

Прохладно

 

Прохладно. Исход заурядного дня,

Витает хрипотица матерной речи.

Уже полумесяца скобка видна,

Уже небосвод звёздным блеском размечен.

 

Наполнились вечером тёмных угроз

Колодцы трущобного быдло-района.

Здесь щиплющий дым от плохих папирос

Со вкусом советского одеколона.

 

Здесь запах мочи, третьеводнишних щей

И тухлого мяса с дешёвого рынка.

Здесь в узкую щель между двух гаражей

Протоптанная забегает тропинка.

 

Тоску осознавшей себя нищеты

Газетные шторы скрывают стыдливо.

Здесь стаи птенцов городской гопоты

Взрастают на влаге блевотного пива.

 

Здесь в круг собираются в тёмном углу,

Влекомые жаждою женского лона.

Здесь кости ломают в служебном пылу

Опричные псы в вертухайских погонах.

 

Здесь души сгорают салютами снов,

В трясинном раю героиновой мари.

Здесь чтут злую правду законных воров

И бога из золота и киновари.

 

Здесь слюни пуская и сжав кулачок,

С грошовой монеткой презренного кэша,

Сидит у подъездной двери дурачок,

Обоссаный и безгрешный.

 

* * *

 

Развеяв грустную печаль, согрев дремотной пустотой,

В железной кружке крепкий чай ржавеет бурой чернотой.

Открыв свой потайной засов, уходит спящая душа

Бродить по дну глухих лесов, сомненья шарканьем глуша.

Придя из позабытых дней, с открытым в прошлое окном

Ты лики узнаешь теней, неловкость затопив вином.

Привыкнув к странной пустоте отсутствия былых границ,

Ты различаешь в темноте стихи с невидимых страниц.

Сверкая талой белизной в багряно-жёлтой дымке сна,

Привиделась мне в летний зной осенне-зимняя весна.

 

Ручеёк

 

Прочертила границу лесная кайма,

Ощетинясь верхушками ёлок.

Талым мартом сменилась седая зима

С щебетанием птиц балаболок.

 

Серым пеплом покрылась осевшая гладь

Покрывала горелого снега.

Исчезает беспамятная благодать,

Обнажая ранимую негу.

 

Почерневшие стебли сухих лопухов

Пробиваются мёртвой щетиной.

Воздух в липкой крови нерождённых стихов,

С перерезанной пуповиной.

 

Солнце больно зияет слепящей дырой,

Целясь в щель незализанной раны.

Упадёшь, не покрывшись дебелой корой,

В пустоту алкогольной нирваны.

 

Заповедной тропой серпантинится нить,

Ручейка сигаретного дыма.

В небесах продолжают протяжно трубить

Белокрылые Херувимы.

 

Собирает овец Всепрощающий Бог,

Нищих духом, пропахших навозом.

Время прежних молитв перешло грань эпох,

В рай отправившись с рыбным обозом.

 

* * *

 

С Московии река – в страну морских приливов.

Ещё не глубока, всегда нетороплива.

Безропотные дни – неспешными веками,

Купальские огни – желанными глотками,

Лесные купола над прелою утробой,

Медвежьего угла замшелая берлога.

Болотистая падь с тропою росомахи...

Являют благодать отшельники-монахи.

Ознобом по спине – серебряные нити

В дремучей тишине незначимых событий.

И призрачные сны со дна глухих колодцев

Несбывшейся страны забытых инородцев.

 

 

* * *

 

Серой марью осенней хляби

Заболоченные небеса

Ветошь рваную заправляли

В жёлто-лиственные леса.

 

Ветер брызгал дождём колючим,

А над ним, где-то далеко,

Проливалось в смурные тучи

Солнца тёплое молоко.

 

Строчки-чёрточки

 

Жгущей изморозью по плоти

Гладит тёмный густой туман.

Дорогое шмотьё в блевоте,

По щеке ползёт таракан.

 

Явью серой тоскливой прозы –

Заскорузлый горбыль в руках.

Пальцам больно. Они в занозах.

Память ищет в глухих углах

 

Строчки-чёрточки о свободе,

Хоть немного, хоть с полгорсти.

Но напрасно всё. Не находит

И, как видно, уж не найти.

 

Чернозёмом снег окропило.

Под картавый галдёж ворон,

Мы копаем себе могилу

В високосный век похорон.

 

Тень от башни

(1-я часть поэмы)

 

В постели – тело пьяной дуры.

Играет радио шансон.

Волосья ржавой арматуры

Растут сквозь спёкшийся бетон

 

На обветшалом небоскрёбе.

При бледной питерской Луне

Он виден мне, в дождливом рёве,

В моём гостиничном окне.

 

Но звёзд не видно. Чашку кофе

Я выпиваю в три глотка

И меланхольных философий

Приходит пошлая тоска.

 

И мерзок мыслей ход, и страшно

В стене зияет чёрный зёв

Обоев старых. Тень от башни

По полу на меня ползёт.

 

И грани мрачной пентаграммы,

Почти невидимые днём,

Как свет неоновой рекламы

Зелёным светятся огнём.

 

Пятно беспамятного гула

Шумит и давит в голове.

В забвеньи память утонула.

Так отражается в Неве

 

Пейзаж размытой акварели

Осенне-сумрачных тонов.

Кто эта женщина в постели!?

Отбросив пледовый покров,

 

Она внезапно встала с ложа.

Смещенье заданных орбит

В её безумном взгляде. Ёжась

Ознобно, тихо говорит:

 

«Язык священного Шумера

Осознан мною был во сне.

Я вспомнила, что я Венера.

Купаясь в Солнечном огне

 

Была когда-то я богиней.

Звездою, впаянной в янтарь,

В табличках из кирпичной глины,

Осталась с именем ИштарЪ.

 

Теперь я вновь сумею словом

Творить пространственную нить.

Смогу судьбу всего живого

Как пожелаю раскроить...»

 

Я стал трясти её за плечи,

Прервав словесный беспредел:

«Полегче, женщина, полегче.

Возможно, был тяжелый день

 

У вас сегодня. Очень странно

Всё то, что вижу я вокруг.

Мне явно не хватает данных.

Я даже вспомнить не могу,

 

Представьте, собственное имя,

И как я оказался здесь,

Вдвоём с шумерскою богиней,

Сошедшей, видимо, с небес.

 

Или пришедшей с Междуречья,

Или исторгнутой из недр

Зелёного восьмиконечья

Непостижимых огнесфер.

 

И тень по грязному паркету

Ползёт всё далее, тесня

Свет, проявляющий предметы.

А население планеты

Кривляется, блюдя заветы

Вечери трудового дня.

 

И, кстати, вы совсем раздеты!

Богиня, слышите меня!?...

Безумья вязкое болото.

Кошмар какой-то наяву...»

 

И тут она: «Я знаю, кто ты.

Твоё я имя назову.

 

Ты – (и слова, со звонким стуком,

в беспамятстве пробили брешь)

Царь ограждённого Урука

Всё повидавший Гильгамеш...»

 

Тлеет лучина

 

Опять сказал им Иисус:

Я отхожу, и будете искать меня, и умрёте во грехе вашем

от Иоанна, гл. 8

 

Бесья стая под утро едва отступила.

Замолкла, рассеявшись в шорохе ряс.

Тускло бряцает цепью златое кадило,

Под хор монотонных молитвенных фраз.

 

Серой тенью в овраге голодные волки,

В стеклянной оправе гремучий ручей.

Режут пальцы разбившихся нимбов осколки,

Сверкая в огнях поминальных свечей.

 

Снежным порохом выжжена бледная кожа.

Холодное Солнце сквозь мёрзлый туман

Корчит, злобно ощерясь, звериную рожу,

Покинуть спеша ледяной океан.

 

Синим пламенем спаяны белые латы,

Безмолвия зимних заброшенных снов.

Яркий огненный свет Серафимов крылатых

Вокруг монастырских кружит куполов.

 

Дымно тлеет лучина в застуженной келье,

Стегает по стенам метельная плеть.

В грязной плоти осколок спасительной веры

Молит Бога: «Не дай умереть!»

 

* * *

 

Устала от дневной жары расцветшая природа,

Хмелеет от прохладного вечернего вина,

Звенящий пряный аромат нахлынувшей свободы

Расплескивает в неге разомлевшая волна.

 

Черничный чай пролился в вечереющее небо,

Окрасив тёмной краской остывающую марь.

Початым караваем грубосмолотого хлеба

Отсвечивает лунный серебрящийся фонарь.

 

Пылает бездна космоса салютами созвездий,

Огнями мегаполисов из Млечного Пути;

С надеждой бесконечной удивительных известий

В стремлении ответную привязанность найти.

 

Пронизывают небо метеорные потоки,

Латая белой нитью глубину ночного дна;

Совсем недолго ждать зарю, идущую с Востока –

Едва светлеющей каймой она уже видна.

 

Уходит темнота, укрывшись в западной лагуне,

Белёсой дымкой стелется предутренний туман.

Закончился короткий сон зелёного июня.

Недолгим был волшебный, тёмно-радужный роман.

 

Чаепитие

 

Будничной хроникой месится тесто

Видимого бытия.

Мало кто знает про тайное место

Присного вечного «Я».

 

Всполохами озаряет пространство

Космос чужой головы.

В чуде изменчивого постоянства

Запах сушёной травы.

 

Время взял в руки предвечный возничий,

В небе читаю слова:

«Я изначален, Я метафизичен».

За ночь сухая трава

 

Тайной тропой довела до порога.

Дальше – лишь огненный шум...

Газовой плитки. Чай початый, «Логос».

Гладкой обёрткой шуршу.

 

* * *

 

Аптека, улица, фонарь.

А. А. Блок

 

Я вышел на улицу ночью.

В неоновых нитях аптека,

Фонарь запоздало пророчит

Событья двадцатого века.

 

По-прежнему тускло мерцает

Неярким бессмысленным светом

И эхом слова повторяет

Вослед за известным поэтом.

 

Знобит ледяным наваждением

От рябистой глади канала.

Пресытив себя повторением,

Судьба повторяться устала.

 

Не видя исхода иного,

Из мглы временного потока

Звучат зарифмованным слогом

Катрены Сан Саныча Блока.

 

 

Якоря

 

Буду тоску лелеять, буду бродить бесконечно в выдуманном лесу,

Заберусь в недра тёмной, самой чащобной дикой норы.

Перестану бисер метать и кости бросать перестану голодному псу,

Выползать буду лишь, чтоб росу на губах ощутить от древесной коры.

 

Я пойму всё, не думай, что я зачерствевший камень, забывший тепло,

Я кусаю ночами подушку, слёзным шепотом-криком с ночной темнотой говоря.

Но наутро лишь тускло скрипит под ногами разбившееся стекло,

И назад возвращают, уплыть не давая, обыденности якоря.