Максим
Кабир

* * *

А люди кричали: «Что случилось? Что сталось?»

И собирали с асфальта баксы.

Всё очень просто: Хуана-Карлоса

Сегодня взорвали баски.

Успел только выкрикнуть по-испански «Бля!»

Эх, слышал бы поэт с Большой Пресни!

Мы живём, чтобы в мире не осталось ни одного короля,

Кроме Элвиса Пресли!

Беги, Лола, беги!

Мир подростка – это ралли,

Гонки в бездне межпланетной.

И родители соврали,

Что родители бессмертны.

В час, когда простые люди

Спать укладывали кукол,

Ты играла с куклой Вуду,

Заползая в тёмный угол.

Раз иголка, два иголка,

Все входящие бесплатно.

Плата (по «Степному Волку») –

Разум, это всем понятно.

До свиданья, Гарри Потер!

Добрый вечер, Герман Гессе.

Счастье до седьмого пота,

Жизнь до третьего пореза.

Одиночество пиявкой

Душу выпьет ближе к ночи,

Раз булавка, два булавка…

Пусть вам будет очень-очень…

Болдино. Грибы

Присядь со мной, старушка, рядом,

На пять минут угомонись.

Я знаю: в царстве тридесятом

Уже построен коммунизм.

Без разделений – белый, чёрный,

Для всех – вино, халва и щи,

Там чудеса, там А.Кручёных

Поёт весне про «дыр бул щыл».

Менты сидят в надёжных клетках,

СМИ перестало клеветать.

Начало новой пятилетки

Провозглашает Левитан.

Там Жанна Д`Арк на поле битвы,

В футболке с надписью «Fuck Off!»,

Противотанковой молитвой

Сметает полчища врагов.

В фаст-фудах – полевые кухни,

Коммуны в бывших номерах,

Там Буш в тюрьме без чипсов пухнет,

И нам не страшно умирать.

Там рек меняются теченья,

Там добывается метал.

Там Маркс и Энгельс в час вечерний

Читают детям «Капитал».

Там победили немцев, перхоть,

Фригидность, СПИД и сатану.

И мне так хочется поехать

В ту бесподобную страну.

Присядь со мной, старушка, рядом,

На пять минут угомонись.

Послушай: в царстве тридесятом

Давно построен коммунизм.

Брик

Алые флаги книг.

В них затаившись, «Про Это» вой!

Мёртвая кукла Брик,
Кобра на шее поэтовой.

Браунинг или ЧК?

Или «Ищите женщину»?

Вышептал «Ли-ле-чка»,

Тот, молодой и бешеный.

Лирика, лодка, быт…

Чёткость предсмертного почерка…

Что она там вопит

С фотопортрета Родченко?

Крыса, миледи-вамп,

Ела поэта досыта.

«Всё посвящаю Вам!»

Словно бы «Будь ты проклята!»

* * *

В детстве я обожал фотографии голых девиц,

Вырывал из журналов и прятал их между страниц

Разных классиков скучных. В итоге, любимый поэт –

Александр Сергеевич Хастлер, красавец-атлет

Чернокожий, повеса, тусовщик, охочий до баб,

Он стихи им читал, раздевал, и, как водится, ямб.

Я рукою (по тексту) водил и читал между строк:

Сиськи (дядя больной), сиськи (выдумать лучше не мог)

Натали подставляла лицо и смеялась, а Санкт-

Петербуржское порно текло и текло по усам…

Мне давно наплевать на стихи и на баб, но когда я умру,

Александр Сергеевич Хастлер приедет на русс-

Кой бешеной тройке за мной в окруженьи девиц,

Вырвет с корнем и спрячет меж классиков жёлтых страниц.  

* * *

В коробке с надписью «утиль»

Бракованная кукла Машка

Прижалась к плюшевой груди

Бракованного Чебурашки.

Сердечки делали прыг-скок

И мыши по углам шуршали...

С какой предсмертною тоской

Он укрывал её ушами!

Коробил Барби сытый смех,

Шли на разборку робокопы,

А он стелил дырявый мех

И обещал любить до гроба.

Не будет сказок, добрых фей,

В шкафу фанерном грустной Буки.

Ребёнок толстый скажет «фе!»,

И не возьмет их на поруки.

Не спас влюблённых серый за-

яц, не помог им пупс пузатый,

И он прикрыл её глаза,

Когда пришёл утилизатор.

* * *

В салоне опиумный дым,

И кто-то с томиком Эволы,

Кто от укола до укола,

Кто умирает молодым.

Зрачки возвышенно-пусты,

Приходом вечер коронован.

И королева кислоты

Кусает красный мозг больного.

Духовной жаждою томим,

Он измеряет скорость смерти,

Внутри него амфетамин

Струится ядовитой змейкой.

Он в потайных глубинах сна

Харону предъявляет пропуск,

А там написано: Берроуз,

Уильям, адрес, даты дна.

Он, как и все, он любит рейв,

Себя молчанью уподобив,

Он, не пройдя контроль на допинг,

Стыдливо жмётся у дверей.

* * *

В соседнем доме окна жёлты,

Там дотемна кричат «пошёл ты!»

И, закрываясь на щеколды,

Глотают пойло из горла.

А здесь – пингвины на обоях,

Аи в бокалах голубое,

Хозяйка хороша собою,

Душой – светла, лицом – бела.

Приди к ней в воскресенье в девять,

Она свой пеньюар оденет,

Накроет добрый стол. Тебе ведь

Не терпится наполнить трюм?

В плену изысканного шёлка

Найдёшь свой долгожданный отдых,

А я, мой друг, из окон жёлтых

За вами молча подсмотрю.

Видеобум

И когда родители уходили, чтоб делать мне брата

Или сестрёнку, я доставал кассеты

Из родительского ящика, знаете, vhs-ки,

Их было 13 штук, папина гордость.

Там были комедии, боевики, итальянское порно

И ещё один итальянский фильм, «Ад Каннибалов».

«Ад Каннибалов», Руджеро Деодато,

В нём резали черепаху, вагину кормили глиной,

В семь лет мне казалось, что именно так и надо.

О, перестроечный видеобум,

О, Рокки,

О, Греческая Смоковница,

О, Доспехи Бога,

О, Ад Каннибалов, Ад Каннибалов!

Я смотрел его не отрываясь,

Мне было так страшно, как, может быть, персонажам,

И так хорошо, как, может быть, моим родителям.

Вы скажете, что перестройка – это первый Макдоналдс,

Лигачёв там или, хер его знает, Сахаров,

«Дети Арбата», «Доктор Живаго», Общество Память…

А для меня она – Ад Каннибалов,

Ад Каннибалов.

* * *

Возвратился Улисс в свой родной переполненный улей.

Он вступил в ручейки им не выпитых в юности улиц.

Сколько лет, сколько зим, – а на улицах та же весна.

В дом отцовский, пропахший перцовкой и маминым супом,

Словно азбуку Брайля, читать чьи-то руки и губы,

И заплаканный голос: «Сыночек, тебя не узнать».

Но раздвинули стол и по сто накатили, узнали.

И расспросы пошли: «Расскажи нам, ну как там Израиль?»

А в ответ: «Хорошо там, где нас больше нет, больше нет.

Всё по-прежнему, только морщины, седеющий волос,

И у младшего брата прыщи, и ломается голос

О колено рассеянных лет…»

* * *

Войте, волки, собаки, кусайте!

Гамлет, чётко решивший «не быть»,

Я – вишнёвый де Сад порносайтов,

Идеальная цель для стрельбы.

Телекамеры и телевышки,

Вышки, камеры, мыши в углах…

Не читал бы я умные книжки, –

Не плясал бы сейчас на углях.

Hippy end, растаманы – пустышки,

Окончательно умер панк-рок,

Шоу-бизнес напишет на крышке

Андеграунда: «Полный банкрот».

Лишь беззубая старость в финале

Жизни, что протечёт, как вода.

Внуки спросят: «За что воевали?»,

Я, должно быть, сгорю от стыда.

Но пока седина лишь в зачатке,

И язык не испорчен мольбой,

Участковый берёт отпечатки,

А потом ещё фото в альбом.

* * *

выбрасывай в окна серванты рояли

и прочую недрочь представь, что италия

на лестничной клетке соседи гуляли

от южных колоний к чукотке и далее.

в пакете винишка заныкана истина

и лица становятся древними фресками

соседи гуляли так самоубийственно

как будто им завтра погибнуть под песками

терзали ионику пьяные лабухи

сверкали глаза под пришитыми драхмами

и вторили глотки ваенге и лайбаху

и тётю марину в предбаннике трахнули.

в степях чевенгура ли, в недрах р’льеха ли

заснуть не могли ошалевшие пращуры

соседи гуляли, менты не приехали

христос не родился, не вымерли ящеры.

в огромной стране, в полутьме и пижаме

поскольку случайно дожили до пятницы

с ножами – вот, сука – а чё б не с ножами?

с кровавой блевотой в красивой салатнице.

подъезд сотрясался, и мощи антония

святого тревожно ворочались в падуе

завидуйте молча, вьетконг и эстония

здесь боги с небес над промзоною падают

здесь борщ и хинкали, здесь майя и кали,

посмертно медали, и феи драже

и дальние дали, и люди из стали

соседи устали и дремлют уже.

Грайндхаус

Покуда гниют, как овощи в офисах однокашники,

Ты поправляешь шляпу, сплёвываешь ризотто.

Беретта, бутылка Джека, мёртвая шлюха в багажнике,

Восемь виниловых дисков от сюда до горизонта.

И вот уже локоть высунув, хайвэй под колёса выстелив,

Ты едешь на верном «форде», и титры сползают сверху. 

И жадно за кадром грянут аплодисменты выстрелов.

Грайндхаус. Окраины мира. Последняя четверть века.

Безумный механик крутит для списанных автомобилей

Кино про плохого парня, и где-то в капоте «форда»,

Забытые плачут пули, о том, как они любили,

И умирали гордо.

* * *

Долгая тёмная ночка и феназепам

Жду сообщений от Бога. Приходит спам.

Как Башлачёв, разбиваю башкою виндоус.

Кто бы меня приютил, отогрел, разул,

У меня сумасшедший взгляд и в крови ред-бул,

И папа, когда уходил от мамы, полдома вынес.

Для наркоконтроля это – не форс-мажор,

Просто была остановка, и я сошёл,

Чтоб посмотреть, как в небе летит журавлик.

На фиг мне нужен ваш 21 век! 

В детство поехать, или, хотя бы, в Артек –

Вафли.

Нищий, как мышь церковная или как русский рок,

Всё, что имею – дурацкий имидж, сто портаков и один шнурок,

На котором повеситься было бы плагиатом,

Точной цитатой из Яна Кёртиса: скрип, скрип, скрип,

Тело в петле качается, горло сжимает нимб,

Ангел-Хранитель угрюмо пасётся рядом.

Дёргает за рукав, морщится: «Ну, дебил,

Говорил мне начальник смены, чтоб я на тебя забил,

А я всё возился…» Стоп! Налагаю вето

На пессимизм, а эту попсовую блажь

Выплюну, выгрызу, будто зашитый алкаш,

Торпеду.

Предчувствуя единения, летят мотыльки на огонь,

Гвозди хотят в ладонь,

Волки спешат туда, где про них промовка.

Надежда во мне, как встроенный кем-то чип,

Что инфернальная девочка Венсдей придёт в ночи,

Посмотрит, что я кареглаз, строен, высок, начи-

Тан и останется на зимовку.

доминику веннеру

из детства прорастает действо

встаёт европа перед нами

стихами паунда и йейтса,

самоубийством в нотр-даме

и бог из огненных времен

когда-нибудь рассветит темень

он голосует за ле пен

и в рот е..л блядей из фемен

берите нас на штык на клык

в хладь ледяную окунайте

господь ломающий язык

как ингеборга дапкунайте

пусть срежет ядерной косою

базары храмы города

пускай застынет в кайнозое

окаменевшая как зоя

европа эта да не та

но трона древнего наследник

однажды встанет, многолик

язык цепной язык последний

не угасающий язык

* * *

Едет до Кропоткинской Кропоткин,

В Пушкинский музей должно быть едет.

Борода роскошная у князя

Зацепает тех, кто едет рядом.

Бабушки Кропоткину горланят:

Хулиганить прекратите, дядя,

Либо спрячьте бороду за ворот,

Либо отведём тебя в участок.

А Кропоткин опускает очи,

Говорит, что, в общем, не приемлет…

Но всем пофиг, ЧТО он не приемлет,

И народ выходит на Лубянке.

А Кропоткин едет, значить, дальше,

На него глядит студентка в белом,

И в косичках и веснушках разных,

Думает, что он ведущий шоу

На каком-то MTV козырном,

И по ходу мысли начинает

Возбуждаться, только князь смутился,

Покраснел и сделал вид, что умер.

Панки восхищённые подходят,

Дарят майку с Джеллою Биафрой,

Он им дарит книжечку Прудона,

А они смеются: накурился!

Петр Александрович выходит,

Бородою чешет турникеты,

Исчезает, словно идеалы,

Я не успеваю взять автограф.

Я поехал дальше, до конечной,

И вот тут привиделось, клянусь вам,

Будто век давно уж двадцать первый,

А Кропоткин и взаправду умер.

* * *

За стенкою ругань и кашель,

Похмельные просят воды.

Судмедэкспертиза покажет,

Кому умирать молодым.

На страже стоят вертухаи,

Считая окурки минут,

Они, вертухаи, вздыхают,

И волчью работу клянут.

А месяц выходит из комы

Скользит по мохнатой стене,

Читает наколотый комикс

На зековской тощей спине.

Он видит в прожекторном всплеске,

Группешник: торчок, соловей,

На нарах в углу Достоевский,

Сервантес немного правей.

* * *

Запорошило лес, не видать ни хрена.

Видно, зря повторяли мы всуе «Весна».

Видно, зря на зарю любовались тайком;

И весна в отпускaх, и заря под замком.

Не пройти здесь апостолам сквозь бурелом,

И не видно следов: помелом замело,

Ох, январь загудел, и вся местная пьянь

На столбах. Опознаешь ли, кто из них я?

Как грохочет копытами девочка-Русь,

Я её на словах объяснить не берусь.

Только жестом, цензурой задвинутым в стол.

Как танцует она, задирая подол!

Как смеётся она – зло смеётся она,

Как по-вдовьи счастлива, по-бабьи пьяна!

И играет на сломанных скрипочках туш

Ей штрафной батальон человеческих душ.

С беломором в нагайкой разбитых губах,

Подрастают они на червивых хлебах,

На блатных словесах, да на Божьих весах,

На весах твоих, Господи, в диких лесах.

Как идёт в рукопашную сивая рать,

Не нашёл себя в списках – пора помирать.

Да плодиться охота и бивнями рыть

Чернозём, и справлять запоздало пиры.

Я, Отец, в этот край приведённый Тобой,

Отвечаю башкой за убой-мордобой.

Гомельдревом народным рождаю костры.

На Максима, раба Твоего, посмотри!

Снег не тает во рту, да колодцы сухи,

От того и выходят такие стихи,

Типуном с языка у З/К тех краёв,

Где оплачено гильзами имя Твоё,

Отпусти мне грехи на ладони строки,

Забинтуй мне крыло рукавами реки,

Волосатой подмышкой таёжной сосны

Приголубь и морозцем в пятак шибани.

Отсырели портянки и порох промок

Не играет гармонь, не струится дымок,

Едет крыша в нетоплённой грязной избе

И сопля примерзает к солдатской губе.

Из дома твоего она ушла с вещами...

Из дома твоего она ушла с вещами,

Компот любви прокис,

Ты будешь выбегать на улицу ночами

И звать её: «кис-кис»

Ты вспомнишь, как с утра она в твоей футболке,

На голое тепло,

Готовила салат, и пела кофемолка,

Насвистывал тефлон.

И ты её хотел, спросонья и на завтрак,

Настигнув за плитой,

Она была строкой, впитавшей соль и запах,

А ты – лишь запятой.

Придут к тебе друзья, с поллитрою и мойвой,

Из грусти выручать,

«Какой она салат готовила», – промолвишь,

О прочем промолчав.

* * *

Как Лев Толстой в прозрении писал,

Роняя пепел на клавиатуру,

Что бабы – дуры, а литература

Единственное, что ещё спаса-

Ети их мать, была бы колбаса.

Но вегетарианская баланда

Не удобряет хмурого таланта,

И энтропия множится опять.

Любовь Эммануила, факкин, Канта

Простым российским смертным не понять.

Толстому снятся овцы, свиньи, куры.

Огромная съедобная страна.

Он анти-ганди, русский сатана.

Он отлучил вас от литературы.

Идите на.

Как хотел бы я вырвать тебя из паскудных будней

Как хотел бы я вырвать тебя из паскудных будней,

Словно энкаведист с тонкой шейки буржуйки колье Сваровски.

Оторвать от дрянцы мирской и в любовь укутать,

Как Венеру в меха, как в хиджаб шахидку, патрон в патронник.

Вор замолит грехи, но не сможет свести наколки.

От меня за версту несёт первобытным прошлым,

И в пещере тёмной на жарких медвежьих шкурах

Я сто жизней тому повторял твоё имя, дарлинг.

Ты – Багряная Женщина, девочка в шубе из рыси,

Ты из рисовых зёрен, из фильма, где красный квадратик

В нижнем правом углу телевизора, сон морфиниста,

И глаза слезятся, только любить и плакать.

Так Мария Кюри добывала радий, искрясь от радия,

Так Иван Ефремов строил утопию в отдельно взятой Туманности Андромеды,

Я тебя создаю, творю, я себя оправдываю.

И рифм червячки заползают в текст незаметно.

Посмотри, любимая, дом я какой построил,

Будем жить здесь ресницы сплетя, будто два кабира.

А потом, как положено, станет нас ровно трое,

Ты и я, и планета Нибиру.

Колыбельная для буржуазии

Целина отчужденья засеяна злаками страха.

На куски демократий распался советский Колосс.

Спите, буржуазия, во сне продолжая бухать, жрать и трахать.

Ваш задроченный сон, как приход от паршивых колёс.

Вы простые, из плоти.

И Господь разбирает ваш мир,

Он поклонник искусства «дада».

Вы однажды умрёте.

Это будет банально, а я не умру никогда.

Я ползу, как Баадер, по серым промышленным трубам,

Я, как Унгерн, в Ургу по утру громогласно вхожу.

Я мистический Блок, Маяковский, пленительно-грубый.

Я последний дежурный на графике ваших дежурств.

Я

сто лет одиночества,

Я

пропаганда свободы,

диктатура Любви, посреди либералов дерьма.

Вы услышали всплеск.

Вы решили, что это Христос, проходящий по водам.

Вы слепы и глупы!

Это ходит Чума!

Пусть Чума ходит в ваши дома!

И на всём белом свете

Умолкнут ненужные птицы.

Запылают ненужные книги,

В голодном костре.

Ку-клукс-клан постучит в вашу дверь,

Красная инквизици-

Я

Приду вам рассказывать правду о зле и добре.

Баю-бай, ешьте землю, ходите на казнь, как на пати.

Набивайте людьми жопы психиатричек и зон.

Продолжайте жиреть и тупеть, я скажу, когда хватит.

И тогда это «ХВАТИТ!» навеки прогонит ваш сон.

* * *

комнатные мальчики притворятся персонажами буковски

хвастают выпитым, рядятся в поэтические обноски

тысяча членососов подражают тимати, десять тысяч – чинаски

ни дна вам, ни крышки, ни водочки, ни закуски

депрессивные девочки цитируют ницше и книгу ездри

слезают с уютных членов попудрить ноздри

фарфоровей и жемчужней дорогой мокрощёлки одри

а настоящие деграданты и истинные прошмандовки

дрыхнут в канаве, ухмыляются из удавки

завсегдатаи ада и их крутые девки

красивые девки, ух, какие красивые девки

* * *

Питерскому бомжу

Красивый бомж не знает про феншуй,

Зато мастак предсказывать погоду.

Повалит снег, помехи, белый шум,

Обилие дерьма и кислорода.

На что уж этот край богат – на сны

О чём-то лучшем, скажем, о дешёвых

Окорочках…Ты греешься в секс-шопах…

Там фаллосы красивы и длинны…

Вздохни, мой бомж, подумав, что любовь

Здесь больше не является мерилом,

Что мальчик отправляется в Тамбов,

Переступив балконные перила.

Но если жить взаймы, то смерть – пустяк.

В таком пальто тебя и в ад не примут.

Всему виной, мин херц, херовый климат

И город, возведённый на костях.

Мисима

Что-то случится. Такая чудесная ночь!

Месяца остро заточенный жертвенный нож

Режет на узкие строчки

Скуку. Минуты ползут по песочным часам.

В зеркало смотришь, не веришь ослепшим глазам.

Там террорист-одиночка.

Что-то случится. За дверью ты слышишь шаги.

Толи ошибся вселенной нелепый шахид,

Напрочь забыв про ошейник.

Толи корейский студент с пистолетом в руке

Ходит по тёмному камбузу в студгородке,

И не находит мишени.

Утро очистит сознание от шелухи,

Преобразует ночную тревогу в стихи,

Сузит зрачки и границы.

Но с аппетитом глотая трамвайную пыль,

Радуясь счастью быть частью крикливой толпы,

Помни, что что-то случится. 

* * *

Мисима в токийском гей-клубе,

На вечность оформив кредит,

Кусая надменные губы,

За мальчиком стройным следит.

Он по-азиатски жестоко

Снимает глазами трико,

Отравленный газом порока,

Небесным аум-сенрикё.

Поэт, ультраправый философ,

Японии верный вассал,

С красавчиком длинноволосым

Уходит в уютный VIP-зал.

На коже дивана, лаская,

Любовника, он говорит,

Что смерть – это путь самурая,

Что он у неё фаворит.

Мальчишка не слушает глупый,

Он думает: что за чудак?

Целует надменные губы,

И шепчет Мисиме: «О, да!»

* * *

Дмитру Корчинскому

Мне ли, злому-презлому, пузатым вам

Бить поклоны, лизать места,

И читать по ночам Гамзатова

С оперившегося листа?

Я мелодию быстрых пуль пою,

Берегись, толстозадый лях!

Я лежу запечённым Бульбою

На казацких живых углях!

И не Днепр – Днипро воинственный

Будет в песнях моих полыхать.

После жаркой резни, воистину,

Украинская ночь тиха!

* * *

Мои карие прячутся в зелень твоих,

И ладони скользят за кавычки.

Через город ночной, на своих на двоих,

Не успевшие на электричку.

Се великий Бобруйск возлежит в темноте,

Тень любая кидается волком.

Я до дома тебя провожу, твой отец

Расстреляет меня из двустволки.

И, родившись повторно, в столетьи ином,

Сном об улице мёртвой утешусь:

Там твой дом с одиноко дрожащим окном

И на цыпочки вставшая нежность.

* * *

Не ночь над моей промзоной,

А просто Матисс какой-то.

И хочется по бизонам

Навскидку палить из кольта.

Покуда так млечно-лунно,

Я буду предельно точным,

Скрипичная дверь салуна,

Текилла, Второй Восточный.

Я грязный, как Грязный Гарри,

Я здесь не вполне уместен.

Промзона в дыму и гари

Мне крутит дурацкий вестерн.

Герой вызывает жалость,

Презренье – его наличка.

Опять от него сбежала

Последняя электричка.

Но он не по шпалам хиппьим,

По прериям бродит волком.

Давайте, коллега, выпьем,

А позже найдём креолку.

* * *

Нибелунг выползал за хлебом в ночной ларёк,

Пил разведённый спирт и ругался с Гёте.

И тёплая женщина, нежный живой зверёк,

Ложилась к нему в постель, приходя с работы.

Ему участковый с похмелья кричал «Дыхни!»

А он не дышал вообще. Он твердил «мещане»,

Увидев в парадной соседей, но, впрочем, они

Знали, что он нибелунг и ему прощали.

И жизнь отливала говна от своих щедрот.

Снег опускался на плечи, холодный, колкий,

Но ночь приходила, и он танцевал фокстрот

С женщиной, что приручила степного волка.

* * *

никого вокруг, за зимою ползёт зима
ты прошёл зигзаги, отныне херачить прямо.
берег пустынный, чёрный полковник, ждущий письма
хотя бы спама.

смерть – конструктор красного цвета с надписью «сделай сам».
вот вода, вот аптечка, и хватит дрожать: не целка.
гонишь ссанными тряпками мысли о том, что там
за чертою тоже будешь один, как собака стрелка.

ты в последнем своём отеле на койке лёжа
в ракушке черепа слушаешь шум прибоя
и к тебе приходит словно кыштымский карлик алёша
одиночество, чтобы хоть кто-то побыл с тобою.

Ночное радио

Поле ночного эфира, как рай для двоих,

Белого шума медведи бредут по ушам.

Радиоволны касаются пальцев твоих,

Бьют по лицу и уже невозможно дышать.

Как меня слышно… Любимая! Я отравил

Всех своих глупых подружек с приставкою «экс»

На засекреченном диапазоне любви

Азбукой мёртвого Морзе пульсирует секс.

Поля ночного эфира не хватит на всех,

Как не хватает на всех полигона души.

Искорки слов полыхают под мехом помех:

«Где ты, родная…я очень…я так тебя…»

…шшшшшшшшшшшшшшшшш

Нунчаки

В десятый день рождения отец

Вручил наироскошнейший подарок:

Нунчаки. Он их изготовил сам,

Когда ещё работал на заводе,

В один из тех двух дней, когда был трезв.

Малыш ласкал крепёжные детали,

Касался палок, теребил цепочку.

Отец сказал, дыхнув одеколоном:

Теперь, сынок, ты будешь, как Брюс Ли.

Потом отец смотрел футбол, и наши

Всухую проиграли, и пришлось

Ему забрать подарок, чтобы маму

Избить в прихожей от избытка чувств.

И именинник тоже подвернулся

Под те нунчаки, позже он лежал

В крови, в реанимации, и думал:

Вот вырасту и стану, как Брюс Ли.

Ещё отец, напившись, повторял:

«No serviam», что по латыни значит

«Не подчиняйся». Так сказал один

Из рая депортированный ангел

В гордыни Господу, когда земля была

Похожа на ревущий экскаватор,

Блюющий магмой, алой, словно рана

На лбу десятилетнего мальчишки,

Пытавшегося маму защитить.

Всё заживает, остаётся шрам.

И мир такой же, как и был в начале.

Мы на цепи, а значить, мы – нунчаки.

No serviam.

* * *

Обороняй мадрид своей души

От липких пальцев всесоюзных хамов.

В глуши застрявший, допоздна глуши

Чаёк в прикуску с вкусными стихами.

Пускай летят снежинок жемчуга

За воротник твоей периферии,

Не закричи от мысли «На века»,

Но лампочкой в себе перегори и,

Поняв ненужность новых рубежей,

Вновь воссияй – уже ни снов, ни станций,

И снег на вкус, как мятное драже,

Дрожит во рту и требует: останься!

Пускай в грязи забуксовала жизнь,

И, чувствуя погоду, ломят ноги,

Открыв с утра газету, улыбнись,

Себя не обнаружив в некрологе.

Орфей

На дворе снего-вой, снего-вий, снего-вей,

Мёрзнут жирные снежные бабы,

А в пельменной играет безумный Орфей

Попурри из «Нирваны» и «Аббы».

Он играет за литру, и так, для души,

Для души, от которой ни звука.

И молчаньем ягнят закусив, алкаши

Начинают презрительно фукать.

Начинает свистеть мой любимый народ,

А Орфей озирается дико,

Бьёт по струнам бездарным, как будто зовёт,

Вот придурок! – свою Эвридику.

По дресс-коду не пустят в холёный Аид

Завсегдатая грязной пельменной.

Эвридике плевать! Что ей «Аббы» твои!

Не найдёт себе, что ли, замены?

Кокаин рассыпает драг-диллер январь,

Водостоки подставили ноздри,

Но из тварей земных, только лучшая тварь,

Примет кайф этот чёткий и острый.

И смеётся натужно тупое зверьё,

А Орфей опускает гитару,

Будто запах её, терпкий запах её

Он почуял сквозь фильтр перегара.

Или что-то услышал: её башмачок

Простучал, или скрипнула дверца,

Он стоит, полупьяный, что твой Башлачёв,

Голова облысевшая вертится.

На дворе снегопад, снего-ад, снего-бред,

Всё белесою краской залито,

А Орфей начинает с начала концерт,

Для души и, конечно, за литру.

Отвори мне себя и собой отрави!

Отвори мне себя и собой отрави!

Посмотри! Я любовью страдаю!

Я взахлёб дегустирую губы твои,

Я к источнику слов припадаю.

Нефтью снов разливается ночи Тюмень

И щекочут предплечье реснички.

Ты вытягивай долгое тело во тьме,

Карих глаз закрывая кавычки.

Средь гнилого масскульта и сытой тоски

Остаётся восторг этот сладкий:

Над твоею рекой расправлять плавники,

И нырять в глубину, без оглядки.

Парусник Виктор Цой

герои восьмидесятых косили от армии по шизе,

боялись быть такими, как все, в православии и валюте.

герои восьмидесятых – это ведь тоже люди,

мутные лица, чёрные курточки, смерть попсе.

вот их корабль несётся по небу, плывёт по росе,

вот их корабль, что всех красивей и парусей,

чайки впадают в финский залив на втором аккорде,

и никто не мусор и не фарисей.

и плевать на музыку, и на власть, и пошлую рифму «рифы»,

когда зажаты гитарные грифы, стервятники не страшны,

старухе с косой метнули козу игриво

и в гривы вплели мерцающий плеск волны.

вот их корабль плывёт на русском и голубом

языцех, ветра перемен надувают парус,

и хочется жить до ста, записать золотой альбом,

в конце концов на пустом шоссе впиляться в икарус.

По трассе вдоль бухты...

По трассе вдоль бухты на юг через тлеющий центр,

Где солнце сквозь зубы закат золотистый процедит,

Где шумные бары, в них твари и каждой по паре,

И в хрупких бокалах мартини, коньяк и кампари.

И девочка-вишенка в тонком прозрачном бикини,

Из пены морской, из Донецка – конечно, богиня!

На пляже, о, Боже, на крымском сияющем пляже,

Под синглы ди-джеев и чаек отчаянно пляшет,

А волны и радиоволны, в ударном дуэте,

Поют о любви, о любви, о любВИИОЛЕТЕ

И хочется, чтобы мгновенье вовек не кончалось,

Чтоб девочка, море, чтоб катер шумел у причала,

Курортные звуки гудели в едином концерте,

По трассе вдоль бухты на юг через тлеющий центр.

Побег

Папарацци меняют обоймы…

Самосадом дымят сторожа…

На рыгалити-шоу с тобой мы

И отсюда нельзя убежать

Но попробовать всё-таки стоит!

Смысл жизни не в сумме побед

И не в том, что сопливый историк

Прокартавит про этот побег…

Ночь безлунна, конвой с перепоя

Осуждает суровый режим

Всё возможно, покуда нас двое!

Я готов!

Ты готова?

Бежим!

Победа

Сакральной Победы функция.

В застенках расстрелян царь

Инъекция Революцией

В пылающие сердца.

О, стукачи! Моя кость кому

Достанется на обед?

Мне или Маяковскому

Сегодня под пистолет?

Весенние гроздья гнева мы

Несём для больной зимы,

Чтоб нашими маршами левыми

Неряху-планету мыть.

Народ, подними карающий

Победою данный меч.

А хату, которая с краю –

Сжечь!

Повесть настоящего Ч.

Из огня, за глухие окраины,

Завернув в боевой парашют,

Я, убитую девочку Крайину,

Каждый день на руках выношу.

Есть работа у вас и наличные,

Семьи, автомобили, жильё.

У меня – только мёртвое личико,

Только мёртвое тело её.

Отобрали шнурки в изоляторе.

Без шнурков – никаких перспектив.

Но звучит сквозь попсу стимуляторов,

Революции бравый мотив.

Хит Живых, ты попробуй, сыграй его.

Мало истинно честных бойцов.

Дело Принципа – ёбнуть в Сараево

Австрияку, и дело с концом.

Стать последним отчаянным. Повестью

Настоящего Ч. дорожить.

И дружить с раскулаченной совестью,

И по совести жить.

Постельный режим

Протяни свои губы лечебные!
В институтах забыты учебники,
Твой отец пострашнее Калигулы,
Но у нас затянулись каникулы,

Воздух пахнет волшебными травами,
Поцелуй поднимаем за здравие.
Нам ли, Адамсов детям и циникам,
Утруждать организм медициною!

Что врачи упоительно каркают?
Пропиши мне любовь свою жаркую.
Утверждаю (и есть основания)
Исцеление – в целовании!

Преемственность поколений

Отцы! Сыновий вам физкульт-привет!

Мы предлагаем вам дружить домами.

Вы нас на свет пустили. Этот свет

Воняет алкоголем, то есть вами.

Вы научили нас не петь, а выть ,

Вы научили не любить, но трахать.

Мы вырастем такими же, как вы.

И вы умрёте от стыда и страха.

* * *

святой николай и андронный коллай
дер швайзе гремучая поступь парада
все потрясения войны страны в руинах танки он-лайн
так нам и надо

многоходовочка в новые времена
манна небесная вкусная как слюна
и на любое «дайте» барин ответит: «на»

выпьем же время за наше соседство
поговорим по душам
мне ритуальное людоедство
понятней похода с семьёй в ашан

вам то и надо: святой с подарком
странная штука вращает кварки
новый господь и красивый парад в честь него
сытому богу небитая свита
нам то и надо, чтоб ледовито
чтобы говяже и штыково
ах, каково!

мне то и надо, чтоб лютый синий
лёд закупоривал рты разиням
сладкая смерть всего под хрустальным льдом
пей, набирайся дурною силой
я тебя трахну потом

* * *

Сельский пейзаж, как с полотен Ван Гога – Прованс, Арли…

Небо пиратят белые корабли,

Сквозь перископы колодцев глядят на них

Дымные пращуры, жители нор земляных.

Вот он – колодец, пупок этой дикой страны,

Взгляд при падении вниз развивает скорость слюны.

Колодец, полный японских девочек, звёзд, глубины.

Воду глотаешь, впиваясь зубами в цинк,

Ту же, что пили прадеды, деды, отцы,

Воду, что в миг избавит от бодуна,

А от любви и нежности – ни хрена.

Вот он, колодец, хранящий в утробе тьму,

Он тебе пригодится, а ты ему?

Чай не увидитесь больше – завтра укатишь в свой Вавилон.

Он же останется здесь, как вкопанный, как веков испокон

Что тебе эта вода, щекотливая, нефтяная,

Что ему эта улыбка твоя мокрая, ледяная?

Ты в его мглистом глазу – букашка, небо закрывший холуй.

Хочешь плевать – плюй.

Страшилка

«В чёрном-пречёрном городе…»

На гнилом погосте,

В праздничной ночи,

Громыхают кости,

Музыка звучит.

В пьяном венском вальсе,

С кучкой мертвецов,

Золотись на пальце

Адское Кольцо!

Ветерок повеет,

Зашумит трава,

И ороговеет

Ваша голова.

Вы стаканчик сомы

Выпили, шутя,

Будьте же, как дома,

Милое дитя,

В розовой могилке,

Под нездешний вальс,

Будет биться жилка

На виске у вас.

Бритвой перекрестим

Горло петуху.

Мёртвая невеста,

Выйди к жениху!

* * *

то ли возраст христа

то ли просто распят меж двумя ненормальными странами

прошлогодние фото листа

ешь какими мы кажемся странными

люди что? взять любого и

поменять

на хотя бы вот боуи

никогда не сдаваться, при случае жертвовать всем.

громыхать.

не сдыхать в двадцать семь в тридцать три в тридцать семь

и совсем никогда не сдыхать

снег идёт на москву. снег и дети бывают от счастья.

ночь темна и безумна, как ниггер под крэком

и меня разрывает на части

между ужасом быть человеком

и радостью быть человеком

Требуется мужчина

«Требуется Мужчина». Объявление в газете.

Вымерший пол. Идите в музей.

На Последнего В Мире Мужчину глазейте.

Возьмите с собой друзей.

Не мужики, ох..вшие от спирта,

Не голливудская биомашина.

Не гламурные пидоры –

Мужчина.

Женщины дарят женщинам розы,

Маскируясь, носят пиджаки и щетины.

Внимание! Внимание! Розыск!

Основные приметы: Настоящий Мужчина.

Ни одному не удалось уцелеть.

Выжили лишь андрогины.

Настоящего Мужчину ищет и не находит смерть.

Смерти необходимы Мужчины!

На планете прекрасных девушек и противоположных нулей,

Пойми моего беспокойства причину:

Последним Мужчиной был Хемингуэй.

Миру нужны Мужчины!

Троцкий

Мексика – львиная пасть истукана,

Красная львиная пасть.

Соль и лимон, и текилла в стакане,

Вечное рабство и власть.

Троцкий со старым дружком Альпенштоком,

Пьёт мексиканский закат.

Мысли его, словно провод под током,

Как у любого зека.

К Троцкому едет французский художник,

Тоже талантливый жид,

Чтоб революцию, как подорожник,

К светлой душе приложить.

Мексика пьяные песни поёт им,

Про перестрелки и степь,

Фрида их кормит толчённым пийотом,

И приглашает в постель.

Троцкий в сомбреро Россиею бредит,

Молодостью боевой,

И мексиканские боги, как дети,

Спят на коленях его.

* * *

У посольства баскийской республики

Собирается праздный народ,

В эпицентре подвыпившей публики

Некто в сером призывно орёт.

Он швыряется злыми листовками,

Невменяемый паразит,

Он грозит бюрократам винтовками,

Революцией скорой грозит.

Нет такого посольства, - вы скажите,

И стишок поругаете мой,

И того человека накажите

Ослепительной Колымой.

А народ разбредается, сытенький,

Ироничный поганый народ.

Некто в сером, как будто на митинге,

О восстании хрипло орёт.

Уходящие в прозу сбривают свои волоса

Уходящие в прозу сбривают свои волоса,

Оставляют Олимп и коньяк на столе недопитый.

У порога набоковский конь бьёт морзянку копытом

Уходящие в прозу, как будто в глухие леса.

Наступает трезвяк неожиданно, зло, откровенно.

Уходящие в прозу, покинут уютный запой.

Недописанный стих, недовскрытые вены.

До конца не проигранный бой.

Провожающих просим покинуть, славянка, звучи.

Смыв с ладоней бензин, разобравшись на вахте с ключами.

Фестивальте без нас, дорогие мои москвичи,

киевляне, минчане.

Этот парусник хлипкий устал штурмовать небеса.

Он утонет в пучине под хохот и свист пароходищ.

Поэтесса не кончила, ты прекращаешь лизать,

И выходишь.

Уходящие в прозу снимают одежды шутов,

Колокольчики рифм, колпаки гениальных жидов,

О, великий исход, из бумагомарак,

Из космической комы.

Словно выписка из сумасшедшего дома.

Волен, так мол и так.

Поджигаем барак. За спиной сладко пахнет палёным.

Впереди легион до сих пор неистоптанных миль.

А поэзия – как там у мёртвого Клёна?

Это пыль.

* * *

Футбольные болельщики, дудя

В свои дуделки, шли со стадиона,

Я думал: Не хватает им вождя!

Я б мог возглавить эти легионы!

Идея ослепила в тот же час,

Опасная, как школьная граната,

Что революционный самый класс

Сегодня есть спортивные фанаты.

Им только в двух словах сказать про Че,

Про Каутского или про Дантона,

И заменить «хачей» на «богачей»

В нехитром пролетарском лексиконе

Команды их утратили престиж

«Просрались», – если говорить по-русски.

Им пиво пить ты вряд ли запретишь,

Но вот струю направить в нужном русле…

Пилаты в миг жирок порастрясут,

Когда болельцы всем спортивным миром

Придут нахрапом брать районный суд,

Скандируя своё «Судью на мыло!»

Так думал я, но все мои мечты

Остались там, на поле стадиона.

Болельщики вломили мне пизды

И я с них снял роль класса-гегемона

* * *

«хватит стонать, – говорит мне врач, –  это просто йод,

жизнь, подорожник, алоэ и мумиё.

если совсем подыхать начнёшь, нанеси  "нивею"».

и я понимаю, что всё действительно хорошо.

тихо играет музыка, гладко ложится шов

и тексты становятся ещё неудобнее и кривее.

и дождик прошёл за радужку за гаражом

где вова полянский ударил меня ножом

и выяснилось гляди-ка что жир подкожный

жёлтый, как половина флага. любить страну,

где тебя тихо сквозь зубы предупредят: «пырну»,

всё-таки, братцы, можно.

бывает же хуже: залысины и подкоп

полный мудак у власти, пьяный на тачке поп

когда отвернётся друг от тебя, потому что ты ватник или укроп.

а так тебя выдернули из тьмы и сказали «рано».

и всё это просто йод, а ты будь большим,

к тому же хирург, который меня зашил

оказался поклонником моих стихов, дольников про тиранов.

Хелтер-Скелтер

На город спускается мгла, город просит огня,

Но спички промокли, скололись его Прометеи.

И ночь, сумасшедшая девка, седлает коня,

И хлещут по лицам бездомных слепые метели.

Ещё не на дне, но уже приближаясь ко дну,

Пьёшь дни, что намного надёжнее ядов крысиных,

А новый подросток Савенко, глотая слюну,

Глядит на павлиньи витрины блатных магазинов.

В квартирах, как в газовых камерах, ужас и пот,

У редких прохожих повадки испуганных пленных.

И город безмолвствует, городу нужен Пол Пот,

Чтоб с ним целоваться на тёмных задворках вселенной.

* * *

Что между нами – память, весна, азарт?

Жимолость, необходимость,

Чувство, ворочающееся в глазах,

Заметное, как судимость.

Взорванный кем-то мост через реку Квай,

Книги, не сданные в детскую библиотеку,

Или любовь – идущий в депо трамвай,

Везущий уснувшего человека.

что расскажут

что расскажут, стакан накрыв

четвертинкой ржаной друзья

про меня? что венчал обрыв

вид красивый, где я стоял.

что я был нелюдим (одним),

что общителен был (иным),

что не шёл мне ни фрак, ни нимб,

что плевал я на крым и рим.

что буржуев мочить, кричал,

ну а сам не мочил манту.

в интернетах кино качал:

исключительно ерунду.

что вонючий курил табак,

пиво предпочитал вину,

и любил рок-н-ролл, собак,

и брюнетку ещё одну.

а потом про меня наврут,

уже будучи на рогах,

что я семки жевал с двух рук

и летела вокруг лузга.

я петру, что у врат дежу

рит, связкой ключей звеня,

фокус с семками покажу.

вдруг пропустит он в рай меня.

Я адепт твоих снов...

Я адепт твоих снов, тёмно-синих, с вишнёвым оттенком.

Ставишь к стенке меня. По феншую подобрана стенка.

Где казнить, а где – нет, орфография нам не помощник.

Я придуман тобой, это значит, что я твой художник.

Искупай в янтаре, в теплоте да в варенье айвовом.

Я за всё заплачу оперившимся первенцем-словом.

Стой напротив окна, с тишиной января резонируй.

МЧС красоты приступает к спасению мира.

* * *

Я устаю быть человеком.

Мне в теле зверя сладко спится.

Мне не поможет ни Норбеков,

Ни Интерпол, ни банка спирта.

Собой от гула толп отчислен,

Я жду, когда предъявят ордер,

И узнаю черты отчизны

В своей помятой пьяной морде.

Но, впрочем, я не пью полгода,

Что, согласитесь, портит имидж.

Быть полудурком очень модно.

На этом можно сделать имя.

Но спиться время есть – я молод.

Делюделюделюделюди,

Пусть мне не нравится ваш город,

Но я взрывать его не буду.

Бигборд с оранжевой кухаркой

Горит бесплотным оккупантом.

Заброшу всё, поеду в Харьков!

...с моим талантом!

археологическая практика в архангельской области, июнь 76 года

слеза комсомолки бежит по щеке комсомолки,

из сельского клуба течёт примитивный мотивчик.

она вытирает себя и пытается долго

найти в стоге сена свой скромненький беленький лифчик

а он по работе, он завтра умчится в столицу,

умолкнут лаванды гитары, и сбивчивый компас

собьётся, но будут ночами настойчиво снится

и свитер под горло его, и небритая колкость

его, и горячие пальцы его, и такая

упругость его, и упорство, и неповторимость,

и виснут на ветках часы, и часы истекают,

и всё, что казалось вот здесь, скоро станет незримо

руины амбара, что стали горящим руаном,

она, кто, как жанна, пылала на этой соломе,

пусть будут слова воробьями, надежда – обманом,

но где-то на кромке должно быть хоть что-нибудь кроме

как странно, родная, мечты остаются за кадром,

но торф не кончается, жизнь не кончается, лето

и то не кончается, тундра укрыта закатом

огромным закатом, как будто партийным билетом

кофейны глаза его были, но горек осадок,

а память сладка вопреки в девятнадцать неполных,

и в общей тетради стихи евтушенко, асадов,

небольнонебольнонебольнонебольнонебольно

закончится практика, сядут студенты в вагончик,

она замечтается, глядя, как нежатся пары,

тряхнёт головой и решит, что с собою покончит,

но тихо родит к февралю кареглазого парня

* * *

и лежали в кармане: жвачка «турбо», окурок житана, жетон,

королевская битка, которой не счесть цены.

ты идёшь по городу, в принципе, фиг знает кто,

и они подходят – реальные пацаны.

и они говорят: «братуха, дай поносить

куртафан». и ты, естественно, отдаёшь,

потому, что так издревле принято на руси –

отдавать куртафан тем, кто к горлу приставит нож.

а потом по веленью реального сатаны,

с шелухою от сёмок и муркою на губах,

умирали дворами реальные пацаны,

и в твоих куртафанах лежали в своих гробах.

и качалки стоят, зарастает железо мхом,

но ночами мне

до сих пор снится хохот их славный: хохохохо…

айнене…

он инклюзив

прекрасен берег турции когда

завьюженную родину оставив

приходят в порт российские составы

летят из украины поезда

всем роксоланам хочется на юг,

пить раки с пацанёнком кареоким.

вскипает день. из бара караоке

несётся круг.

или ещё какое-то дерьмо.

сгоревшие хохлы кладут сметану

на стигмы. нелюдимому султану

приходит электронное письмо.

про сраку, козолупа, їжака

и прочие славянские приметы

казаки спят, напившись, как поэты

на лежаках.

прости за этот жар, моя страна

не помешает нам пожить отдельно.

и боже мой, но крестик твой нательный

срывает мусульманская волна.

турецкий берег, горький мармелад,

и трещинки, и впадинки, лакуны.

и пахнет русским духом, и лукумом,

и дети строят из песка царьград.

* * *

порно-модель погибает в дешёвом мотеле

от овердозы.

сколько ботаников тело её хотели!

представляли в различных позах.

остались фильмы, в которых она кричала,

кончая, а, может, в предчувствии близкой смерти.

«куда же ты, венди?», – ботаники плачут ночами.

вернись к ним, венди.

с киношедевром «анальные секретарши»

поклонники её несметные

как дрочили, так будут дрочить и дальше.

это ли не бессмертие?