Мейнстрим
Бабье затеплилось лето,
солнцу осаннами льстим.
Хочется жизни бессмертной,
это – осенний мейнстрим.
Звонкие девичьи вёсны…
Сроками – не стеснена.
Что ж не по-женски серьёзно
тянется бабья зима?
Поле – кусты да колкухи.
Взвой – отзовётся едва
эхом тревожным и гулким
медной листвы ендова.
Стой, мой светильник, в свешнице!
Небо – страшней кистеня.
…Трудно, простив, не проститься,
если тепло без меня.
Фонарь
Стоит на улице
босой фонарь
и смотрит пристально
в окно безмолвное,
как будто вынесут
ему стопарь,
шматок селёдочки
и булку сдобную…
Но прежде лестница
исторгнет скрип.
Навстречу выскочат
о жизни спрашивать.
Он в ожидании
в брусчатку влип,
тараща преданно
свой глаз оранжевый.
Зашебаршил рассвет
по мостовой,
и потекла из нор
толкучка бдящая.
Фонарь ослеп,
голодный и босой,
в отключке прошлого
от настоящего.
* * *
Ничего мне вослед не желал,
не расстраивал, не уговаривал.
И не спросишь теперь:
– Как дела? –
друга прежнего, недруга дальнего…
Что ж, бывало и хуже, поди.
Только не было цели прекраснее,
чем остаться один на один
через всю протяжённость Евразии.
Мне сиротство – рубаха своя,
свой уход в откровения Истины.
И стою, обмерев.
Просто я
не могу без тебя, мой единственный.
Вневременное
Ветер погнал прошлогодние листья, взгляни:
это – крылья погибших бабочек.
Это призрак осенней стихии. Но тотчас взлетят они, –
это ржавое пламя надежд, факел домиков карточных.
Так, словно листья готовы к ветвям прирасти.
Или мне захотелось этого?
Потому что сама превратилась в поющий Псалтирь тростник
на слиянии грусти осенней и Царства бессмертного…
Тайна безвременья в списке насущных блаженств,
совершенство потустороннее…
Где меняется громкая речь на звенящий в пространстве жест,
мускус белых черёмух – на осенние благовония.
Перерождение – свойство души и ветвей.
Однобокое, нестерильное.
Над погибшей листвою – туманы, забвение правит в ней.
Прошлогодние бабочки… Нежность с весенними крыльями.
Лиственное
За неё,
за себя,
что дашь ты?
Что молвишь,
озяб,
осип?
Лист, сложенный хоть однажды –
на нём
будет виден
сгиб…
Не ищи
на полях
вопросы –
рождён
прежде них
ответ:
как просто уйти, как просто!
На «нет»
присуждая
«нет».
Суматошье
в мазках
осенних –
весёлая
канитель.
Дверь сам
затворяя
в сени,
скользнёт
на полати
день…
И не вспомнишь
любовной
жажды,
не зная
себе
вреда.
…Лист, сложенный хоть однажды,
ломается
навсегда.
Полифоническое
Ты нежности однажды попросил.
Взаправду, абстрагироваться просто,
забыв благополучию верзил
молящий взгляд бездомного барбоса…
…И вот рука, вот ветер лёгких слов,
слетающих из уст чужих и нежных
последним утешением для псов,
началом человеческой надежды.
Расщедриться на рубище похвал,
увлечь, околдовать до одуренья!
…Как будто пса, жалея, не прогнал,
в ничтожном человечество жалея.
Ледащий зверь, чьи руки ты лизал,
нося души изверившейся грыжу?
О, если б видел ты его глаза!..
Я в них сам ад доверчивости вижу.
Баржа «Боско»
Открыт сезон любви и роста, –
весна!
Дождь.
Цепи у причала.
Плывёт по Рейну баржа «Боско»…
Не важно,
просто полегчало.
Горушкой – берег виноградный
уныл,
цвета не раздразнили.
Пишу к коринфянам,
к галатам,
без счёта –
к римлянам России.
Ещё пишу отдельно в Нижний.
Мой шарф –
мой жанр эпистолярный:
свободен, лёгок,
юн излишне, –
безумец, бишь, – ярец!
Моряна!
Кишмя кишит, гудит вощина,
меняет тёплые обноски.
Я – сфинкс,
застопоренный
чинно.
Держи фарватер,
баржа «Боско»!
Фонема
Плачь, сердце, плачь.
Лей на людей елей.
В. Соловьёва
Плачь, сердце, плачь,
лей на людей елей,
час улучит палач
честь очернить плачей.
Сжатым зажёван стон,
лик на молитве лит.
В жути чужой рождён,
в нежити ржавых плит.
Щерится в щели тощ,
брату – не брат, не рад.
Вещему – свыше толщь,
пращур щитов и лат.
…Ложь, сердце, ложь –
бой с полевой золой.
Что же на нож идёшь?
Что ж ты творишь со мной?
Грани
1.
Петропавловка. Ветер. Смеркается.
И Нева холодней мертвеца.
Тени рождённой карлица,
прочь от лица!
По салонам
разъезжается публика «белая».
Ей присущи вино и табак.
Дети концертов Генделя,
ГОСТ, ОТК,
моно.
Почернела оправа гранитная.
Выдыхается город, – пора.
Душно ему под плитами,
пот, кабала…
И кораблик
всю громадину Адмиралтейскую
на браздах ватерлиний несёт
айсбергом. Ноль по Цельсию.
Утки, на взлёт!
График.
Поредели на Ваське прохожие,
Петроградская сразу тесней…
Город с гусиной кожею
жмётся ко мне
где-то сбоку.
Ухожу, возвращаюсь незваная.
Переулков глухой лабиринт…
Есть в этом что-то важное:
класть на гранит
щёку.
Раскрываются оба сознания:
ты – сам город, он – каменный ты.
Образы ниши заняли
без суеты.
Но внезапно
ощутишь дуновение Балтики
и воспрянешь навстречу ветрам.
Принцип моей дидактики.
Слышите там?
Ладно.
Наполняется время потоками,
измеряясь сегодняшним днём.
Это – баланс итоговый
прочих времён.
Разговелись
сожаленья на падали памяти.
Идол всяк идеалу под стать.
Силы, когда оставите
лгать и впадать
в ересь?
2.
Иногда чуть заметно доносятся
смеси запахов, тон голосов…
Римская переносица –
признак ловцов
на посулы.
Закрываюсь руками – достаточно!
Одного только слышать хочу.
Опыт – багаж порядочный.
Вжать по хрящу
в скулы.
Замолчал и – ни звука, ни призвука.
Ни привязанностей, ни обид.
Тени ложатся присного
вглубь пирамид…
Одинокий
лист срывается, падает медленно
в беспросветный, сырой пантеон.
Фунты кленовых стерлингов,
вечер, неон –
опий…
Славословят здесь что-то излишнее
для кого-то. Сейчас всё равно.
Вечно я вкупе с рыжими.
Всем – по одной!
Запишись мне.
Так молчи ради Бога расставшихся!
Безоглядно томи и жалей.
Слышишь ли? Нет, – мне кажется.
Нет, свет моей
жизни.
Оттого ли мрачней и обыденней
навалился прощания гнёт?
Смертью приходим к Истине,
если прижмёт.
И безвестно
пропадают надежды бесхозные
на поправку, на честь, как фетиш.
Время стабильно позднее.
Сильно молчишь.
Честно.
3.
Сгинь, кручина! Пошла, забубённая!
Святый Господи, мало мне мест.
Дайте мне Русь с избёнками
в новый замес!
На покосе
заросло поле нежной отавою,
припорошил, наверное, снег…
В глину хочу, в ту самую!
В след от телег
в осень.
Помнишь, в майке по дому разгуливал,
раскрасневшись от жара печей?
Восемь. Сосед за куревом
с парой лещей
прокопчённых.
Разговором на кухне зацепимся
за житуху свою не на час.
Лампа в окно прицелится:
жёлтая – в глаз
чёрный…
Становлюсь от себя независимой.
Разошлась, как рубаха по шву.
Явь. По-другому – видимость.
Так я живу.
Постепенно
создаются полярные сумерки
из ночей, промежутков и дней.
Циферки, загогулинки…
Сумерки мне –
стены.
Сонный город в утробе шевелится,
посвящённый в друзья тишине.
Год отличим от месяца
в детской игре
календарной.
Ждут чего-то всем скопом народности,
и никто никуда не идёт.
Ты – мой барьер у пропасти,
смысл «до», смысл «от»
тайный.
Здравствуй, час полноты мироздания!
– Здравствуй, радость! – кричу на бегу.
Лёгкость глазам нежданная,
слёзы – к белку.
Если больше, –
не вместить, не поверить мгновению.
За пределами чувства, – за грань.
Губы твои навеяли…
На пол стакан
брошен.
4.
– Потеплее оденься, простудишься!
Позвонить мне в обед не забудь!
Плоть целовать безудержно –
женщины труд.
Сдвину горы, –
своего от себя не помилую.
Сохранения само-инстинкт.
Знаю, что нелюбимая.
Вслед мне свистит
город…
Надвигается зимнее в бархатном,
невзирая на дрожь и испуг.
Номер всегда прокатывал:
сила разлук
уменьшалась
в белоснежности дюн, в неисчетности
просветлевшей на раз детворы.
Вызовет взгляд поверхностный,
угомонит
шалость.
Рождество подле кривенькой ёлочки.
Веселятся, и тянет всплакнуть.
Плачь, человек с иголочку,
прячась во тьму
километров.
Разливайте! Я буду шампанское.
Разбиваю словесности грань.
Жизнь положу. Да здравствую!
Жадность – тиран
смердов.
Так размашистым почерком думаю
и другого не жду, не прошу.
Богом дано тщету мою
взять за вожжу.
До свиданья!
Береги город мой и любимого,
победив расставания смерть.
В поле, рассвет невиданный,
выйди стереть
грани.
© Любовь Берёзкина, 2010–2014.
© 45-я параллель, 2014.