Максим Орлов

Максим Орлов

Четвёртое измерение № 5 (353) от 11 февраля 2016 года

Смотрю на старые портреты

Закат

 

Небесный Лувр свои смарагды звёзд

пришпиливает к синим ламбрекенам,

а Гончих Псов свисающая гроздь

декором служит тёмным мизансценам.

 

Ещё не ночь, покуда льёт чугун

Ярило из своей суфлёрской будки,

а полумесяц, словно Гамаюн,

вещает, что грядут другие сутки.

 

Течёт с востока сизый мельхиор,

переполняя неба окоёмы.

Пронзил рапирой дальний метеор

Млечь-путь бездонный, вечностью влекомый.

 

Люты лета

 

Пережитое мной – заградотряд,

остры штыки моих воспоминаний,

и прегрешенья, словно автомат,

палят вовсю, и всхлипы причитаний

не помогают. Память так люта,

что разрывает душу, как граната,

и в Лету отошедшие лета

приговорили к житию-штрафбату,

и так жестокосердна совесть-СМЕРШ,

что не страшна любая гауптвахта…

Так, под прицелом, занят мной  рубеж,

носящий имя: точка невозврата.

 

На лугу

 

Скромны цветы болиголова…

Итожил я, белоголов:

родня по кровушке – Орловы –

на свете том, но я – Орлов!

Да и жена моя – Орлова…

Цвети, цвети болиголов.

 

2009

 

Озноб

 

Устав от гнёта городских хвороб,

вхожу с моста в посёлок Постоянный,

и его облик, в целом – деревянный,

ввергает в неожиданный озноб.

 

Топчу трещиноватый тротуар,

о гачи бьются стебли иван-чая.

Знакомые приметы привечаю

и открываю старый портсигар.

 

С балясины подмигивает кот –

он служит понятым у лукоморья.

Преодолев посёлочное взгорье

ищу полузабытый поворот.

 

Ещё чуть-чуть – и вот он, отчий дом…

Заменена на новую ограда…

А облик незабвенного фасада

такой же, как и в семьдесят восьмом.

 

Транжира времени и юношества мот

не разорвал с двадцатым веком звенья:

реальным показалось наважденье –

меня на ужин матушка зовёт.

 

Хозяев нет. В дверях другой замок.

Из-под стрехи вспорхнула ввысь синица.

Былого перевернута страница,

заученная мною назубок.

 

Палитра

 

Сожалею, что вам фиолетово

всё, о чем я так сладостно пел:

про причуды и беды поэтовы,

и взахлёб – о Мартынове Л.

 

Жаль, что вам серобуромалиново

то, над чем вечерами корпел.

Между нами непреодолимое

отчуждение душ, да и тел.

 

Вы и броская дама и гарная,

и так ластится ваш креп-жоржет…

До столба, полагаю, фонарного

мой четвёртый по счёту сонет.

 

А когда произнёс поучительно:

Гумилёв – это не Могилёв,

Вы назвали меня существительным,

я озвучить его не готов.

 

Вы закончили фразою смачною –

этим штилем не пишут новелл…

И поплёлся я прочь старой клячею,

не один, а с Мартыновым Л.

 

Самому мне бывает сиренево

почти всё, что узрел и воспел…

Почитать что ли на ночь Кенжеева?

Или лучше – Мартынова Л.?

 

Период дожития

 

На столике – и пластырь и псалтырь.

М. Петровых

 

На столике – не Энгельс, а псалтырь,

в стакане – не портвейн, а минералка,

а в зеркале – не молодец, а хмырь,

не парус поднят – яхту держит чалка.

 

Всё вержится, что совершу кульбит:

пойду под парусом, налью в стакан Агдама,

и «Анти-Дюринг» будет мной добит,

зеркал помолодеет амальгама.

 

Но прав сто раз Эфесский Гераклит,

что рёк про реку – суть общеизвестна.

Любой из нас в судьбу как будто влит,

всему есть время и всему есть место.

 

Судьба и время – корпус субмарин

и никуда не деться из подлодки,

а в алых парусах, товарищ Грин,

необходимости нет в нашем околотке.

 

Куда ж нам плыть? Каков последний галс?

Задраены навечно переборки?

Намедни мне был послан свыше глас:

Препоны не снаружи, а в подкорке.

 

Родительский день

 

Подобно Гоголю я «Мёртвых душ» не жёг,

живым в избытке причинил подпалин,

и этот груз тяжёл и постоянен,

а на душе – сплошной кровоподтёк.

 

Я сам теперь, как гоголевский том,

горю в кострище самообвинений.

Не принимают души извинений…

Да слышат ли меня на свете том?

 

Сонет

 

Облокотившись о девятый вал,

в шезлонге волн луна слегка качалась.

«Что жизнь людская? Господа ли шалость

или других хранителей лекал,

по коим предначертан жизни абрис?

Кто геометр, рисующий эскиз

бытийности?»

                       Луна слегка качалась

в шезлонге волн, стихал прохладный бриз.

 

В десятке метров девушка купалась,

перемежая брасс и баттерфляй.

«Что жизнь людская?..»

                               Я разоблачаюсь

и сам себе командую: «Ныряй!»

 

Постигнуть суть мешает заурядность,

но я грешу на брасс и баттерфляй.

 

Странноприимный дом

 

В. Туровцу

 

Рифмующие – не истеблишмент,

не в их натуре курковать купюры,

сандалии меняют на котурны,

чтоб череду меняющихся мет

отсеять от щедрот программы «Время»,

да чакру открывают там, где темя

открыло плешь – отнюдь не первоцвет.

 

Читатель духом слаб, не бодрячок.

Что ищет он в рифмованных концовках?

Или Химпрома грубая спецовка

обрыднет за день? – за серьёз эклог

он прячется от ноши повседневной,

в надежде, что в банальности напевной

обрящет суть чего-то между строк.

 

Поэзия – странноприимный дом

всеобщего ранжира отщепенцев,

что бытие прокачивают сердцем,

чуть реже – препарируют умом,

а иногда рифмованным коленцем

достанут так, что ты невозвращенцем

становишься, обжив поэта том.

 

* * *

 

Фотографируемся часто…

На юбилеях, за столом…

В год фотографий полтораста

Кладём в новёхонький альбом.

 

Храню на самой дальней полке

Портрет с пометкой «Порт-Артур».

С него мой пращур на потомков

Глядит сто лет. Его прищур

 

Застыл навеки. На картонке

Приклеен снимок-раритет.

Клеймо фотографа в сторонке…

Не фотография – портрет.

 

За годы поистёрся глянец,

Но предстаёт при свете бра

России канувшей посланец

Из друз хлорида серебра.

 

Смотрю на старые портреты

И цепенею каждый раз:

Не мы глядим на лица эти –

Они разглядывают нас.

 

Человек

 

Не зовите меня «грузом 200»:

я такой же, как вы, – человек.

Я попался вчера в перекрестье

чьей-то оптики… Шёл белый снег,

 

и снежинки на солнце искрились,

хаотично кружась на ветру…

В одночасие всё прекратилось:

пулей шаркнуло мне по нутру.

 

Долго, долго несли до санбата,

положили на стол наконец.

Подключили ко мне аппараты,

понимая, что я не жилец.

 

Помню только хирурга седого,

неестественный ламповый свет…

Ещё помню, что был забинтован…

Но меня уже нет, уже нет…

 

Я теперь только цифра из сводки

писарей из армейских штабов.

Я плыву в своей цинковой лодке

по фарватеру без берегов.

 

Удостойте хотя бы той чести –

благодарен вам буду вовек –

не зовите меня «грузом 200»,

я такой же, как вы, – человек!

 

Этюд №5

 

Настал октябрь… В бинтах лежит земля

после Покрова выпавшего снега.

На время облысели тополя.

И паберега, не бела, а пега.

 

Ещё местами чавкает мокреть –

зима пришла, но злобствует вполсилы.

Ещё не срок России околеть,

не тот мороз, чтоб околеть России.

 

Пользителен мне тутошний мороз,

ведь я чалдон кержацкого подмеса…

До мая не услышу грозных гроз.

Опустошённо, серо и белесо.

 

Хотя я жизнь обворовал как тать –

в сухом остатке ямбы да хореи –

но на душе – покой и благодать,–

до Братска не дошли ещё бореи.

 

Мгновение хочу запечатлеть

без вычура ненатуральных красок,

не будоража колокола медь,

не надрывая беспричинно связок.

 

Сиюминутность эту сохранить,

не расчленять на «будет» и на «было».

Сучить словес рифмованную нить…

Я не звонарь, а мой язык – не било.

 

Этюд №1

 

Двор как двор: обрубки тополей,

на бетоне мусорные баки,

на колодце стайка голубей,

взгляд просящий брошенной собаки…

 

Дом как дом: квадратно-типовой,

сделанный из железобетона,

дверь в квартиру возле лифтовой,

спальня, зал, санузел, два балкона...

 

Жизнь как жизнь: панельная юдоль,

как у всех – работа и маршрутки,

ближе к ночи – головная боль –

мстят за что-то прожитые сутки.

 

Смерть как смерть: проехал катафалк,

увозя соседа в зазеркалье,

оборвался с этим светом фал,

снят последний оттиск с божьей кальки.

 

Этюд №4

 

Опять не получается закат,

очередной испорчен подмалёвок.

Набросок без страстей – из недомолвок –

не живописен, а аляповат.

 

А может выйти мне пора на свет –

Сарьян не стал слепым от солнцепёка…

Взывать к сочувствию – банальна подоплёка

псевдомытарств, а не жестоких бед.

 

А может, в пику, обессмертить ночь,

подобно академику Куинджи…

Но туба с охрой оказалась ближе,

на время сажу отставляю прочь.