Людмила Бурцева

Людмила Бурцева

Золотое сечение № 2 (206) от 11 января 2012 года

Когда я была китайцем

 

* * * 

 

Белый-белый, почти свет.

Лёгкий-лёгкий – шагов гроздь.

Это, в тело твоё одет,

Мир проходит меня насквозь.

Под ключицей идут дожди.

На ресницах дрожат дни.

И любое твоё «Жди»

Неуёмным пульсом саднит.

Чистый-чистый, почти бел,

Как дыханье твоё в мороз.

Вереницей чужих дел

Мир проходит меня насквозь.

Будто тело моё – рой,

Каждый атом – своё жужжит.

Сколько форточек ни открой,

Будет биться в стекло жизнь.

 

* * *

 

И даже в полночь не темно,

Раз губы задрожали немо.

На стёклах ночь. Открыв окно,

Рискуешь солнечной системой.

Из отражений полоса

Твоих следов идёт фасадом.

На веках сон. Открыв глаза,

Рискуешь оказаться рядом.

Дрожа, как в стужу без пальто,

Переплываешь из сознанья

В твоё тепло. В юдоли той

Рискуешь собственным дыханьем.

 

* * *

 

А та, другая, она сказала:

Ты – от рожденья, а я – сначала!

И я толкнулась, как от причала,

От этой фразы, и поплыла.

Балконы, окна, дома квартала…

Я – от рожденья, она – сначала,

С тех пор, как вынырнула из талой

Воды творения и пошла.

Вода держала стопу, как сушу.

А суши не было, только души

Внутри творенья, и Бог снаружи,

И голос свыше, как скрип весла.

На этот звук, на шипящий гравий,

В горячем пепле, в кипящей лаве

Шагнуть – и след, как алмаз в оправе

Ландшафта первого материка.

Он был – с рожденья. Она – сначала.

И на мгновенье со мной совпала.

Сиять сверхновой во мне, сверхмалой,

Как лучик солнца сквозь облака.

 

* * *

 

Когда я была китайцем,

Земля притворялась плоской.

А может быть, так и было

Тысячу лет назад.

Лаком алого цвета

Я покрывала доски.

После на них писала

Ночью под звон цикад.

Слуги дремали чутко,

Ярко горел светильник,

На горизонте стыли

Горы, как тени туч.

Я рисовала прутья

Ивы, и было жутко

Думать, что продолжает

Линии лунный луч.

Разум шептал:

«Не пытайся

Вычислить и запомнить

Этот потусторонний

Контур другой судьбы».

Но я ведь была китайцем,

И знала, что мир не стронет

Без моего рисунка

И камня с горной тропы.

Под утро, когда кончалась

Тушь в нефритовой плошке,

Я, заслонив рисунок

Шёлковым рукавом,

Смотрела,

Как жизнь осыпалась

Пеплом лунной дорожки,

И начиналась снова

Тут же, у входа в дом.

 

* * *

 

Другая речь, другая речь моя.

Другая я, которой я не знаю –

Ни азбуки, ни лексики. Листаю

Страницы снов, где только вязь чужая,

Враждебно заострившая края.

Другая речь, и в ней судьба моя,

Которую бессменно проживаю,

Осваивая ареал земной.

Вот Африка, а это – Антарктида.

Брожу в компании наземных видов,

И каждый, чтоб другим себя не выдать,

Губами вьет привычной речи строй.

А ночью речью говорит иной,

Отсвечивая словом, как звездой.

И освещает землю звуков рой

И постепенно начинаешь видеть

И понимать, кто говорит с тобой.

Иная речь.

 

* * *

 

Это я. Во мне ещё плывет

В поисках Америки улыбка

Губ твоих.

И боль ведёт отсчёт

Слов, неосторожных, как ошибка.

В самом главном, в том, что не умрёт

Вместе с нами, в том, что, будто скрипка

Нам «Люблю» и мертвым напоёт,

Отбивая с губ усталых лёд

Жалящим смычком, от крови липким.

А пока ещё дыханье льнёт

К ним, когда-то осторожно зыбким

В общем, неуверенном тепле.

Сколько хочешь мучайся, болей,

Обвиняй себя или кого-то,

Осушая море в два глотка –

Не услышишь ни единой ноты,

Опознав её наверняка,

Не коснёшься как струна смычка

В общем изумлении полёта,

Уводящего за облака,

Обрывающего мачты, шкоты,

Мысли и разлуки на века.

Это я, поющая пока

Одиночество на ноте сотой

Всхлипов телефонного звонка.

                       

* * *

 

Юлии Синельниковой

 

Холодная ирония стекла.

Твой профиль с отражением в разлуке.

Простой оконной рамы два крыла,

Просветы обменявшие на звуки.

Прижмёшься лбом к стеклу.

Затвором – щёлк.

И форточка – как выстрел из квартиры.

И звук такой, как будто треснул шёлк,

И разошлись края, открыв полмира.

Ты половиной той, где стол, кровать,

Где воздух жарким шёпотом надышан,

Вполне доволен. И не сосчитать

Всех преимуществ вечности над крышей.

Другая половина мира ждёт.

Соединиться и совпасть желая

С пространством, где судьба ведёт отсчёт

Минутам, позолоченным у края.

По-человечески могу понять

Тех, кто лелеет узкий промежуток

Семейной спальни, где цветёт кровать

Пододеяльником из незабудок.

Для них рождает время каждый миг.

Непобедимы на пространстве этом

Они не отрекутся от своих,

Их не смутят все форточки на свете.

Они в пространство этих чёрных дыр

Не упадут ни взглядом, ни желаньем

И не позволят совместить свой мир

С безумным заоконным мирозданьем.

Они не разлетятся вихрем дел,

Не раздадут накопленного разом,

Не соскребут спиной со стенок мел,

Упрямо пробираясь вверх по лазам.

Они… Да что о них! Земной поклон

Им, подпирающим планету стулом,

Где смело размещаются вдвоём.

Им повезло! Не то, что нам, сутулым,

Усталым и больным от сквозняков

С той стороны, где место половины

Второй, однажды сотканной из снов,

Случайных, горьких, будто сок калины.

На нас Земля не держится давно.

Она от наших пламенных усилий

Скорей сорвётся и пойдёт на дно

Галактики, чтоб там её отмыли,

И вынырнет, когда мы позовём

На помощь. А куда же ей деваться.

Она – единственный надёжный дом.

Всё остальное – смена декораций.

Мы не прижмём к чужой щеке висок –

Зачем делиться болью застарелой.

Мы лучше полоснём наискосок,

Как самураи, временем по телу.

Смотрите – там, где прочие хранят

У сердца драгоценные приметы,

У нас, бессонниц, вечный снегопад

Невысказанных слов и тем неспетых.

Их не свести в продуманный узор,

Да и зачем! Ведь мы судьбу не строим.

Мы лучше из бессонницы во двор,

Отдёрнув шторы, форточку откроем.

Ворвётся в спальню воздуха струя.

И два крыла оконного просвета,

Печаль углами острыми кроя,

Из одиночки сделают поэта.

И совместит он мир без лишних слов

По линии растрескавшейся краски,

И темень одиноких вечеров

Осыплется осколками замазки.

 

* * *

 

Иосифу Бродскому

 

Портрет на первой странице.

Всё отражают лица.

Но глубже лица взглядом

В книгу, в пробелы речи,

Падаешь, будто птица.

Буквы, как залп картечи,

И первый слог камнепадом.

Так, между двух извилин,

В предгорье, где разум бессилен,

Взглядом меряешь склоны,

Считаешь уступы точек,

Едва заметные кроны.

Решаешь идти смущенно,

Выше, без проволочек.

Шаг – и тропа открыта.

Сбиваешь дыханье ритма,

Того, кто ушел так рано.

Выскочил на конечной,

Умер от боли сердечной.

Краями страницы рваной,

Острыми, будто бритва,

Вычертив путь свой млечный.

Кто я, и что я значу

В его прощальном пейзаже

На континенте страничном,

Где, позабыв о личном,

Просто стою и плачу,

Не утираясь даже.

С тем, что он обозначил,

Не совпадая обличьем,

Акт соприкосновенья

Гения и мгновенья.

В рифму любая проза,

Сказанная случайно.

Изморозь без мороза,

Стёкол узор венчальный.

Бабочки слов, стрекозы

Над ручейком, строенья

В звездах окон, движенье

Транспорта, семафоры

Нервной системы, горы,

Пики для восхожденья.

Там ли он, здесь ли, выше –

Вряд ли, пытаясь вышить

Строчку его за строчкой

На черной канве полночной

Ломаю иголки, нитки

Рву, головой о гранитный

Выступ тома в обложке

Бьюсь, и луна в ладошке

Рамы подносит блики.

Все отражают лики:

Мысли, надежды – даже

Если они в пейзаже,

Выдуманном случайно.

Вырублены в граните

Скальной киркой великана,

Влёт, на породе страничной,

И каждому скульптор лично

Сказал, что всё без обмана.

Постой лишь в позе античной,

На полке, теряясь в быте

Живых, рифмующих строчки

Только губами поэта,

Взявшего у предмета

Лишь форму его оболочки.

 

Рассвет на Пушкинской

 

Я возвращаюсь в город, не домой.

Мой дом – немой теперь, как стенд в музее.

На Невский возвращаюсь, над рекой

Закат строкой последней пламенеет.

Рукой в перчатке теплых сквозняков,

Из нынешних моих проникновений,

Поглаживаю завязь лепестков,

Чугун решётки цвета облаков.

При нынешней походке до мостов

Мне пять шагов. Когда летать умеешь,

Тогда летишь, как ритм, сквозь арки слов,

Прозванивая их наперечёт,

Постукивая каждое на память.

Я возвращаюсь, и река речёт

О вечном – рябью с поздними лучами.

Перевожу на русский – звук печёт.

Моим губам, отвыкшим от дыханья,

Сказавшим всё и всем, сколовшим лёд

Сопротивленья с лезвия желанья.

Не вытерпеть подобного глотка,

И всё же пью. Благодарю, река,

Я пью тебя, рукой сбивая пламя.

Как быстро жажду утоляет боль.

Я прохожу насквозь забытым телом

Решётки сада. Я вкушаю соль

Прощальных слёз. Я тень свою на белом

Снегу аллей, как на листке строку

Печатают, печатаю, теку

Назад рекой, во мне, как в русле, спящей,

Туда, где люди с жизнью настоящей

В обнимку спят, прижавшись к ней щекой.

Я тоже спал с надеждой, как с женой.

Я в спальню приводил её, нагую.

Я сочетался с ней с избытком сил.

Я не умел иначе. Я любил

И душу времени, и плоть живую.

Я извлекал из этой плоти звук

Проникновеньем в самое начало

Отсчёта времени. Оно мне отвечало

Взаимностью, натягивая лук

Своих часов. Нацелив стрелки в даты,

Оно по ним стреляло с циферблата,

Навек судьбу прибив к календарю.

Последней датой я благодарю

Своих врагов, за пропуск из заката

Последних дней, которыми горю.

Холодный мрамор монументов грея,

Я шёл навстречу смерти, холодея

Под шубой кожей влажной, как в момент

Соития. Что может монумент,

Копирующий позы без движенья,

Что может, придавивший постамент

Ботинком мрамор? Защитить от тленья

Меня? Но я не тлею, я горю,

Сорвав громоотводов заземленье.

Сейчас случится светопреставленье.

Вы видели на Пушкинской зарю?

Я возвращаюсь.

 

* * *

 

Я имею право на ошибку.

На одну и ту же, много раз.

На свою дурацкую улыбку

Под прицелом искушённых глаз.

Я имею право на заминку,

На живую сбивчивую речь,

На любую малую слезинку,

На излом своих усталых плеч.

На любви порывистые вздохи,

На кураж, насмешки, эпатаж,

На небрежный выход из эпохи

Через время, на другой этаж.

Я имею право быть ранимой,

Глупой, жалкой и по-женски злой,

И, конечно, кем-нибудь любимой,

Ни за что, а так, само собой.

На души неровное вращенье,

Ветреное, рваное, как снег,

Радостное кровообращенье,

Не моё, а общее для всех.

Если муза выбирает тему,

Далеко, за тридевять морей,

Задевая нервную систему,

На закат натянутых ветвей,

Я могу без крыльев плыть над ними,

Прозревая радостно во сне

От того, что кто-то шепчет имя.

Не моё, чужое шепчет имя,

И горит от счастья, как в огне.

 

Из цикла «Я девочка ростовская»

 

* * *

 

Я выросла на улице Суворова,

И это повлияло на судьбу.

И там, где люди правильного норова

Сдают назад – вступаю я в борьбу.

На сантиметр от сердца свищут пули

Обидных слов. Я тоже не молчу.

Вперед бросаюсь, словно подтолкнули,

Похлопав панибратски по плечу.

И поднимается температура,

И кровь вскипает, будто не моя.

И я шепчу азартно: «Пуля – дура!».

А кто-то думает, что дура – я.

 

* * *

 

На Крепостном сегодня новый день.

Не просто день – Девятое, Победа.

В букетах увивается сирень

Вокруг тюльпанов розового цвета.

Надела тётя Шура ордена.

Волнуется она, и я волнуюсь.

Она стоит прямая, как струна,

На тротуаре. Рядом я, сутулясь.

Мне – двадцать. Ей уже – под шестьдесят.

Но вот не я сегодня королева.

В строю курсанты на нее косят,

На несколько шагов сбиваясь с левой.

На несколько секунд сбивая ритм –

С восьмидесятого на сорок пятый.

И где-то слева у меня горит,

Там, где горело у неё когда-то.

 

* * *

 

По Садовой свободно плывёт

Первоцвет уходящего лета.

Улыбается мне пешеход,

Обойти не сумевший поэта.

Вьется день в тупике облаков.

Если спросят – а где же свобода?

Я отвечу: свобода – Ростов,

Что цветёт в каждом времени года!

Как копирует он звездопад,

Выстилающий улицы эти,

Начиная осенний парад

Прожигающих небо соцветий!

Каждый листик готова поднять

И очистить от каждой соринки,

И любою торговку обнять

На Центральном Ростовском рынке!

 

* * *

 

Тётя Рая что-то шьёт.

Нет, перешивает.

Дядя тоже не сидит,

У него дела.

Тётя Шура пиво пьёт,

Рыбкой заедает.

Между этих двух огней

Я и расцвела.

Дядя если и корил,

То вполне цензурно.

Тёте Шуре – не скажи

Слова поперёк.

Если выпила – пошлёт.

Говорить культурно

Я училась у него,

И наоборот.

Но как стала говорить –

Сразу удивилась:

Пели русские слова

На еврейский лад,

А еврейские – на наш.

Бабушка сердилась:

«У ребёнка в голове

Полный невпопад!».

Но не этим и не тем

Я не угодила:

Жизнь весёлая была,

Все учили жить.

Русская родня пила,

Еврейская – копила,

Но не научилась я

Ни копить, ни пить –

Только строчки сочетать,

Рифму подбирая.

Боже, как я вас люблю,

Мёртвых и живых!

Научилась я прощать.

Спите, тётя Рая!

Тётя Шура, пригуби

За родных своих!

 

* * *

 

Насочиняла я себе, насочиняла.

Насобирала по судьбе, насобирала

Таких весёлых слов и дел,

И знатных связей,

Что вылетаешь за предел,

Полой по грязи.

Ах, как желала я того,

Сего и больше!

Ах, как любила одного

Всю жизнь и дольше!

Как жалко тыкалась впотьмах,

Круша волокна.

А свет дрожал на волосах,

Ломился в окна.

Кружил и чалил, как фрегат,

К глазам, ресницам.

Лучил нерасторопный взгляд,

Скользил по лицам.

Врывался в форточку

И – хрясь! –

Рвалась рутина.

И жизнь выписывала вязь,

Цвела картинно.

И напирала на зрачки,

Всем спектром страсти.

Кричала мне – надень очки,

Ведь это счастье!

Ну разве можно быть такой

Как ты, растяпой!

И грозно топала ногой,

Манила шляпой:

Давай сюда, за поворот,

За мной, по кочкам,

Не сомневайся, боль пройдёт,

Я знаю точно.

И я любила, я пила

Её посулы.

Беспечно верила, плыла

За ней, тонула.

Там, где всем людям без затей

Лишь до лодыжек,

Мне до подмышек, до бровей,

И даже выше.

Плыла, выплёвывая грязь,

И выбиралась,

Бежала вслед за ней, рвалась,

И в дверь стучалась.

А жизнь дразнила, на пролёт,

Поднявшись выше:

Стучи, вдруг кто-то отопрёт,

Авось услышит!

Смеялась, свесившись за край,

Трясла кудрями:

Стучи, стучи, не отступай,

Бей кулаками.

Пусть трещины даёт карниз,

Паркет с фасадом,

Стучи, не опускайся вниз!

Не дрейфь, я рядом!

 

* * *

 

Меня – в кавычки? Твёрдым почерком?

И после строчки – тишина?

Качусь я ниже, бьюсь я копчиком,

О то, что не имеет дна.

Ни шагу дальше! Дальше – выстригут

Слова из темени – и в нишу.

Я не могу, где стерегут,

Я убегу, ведь там не пишут.

И бьюсь я до изнеможения,

И – открывается кавычка!

Бороться после поражения –

Моя ростовская привычка.