* * *
Запорошило лес, не видать ни хрена.
Видно, зря повторяли мы всуе «Весна».
Видно, зря на зарю любовались тайком;
И весна в отпускaх, и заря под замком.
Не пройти здесь апостолам сквозь бурелом,
И не видно следов: помелом замело,
Ох, январь загудел, и вся местная пьянь
На столбах. Опознаешь ли, кто из них я?
Как грохочет копытами девочка-Русь,
Я её на словах объяснить не берусь.
Только жестом, цензурой задвинутым в стол.
Как танцует она, задирая подол!
Как смеётся она – зло смеётся она,
Как по-вдовьи счастлива, по-бабьи пьяна!
И играет на сломанных скрипочках туш
Ей штрафной батальон человеческих душ.
С беломором в нагайкой разбитых губах,
Подрастают они на червивых хлебах,
На блатных словесах, да на Божьих весах,
На весах твоих, Господи, в диких лесах.
Как идёт в рукопашную сивая рать,
Не нашёл себя в списках – пора помирать.
Да плодиться охота и бивнями рыть
Чернозём, и справлять запоздало пиры.
Я, Отец, в этот край приведённый Тобой,
Отвечаю башкой за убой-мордобой.
Гомельдревом народным рождаю костры.
На Максима, раба Твоего, посмотри!
Снег не тает во рту, да колодцы сухи,
От того и выходят такие стихи,
Типуном с языка у З/К тех краёв,
Где оплачено гильзами имя Твоё,
Отпусти мне грехи на ладони строки,
Забинтуй мне крыло рукавами реки,
Волосатой подмышкой таёжной сосны
Приголубь и морозцем в пятак шибани.
Отсырели портянки и порох промок
Не играет гармонь, не струится дымок,
Едет крыша в нетоплённой грязной избе
И сопля примерзает к солдатской губе.
* * *
Я устаю быть человеком.
Мне в теле зверя сладко спится.
Мне не поможет ни Норбеков,
Ни Интерпол, ни банка спирта.
Собой от гула толп отчислен,
Я жду, когда предъявят ордер,
И узнаю черты отчизны
В своей помятой пьяной морде.
Но, впрочем, я не пью полгода,
Что, согласитесь, портит имидж.
Быть полудурком очень модно.
На этом можно сделать имя.
Но спиться время есть – я молод.
Делюделюделюделюди,
Пусть мне не нравится ваш город,
Но я взрывать его не буду.
Бигборд с оранжевой кухаркой
Горит бесплотным оккупантом.
Заброшу всё, поеду в Харьков!
...с моим талантом!
Победа
Сакральной Победы функция.
В застенках расстрелян царь
Инъекция Революцией
В пылающие сердца.
О, стукачи! Моя кость кому
Достанется на обед?
Мне или Маяковскому
Сегодня под пистолет?
Весенние гроздья гнева мы
Несём для больной зимы,
Чтоб нашими маршами левыми
Неряху-планету мыть.
Народ, подними карающий
Победою данный меч.
А хату, которая с краю –
Сжечь!
* * *
Возвратился Улисс в свой родной переполненный улей.
Он вступил в ручейки им не выпитых в юности улиц.
Сколько лет, сколько зим, – а на улицах та же весна.
В дом отцовский, пропахший перцовкой и маминым супом,
Словно азбуку Брайля, читать чьи-то руки и губы,
И заплаканный голос: «Сыночек, тебя не узнать».
Но раздвинули стол и по сто накатили, узнали.
И расспросы пошли: «Расскажи нам, ну как там Израиль?»
А в ответ: «Хорошо там, где нас больше нет, больше нет.
Всё по-прежнему, только морщины, седеющий волос,
И у младшего брата прыщи, и ломается голос
О колено рассеянных лет…»
* * *
В салоне опиумный дым,
И кто-то с томиком Эволы,
Кто от укола до укола,
Кто умирает молодым.
Зрачки возвышенно-пусты,
Приходом вечер коронован.
И королева кислоты
Кусает красный мозг больного.
Духовной жаждою томим,
Он измеряет скорость смерти,
Внутри него амфетамин
Струится ядовитой змейкой.
Он в потайных глубинах сна
Харону предъявляет пропуск,
А там написано: Берроуз,
Уильям, адрес, даты дна.
Он, как и все, он любит рейв,
Себя молчанью уподобив,
Он, не пройдя контроль на допинг,
Стыдливо жмётся у дверей.
* * *
Войте, волки, собаки, кусайте!
Гамлет, чётко решивший «не быть»,
Я – вишнёвый де Сад порносайтов,
Идеальная цель для стрельбы.
Телекамеры и телевышки,
Вышки, камеры, мыши в углах…
Не читал бы я умные книжки, –
Не плясал бы сейчас на углях.
Hippy end, растаманы – пустышки,
Окончательно умер панк-рок,
Шоу-бизнес напишет на крышке
Андеграунда: «Полный банкрот».
Лишь беззубая старость в финале
Жизни, что протечёт, как вода.
Внуки спросят: «За что воевали?»,
Я, должно быть, сгорю от стыда.
Но пока седина лишь в зачатке,
И язык не испорчен мольбой,
Участковый берёт отпечатки,
А потом ещё фото в альбом.
* * *
А люди кричали: «Что случилось? Что сталось?»
И собирали с асфальта баксы.
Всё очень просто: Хуана-Карлоса
Сегодня взорвали баски.
Успел только выкрикнуть по-испански «Бля!»
Эх, слышал бы поэт с Большой Пресни!
Мы живём, чтобы в мире не осталось ни одного короля,
Кроме Элвиса Пресли!
* * *
За стенкою ругань и кашель,
Похмельные просят воды.
Судмедэкспертиза покажет,
Кому умирать молодым.
На страже стоят вертухаи,
Считая окурки минут,
Они, вертухаи, вздыхают,
И волчью работу клянут.
А месяц выходит из комы
Скользит по мохнатой стене,
Читает наколотый комикс
На зековской тощей спине.
Он видит в прожекторном всплеске,
Группешник: торчок, соловей,
На нарах в углу Достоевский,
Сервантес немного правей.
Побег
Папарацци меняют обоймы…
Самосадом дымят сторожа…
На рыгалити-шоу с тобой мы
И отсюда нельзя убежать
Но попробовать всё-таки стоит!
Смысл жизни не в сумме побед
И не в том, что сопливый историк
Прокартавит про этот побег…
Ночь безлунна, конвой с перепоя
Осуждает суровый режим
Всё возможно, покуда нас двое!
Я готов!
Ты готова?
Бежим!
Брик
Алые флаги книг.
В них затаившись, «Про Это» вой!
Мёртвая кукла Брик,
Кобра на шее поэтовой.
Браунинг или ЧК?
Или «Ищите женщину»?
Вышептал «Ли-ле-чка»,
Тот, молодой и бешеный.
Лирика, лодка, быт…
Чёткость предсмертного почерка…
Что она там вопит
С фотопортрета Родченко?
Крыса, миледи-вамп,
Ела поэта досыта.
«Всё посвящаю Вам!»
Словно бы «Будь ты проклята!»
* * *
В коробке с надписью «утиль»
Бракованная кукла Машка
Прижалась к плюшевой груди
Бракованного Чебурашки.
Сердечки делали прыг-скок
И мыши по углам шуршали...
С какой предсмертною тоской
Он укрывал её ушами!
Коробил Барби сытый смех,
Шли на разборку робокопы,
А он стелил дырявый мех
И обещал любить до гроба.
Не будет сказок, добрых фей,
В шкафу фанерном грустной Буки.
Ребёнок толстый скажет «фе!»,
И не возьмет их на поруки.
Не спас влюблённых серый за-
яц, не помог им пупс пузатый,
И он прикрыл её глаза,
Когда пришёл утилизатор.
Орфей
На дворе снего-вой, снего-вий, снего-вей,
Мёрзнут жирные снежные бабы,
А в пельменной играет безумный Орфей
Попурри из «Нирваны» и «Аббы».
Он играет за литру, и так, для души,
Для души, от которой ни звука.
И молчаньем ягнят закусив, алкаши
Начинают презрительно фукать.
Начинает свистеть мой любимый народ,
А Орфей озирается дико,
Бьёт по струнам бездарным, как будто зовёт,
Вот придурок! – свою Эвридику.
По дресс-коду не пустят в холёный Аид
Завсегдатая грязной пельменной.
Эвридике плевать! Что ей «Аббы» твои!
Не найдёт себе, что ли, замены?
Кокаин рассыпает драг-диллер январь,
Водостоки подставили ноздри,
Но из тварей земных, только лучшая тварь,
Примет кайф этот чёткий и острый.
И смеётся натужно тупое зверьё,
А Орфей опускает гитару,
Будто запах её, терпкий запах её
Он почуял сквозь фильтр перегара.
Или что-то услышал: её башмачок
Простучал, или скрипнула дверца,
Он стоит, полупьяный, что твой Башлачёв,
Голова облысевшая вертится.
На дворе снегопад, снего-ад, снего-бред,
Всё белесою краской залито,
А Орфей начинает с начала концерт,
Для души и, конечно, за литру.