Закат
Небесный Лувр свои смарагды звёзд
пришпиливает к синим ламбрекенам,
а Гончих Псов свисающая гроздь
декором служит тёмным мизансценам.
Ещё не ночь, покуда льёт чугун
Ярило из своей суфлёрской будки,
а полумесяц, словно Гамаюн,
вещает, что грядут другие сутки.
Течёт с востока сизый мельхиор,
переполняя неба окоёмы.
Пронзил рапирой дальний метеор
Млечь-путь бездонный, вечностью влекомый.
Люты лета
Пережитое мной – заградотряд,
остры штыки моих воспоминаний,
и прегрешенья, словно автомат,
палят вовсю, и всхлипы причитаний
не помогают. Память так люта,
что разрывает душу, как граната,
и в Лету отошедшие лета
приговорили к житию-штрафбату,
и так жестокосердна совесть-СМЕРШ,
что не страшна любая гауптвахта…
Так, под прицелом, занят мной рубеж,
носящий имя: точка невозврата.
На лугу
Скромны цветы болиголова…
Итожил я, белоголов:
родня по кровушке – Орловы –
на свете том, но я – Орлов!
Да и жена моя – Орлова…
Цвети, цвети болиголов.
2009
Озноб
Устав от гнёта городских хвороб,
вхожу с моста в посёлок Постоянный,
и его облик, в целом – деревянный,
ввергает в неожиданный озноб.
Топчу трещиноватый тротуар,
о гачи бьются стебли иван-чая.
Знакомые приметы привечаю
и открываю старый портсигар.
С балясины подмигивает кот –
он служит понятым у лукоморья.
Преодолев посёлочное взгорье
ищу полузабытый поворот.
Ещё чуть-чуть – и вот он, отчий дом…
Заменена на новую ограда…
А облик незабвенного фасада
такой же, как и в семьдесят восьмом.
Транжира времени и юношества мот
не разорвал с двадцатым веком звенья:
реальным показалось наважденье –
меня на ужин матушка зовёт.
Хозяев нет. В дверях другой замок.
Из-под стрехи вспорхнула ввысь синица.
Былого перевернута страница,
заученная мною назубок.
Палитра
Сожалею, что вам фиолетово
всё, о чем я так сладостно пел:
про причуды и беды поэтовы,
и взахлёб – о Мартынове Л.
Жаль, что вам серобуромалиново
то, над чем вечерами корпел.
Между нами непреодолимое
отчуждение душ, да и тел.
Вы и броская дама и гарная,
и так ластится ваш креп-жоржет…
До столба, полагаю, фонарного
мой четвёртый по счёту сонет.
А когда произнёс поучительно:
Гумилёв – это не Могилёв,
Вы назвали меня существительным,
я озвучить его не готов.
Вы закончили фразою смачною –
этим штилем не пишут новелл…
И поплёлся я прочь старой клячею,
не один, а с Мартыновым Л.
Самому мне бывает сиренево
почти всё, что узрел и воспел…
Почитать что ли на ночь Кенжеева?
Или лучше – Мартынова Л.?
Период дожития
На столике – и пластырь и псалтырь.
М. Петровых
На столике – не Энгельс, а псалтырь,
в стакане – не портвейн, а минералка,
а в зеркале – не молодец, а хмырь,
не парус поднят – яхту держит чалка.
Всё вержится, что совершу кульбит:
пойду под парусом, налью в стакан Агдама,
и «Анти-Дюринг» будет мной добит,
зеркал помолодеет амальгама.
Но прав сто раз Эфесский Гераклит,
что рёк про реку – суть общеизвестна.
Любой из нас в судьбу как будто влит,
всему есть время и всему есть место.
Судьба и время – корпус субмарин
и никуда не деться из подлодки,
а в алых парусах, товарищ Грин,
необходимости нет в нашем околотке.
Куда ж нам плыть? Каков последний галс?
Задраены навечно переборки?
Намедни мне был послан свыше глас:
Препоны не снаружи, а в подкорке.
Родительский день
Подобно Гоголю я «Мёртвых душ» не жёг,
живым в избытке причинил подпалин,
и этот груз тяжёл и постоянен,
а на душе – сплошной кровоподтёк.
Я сам теперь, как гоголевский том,
горю в кострище самообвинений.
Не принимают души извинений…
Да слышат ли меня на свете том?
Сонет
Облокотившись о девятый вал,
в шезлонге волн луна слегка качалась.
«Что жизнь людская? Господа ли шалость
или других хранителей лекал,
по коим предначертан жизни абрис?
Кто геометр, рисующий эскиз
бытийности?»
Луна слегка качалась
в шезлонге волн, стихал прохладный бриз.
В десятке метров девушка купалась,
перемежая брасс и баттерфляй.
«Что жизнь людская?..»
Я разоблачаюсь
и сам себе командую: «Ныряй!»
Постигнуть суть мешает заурядность,
но я грешу на брасс и баттерфляй.
Странноприимный дом
В. Туровцу
Рифмующие – не истеблишмент,
не в их натуре курковать купюры,
сандалии меняют на котурны,
чтоб череду меняющихся мет
отсеять от щедрот программы «Время»,
да чакру открывают там, где темя
открыло плешь – отнюдь не первоцвет.
Читатель духом слаб, не бодрячок.
Что ищет он в рифмованных концовках?
Или Химпрома грубая спецовка
обрыднет за день? – за серьёз эклог
он прячется от ноши повседневной,
в надежде, что в банальности напевной
обрящет суть чего-то между строк.
Поэзия – странноприимный дом
всеобщего ранжира отщепенцев,
что бытие прокачивают сердцем,
чуть реже – препарируют умом,
а иногда рифмованным коленцем
достанут так, что ты невозвращенцем
становишься, обжив поэта том.
* * *
Фотографируемся часто…
На юбилеях, за столом…
В год фотографий полтораста
Кладём в новёхонький альбом.
Храню на самой дальней полке
Портрет с пометкой «Порт-Артур».
С него мой пращур на потомков
Глядит сто лет. Его прищур
Застыл навеки. На картонке
Приклеен снимок-раритет.
Клеймо фотографа в сторонке…
Не фотография – портрет.
За годы поистёрся глянец,
Но предстаёт при свете бра
России канувшей посланец
Из друз хлорида серебра.
Смотрю на старые портреты
И цепенею каждый раз:
Не мы глядим на лица эти –
Они разглядывают нас.
Человек
Не зовите меня «грузом 200»:
я такой же, как вы, – человек.
Я попался вчера в перекрестье
чьей-то оптики… Шёл белый снег,
и снежинки на солнце искрились,
хаотично кружась на ветру…
В одночасие всё прекратилось:
пулей шаркнуло мне по нутру.
Долго, долго несли до санбата,
положили на стол наконец.
Подключили ко мне аппараты,
понимая, что я не жилец.
Помню только хирурга седого,
неестественный ламповый свет…
Ещё помню, что был забинтован…
Но меня уже нет, уже нет…
Я теперь только цифра из сводки
писарей из армейских штабов.
Я плыву в своей цинковой лодке
по фарватеру без берегов.
Удостойте хотя бы той чести –
благодарен вам буду вовек –
не зовите меня «грузом 200»,
я такой же, как вы, – человек!
Этюд №5
Настал октябрь… В бинтах лежит земля
после Покрова выпавшего снега.
На время облысели тополя.
И паберега, не бела, а пега.
Ещё местами чавкает мокреть –
зима пришла, но злобствует вполсилы.
Ещё не срок России околеть,
не тот мороз, чтоб околеть России.
Пользителен мне тутошний мороз,
ведь я чалдон кержацкого подмеса…
До мая не услышу грозных гроз.
Опустошённо, серо и белесо.
Хотя я жизнь обворовал как тать –
в сухом остатке ямбы да хореи –
но на душе – покой и благодать,–
до Братска не дошли ещё бореи.
Мгновение хочу запечатлеть
без вычура ненатуральных красок,
не будоража колокола медь,
не надрывая беспричинно связок.
Сиюминутность эту сохранить,
не расчленять на «будет» и на «было».
Сучить словес рифмованную нить…
Я не звонарь, а мой язык – не било.
Этюд №1
Двор как двор: обрубки тополей,
на бетоне мусорные баки,
на колодце стайка голубей,
взгляд просящий брошенной собаки…
Дом как дом: квадратно-типовой,
сделанный из железобетона,
дверь в квартиру возле лифтовой,
спальня, зал, санузел, два балкона...
Жизнь как жизнь: панельная юдоль,
как у всех – работа и маршрутки,
ближе к ночи – головная боль –
мстят за что-то прожитые сутки.
Смерть как смерть: проехал катафалк,
увозя соседа в зазеркалье,
оборвался с этим светом фал,
снят последний оттиск с божьей кальки.
Этюд №4
Опять не получается закат,
очередной испорчен подмалёвок.
Набросок без страстей – из недомолвок –
не живописен, а аляповат.
А может выйти мне пора на свет –
Сарьян не стал слепым от солнцепёка…
Взывать к сочувствию – банальна подоплёка
псевдомытарств, а не жестоких бед.
А может, в пику, обессмертить ночь,
подобно академику Куинджи…
Но туба с охрой оказалась ближе,
на время сажу отставляю прочь.
© Максим Орлов, 2009 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.