Помешался майор...
Помешался майор.
Помешался на Боге.
Жизнь его протекала как у всех.
Как у многих.
В двадцать лет – лейтенант.
В двадцать семь капитанил.
Никого не убил он.
Никого он не ранил.
Но однажды проснулся.
Просветлённо и мудро.
Он увидел за окнами –
Божие утро.
Нежно птички щебечут.
Подстрекут, залетая.
Золотая трава.
Синева золотая.
«Отступать! Наступать!»
Больше нет в этом нужды!
И майор наотрез
Отказался от службы.
Прилетел генерал.
И полковник из штаба.
Он на все их посулы
Ответствовал слабо.
«От служебного долга
Никто не свободен!»
«Я свободен – ответил.
Был голос господень!»
Суховатый, прямой,
И седой, да не старый.
Виноватой улыбкой
Встретил он санитаров.
Пьёт лекарства теперь.
Тих и вежлив с врачами.
Скрытно молится он
В туалете ночами.
Пусть деревьев немного.
Мало пусть окоёма.
Хорошо ему в кущах
Сумасшедшего дома.
* * *
Боже, на что не укажешь –
Всюду грехи, да грехи.
Господи! Знаю, накажешь
Вот и за эти стихи.
Чёрный от вечной неволи
Корчится буду в огне.
Господи, значит от боли
Там не избавиться мне.
Господи, жизнь безрассудна.
Господи – надо прощать..
Господи, это ж не трудно.
Господи, еб твою мать!
* * *
Читатель ищет между строк
Какой-то смысл, конечно, тайный.
Но я ни Бог и ни Пророк.
Мои прозрения случайны.
Мои прозрения слепы.
Мои пророчества опасны.
Я сам пытаюсь ежечасно
Уйти от собственной судьбы.
Единственная
В доме отдыха смена кончается.
Отдыхающие прощаются.
До автобуса провожают.
И друг другу писать обещают.
Вот идёт с мужчиною женщина.
Шепчет преданно: «Женечка! Женечка!»
Он в ответ глядит – не мигает.
Он нести чемодан помогает.
Наконец-то села в автобус.
Он поодаль стоит, обособясь.
Он автобусу машет рукою,
Вспоминая о даме с тоскою.
Ничего от неё не скрывал он
Потому и стал ИДЕАЛОМ.
Он смущённо улыбку прячет,
Понимая, что там она – плачет.
…Его скоро уже не будет.
И жена о нём позабудет.
И о нём позабудут дети.
Лишь одно существо на свете
В одиночестве – истомиться…
Ей, единственной, будет сниться.
Из дневника психиатра
В венерической больнице,
За решётками оград,
Молодые вижу лица
Юных, в сущности, девчат.
Их привозят под конвоем.
Никакой свободы нет.
Как солдат их водят строем
На оправку, на обед.
Говорит больная Лида:
Объясню вам, как врачу,
Я лечиться не хочу –
И едва отсюда выйду,
Снова что-нибудь схвачу.
Я безумна, я во власти –
Никаких на то причин,
Но до ужаса, до страсти
Ненавижу всех мужчин!
– если нет во мне заразы,
Я хмельная не вполне:
Не получится оргазма
И не будет кайфа мне.
…и лицо, и грудь, и плечи –
Вся красива – видит Бог!
Ничего на эти речи
Я ответить ей не смог.
Полоумная Европа,
Объясни её дела!
И какая катастрофа
У неё произошла?
Говорит больная Лида,
Побледневшая от чувств:
– если нужно, я для вида
Полежу и полечусь.
* * *
Помнишь, «Розовый портвейн»?
Пить его – нет сил.
Помнишь Фридрих Горенштейн
С нами вместе пил?
Говорил он нам спьяна,
Пьяный не вполне:
– эта гадкая страна
Надоела мне!
– этот запах потных тел,
Этот грязный люд…
Он на Запад улетел
Через пять минут.
Помнишь, правду я рублю
Уж в который раз:
– вашу прозу я люблю,
Презираю вас!
Он беззлобно хохотал,
Опершись на стол.
Я ему бы в морду дал
– рано он ушёл.
Ну и что же? Мы живём
В прежней маяте.
Так же бережно несём
Все надежды те.
Тот же самый хищный зверь –
«Розовый портвейн»…
Как живётся вам теперь,
Фридрих Горенштейн?
Утренние стихи
О, Боже, покарай детей –
И крошечных и рослых.
Карай их строго, не жалей!
Они преступней взрослых.
Они, едва почуяв свет,
Кричат настолько громко,
Что сходит наша жизнь на «нет»,
И наше счастье ломко.
Вот женщина… блистала всласть
Красавицей, княжною.
А родила – и расползлась,
Теперь квашня-квашнёю.
А этот должен был помочь
Всему честному люду.
Родился сын, а после – дочь.
И не свершиться чуду!
Она, в конце концов, его
Нашла… но – муж и дети!
Толкал её на воровство
Единственный на свете.
И двадцати не дашь ты ей,
И даже – при квартире, –
Но двое у неё детей,
Как две пудовых гири.
А этот хмырь попал в тюрьму,
Всё объяснить пытался:
– Мне столько денег ни к чему,
Я для детей старался!
Вот так живут – среди людей –
Клопы и мироеды.
О, Боже, покарай детей!
От них сплошные беды!
На следующее утро
О, Господи, имел – совсем другую цель я.
И эти строки писаны с похмелья.
В тоске, в бреду, в припадке тёмных сил…
А сына я давно похоронил.
Он был тогда ещё настолько мал,
Что даже слово смерть не понимал.
Он пить просил. Но запрещали пить.
Я помню… мне вовеки не забыть
Его горящие, молящие глаза…
……………………………………
Бессонница. Гомер. Тугие паруса
Похороны
Он любил одну, потом другую, потом третью, потом четвёртую...
третью из них теперь мы на столе застали мёртвую.
Я тоже её любил, но сдерживал себя, покуда
не встретился с нею и не прекратилось это чудо.
Мы встретились воровски, без слов понимая друг друга,
что я – его близкий приятель, а она – бывшая его супруга.
Мы встретились с нею два раза, а на третий я сказал осторожно:
– Я люблю тебя по-прежнему, но... встречаться нам невозможно.
И она меня поняла тогда. и с болью она меня отпустила.
Была в ней какая-то особая, нечеловеческая какая-то сила.
И вот мы у гроба её стоим вдвоём – чуть пьяны, молодцеваты.
Оба виновны перед нею, и оба перед нею не виноваты
* * *
Да, мне с этой стареющей дамой –
Ни забот, ни хлопот,
Ни стыда с ней не знаю, ни срама,
Потому что всегда меня ждёт.
Потому что бесцеремонно –
Без озноба, без чувств –
Я звоню ей по телефону
Или в двери стучусь.
Если что-то меня беспокоит,
То умело весьма –
И накормит она и напоит,
И разденет сама…
Сколько ж надо позора и свинства
Было выделить ей в удел,
Чтоб высокий огонь материнства
Для чужого мужчины горел!
На похоронах сына
Гром грохотал не сильно
в преддверии грозы.
На похоронах сына
не пролил я слезы.
Гром грохотал не шибко.
Ползла, сгущалась мгла...
Врачебная ошибка
допущена была...
Когда на край могилы
поставили мы гроб,
во мне хватило силы
рукою стиснуть лоб.
Глядели виновато
товарищи мои
на комья рыжеватой,
рассохшейся земли.
Синел расшитый чепчик,
белела простыня.
Лежал он – человечек,
похожий на меня.
А туча всё огромней
ползла наискосок.
Ещё одно я помню -
сухой земли комок.
Венки на холмик рыжий
легли, закрыли сплошь.
Гром грохотал всё ближе.
Потом закапал дождь..
Потом – я помню смутно –
заторопились все
к бетонной, крытой будке,
торчащей у шоссе.
* * *
– Ты злословишь...Ты хохочешь...
Грубо шутишь надо мной...
Уязвить меня ты хочешь!
– Я люблю тебя, родной...
– А когда спокойно, чинно
под руку иду с женой,
как ты злобно смотришь в спину!
– Я люблю тебя, родной...
– Обо мне, скажи, не ты ли
распустила слух дурной?
Все соседи рты раскрыли!
– Я люблю тебя, родной!
– Ведь узнает о скандале
муж тебя прибьёт, хмельной.
Сын – и тот простит едва ли...
– Я люблю тебя, родной...
* * *
Даруй мне, жизнь, успокоенье.
Уже не жду я от любви
ни божества, ни вдохновенья,
ни жара тайного в крови.
Я вспоминаю с лёгкой болью –
сквозь медленное забытьё –
сырой рассвет в туманном поле,
глаза припухшие её.
Блаженство – взгляда, жеста, слова.
Прикосновенья волшебство...
Начнись теперь всё это снова,
я б отказался от всего.
Благословил бы я угрюмство...
Да только знаю, что оно –
припадок нового безумства,
где всё опять предрешено.
* * *
Откуда в нас чувство вины? – откуда?
Не знаю, не знаю… а выдумывать не буду.
Но однажды приходит оно –
и саднит в груди –
и никуда от него не деться.
Это похоже на детство – на беззащитное детство.
Только нет ни дяди, ни тёти, ни наказания неизбежного…
Господи, если Ты есть, Господи, прости меня Грешного!
Барак
Что осталось в итоге
для неё? для него?
Разговоры о Боге.
А потом ничего.
Поначалу он верил,
что теперь-то, теперь...
Нежно обнял у двери,
и захлопнулась дверь.
Сука, бл…, недотрога,
одинокая мать...
Что ей нужно от Бога?
Невозможно понять.
Свято верует в чудо...
Эти слёзы в кино...
Постоял он, покуда
не погасло окно.
Сорок лет – слишком много!
Помочился на ствол.
Грязно выругал Бога.
Закурил и ушёл.
* * *
Это было под Тамбовом.
Там мой друг заночевал.
Он приехал с чувством новым,
С новой страстью наповал.
Он приехал, он приехал –
Весь какой-то озорной.
Он разделывался смехом
С Петербургской стороной
С петербургскими грехами,
С петербургскими стихами,
С Петропавловской стеной.
Он сказал мне, что Россия
Неказистая на вид –
Удивительно красива,
Да не каждый разглядит.
А потом с лицом усталым
Он стоял со мной в пивной.
– мы предатели, – сказал он,–
Нашей силы нутряной!
Я не спорил, я не спорил…
И просёлками пыля,
Может мне уехать с горя
В притамбовские поля,
И услышать голос крови…
Лишь одно меня гнетёт:
Прожил друг два дня в Тамбове,
Бабу вы…л – и вот…
* * *
Л.Н.
Осознание старости,
Запах близких могил –
Нет, не признак усталости,
Признак боли и сил.
Только в старости творчество
Бьёт нас будто плетьми.
Возвращает в отрочество,
Где мы были детьми.
Сквозь пласты невезения
И пустые слова
Прорастает весенняя
Молодая трава.
В этой солнечной ярости
Завершится судьба.
Осознание старости –
Осознанье себя.
Из школьного дневника
Захудалая киношка.
На ступенях чёрный лёд.
И кассирша из окошка
два билета подаёт.
Никого почти что нету.
Слава Богу! высший класс!
Всё казалось: много свету.
Всё казалось: видно нас.
Нам обоим по шестнадцать.
А на улице мороз.
Целоваться, целоваться –
обязательно взасос!
Нам показывали что-то.
Шевелился луч вверху...
Вдруг – тупая – до ломоты –
нестерпимая – в паху...
Нет, о боли не узнала –
я пошёл её смешить.
Улыбалась, хохотала,
чтобы вновь растормошить.
И оглядывались люди.
я на вид был слишком смел.
Но дотронуться до груди
так тогда и не сумел.
Связь
А ведь была душевной связь,
А ведь была духовной.
Когда дочурка родилась,
То связь их стала кровной.
Но плоти всё ж не обрела:
Свет мраком обернулся.
Её дочурка умерла,
А он к семье вернулся.
* * *
Муравей поднимался по стеблю,
и рябила под солнцем река...
Говорили про еблю
за бутылкою два мужика,
смаковали подробности,
хохотали они.
Но ни слова о робости
и о нежности – ни...
Эту страсть к суесловью
породила беда.
Были ранены оба любовью
на всю жизнь, навсегда.
Оба женщин случайных имели,
как их там ни зови.
Но хотели, хотели
настоящей любви.
Потому-то всё менее пылко
рассуждали о бабах они.
В воду бросив бутылку,
молча, сели в тени.
За густою завесой
жар пылал в их крови.
Дон-жуаны, повесы,
Дон-кихоты любви.
Обрыв
Ничего я собой не значу.
Я во власти грехов и страстей...
Но над бедною родиной плачу,
Над любимой и кровной своей.
Березняк запорошенный снегом.
Серый мрак вперемешку с тоской.
Я и сам перемешанный с небом,
Высоко, над замёрзшей рекой.
За рекою холмы и равнины.
Деревеньки темнеют вдали.
Это родины нашей руины.
Их надолго снега замели.
Что там – криков и лозунгов ветошь?
Каждый вздох, каждый шаг – на крови.
Знаю, родина, что не заметишь.
Слава Богу, что ты не заметишь
Эти жалкие слёзы мои.
* * *
Ночь черным-чернёхонька.
Вдруг луна – в проём.
Вспыхнула черёмуха
Дьявольским огнём.
Дикие, порочные –
В дебрях темноты –
Густо заворочались
Дальние кусты.
И сквозь эти скверности –
Сами не свои –
О любви, о верности
Пели соловьи.
* * *
Я ей твердил: поверь в меня, поверь!
Морозный вечер, лёгкий снег над нами.
Хлопок дверей, и рваный пар, как пламя,
Из магазина вылетает в дверь.
Она в ответ: я никому не верю.
Она в ответ: не веря, легче жить.
…а на плечах её сугроб лежит.
И шапочка мохната, будто верба.
Она в меня поверила потом,
Когда уже ходила с животом.
Мы встретились на улице внезапно.
– Спасибо, милый, если бы не ты,
Давным-давно пришли бы мне кранты, –
Всё это она выпалила залпом,
Моя любовь, мой бог, мой идеал,
Она глядела нежно и призывно.
Но мне она в тот миг была противна.
С тех пор её я больше не встречал.
Муж и жена
Он не знает её дела,
Что она с подругой жила.
Потому и осталась – чистой.
Он не ведает истин простых,
Что весёлая свадьба их
Для неё была ненавистной.
Он не может её понять.
Говорит ей ласково: – мать,
Ну чего тебе ещё нужно?
Говорит он – высок, чернобров:
– сам не знаю, на что готов,
Чтобы жить нам спокойно и дружно!
И она, чтобы он не зачах,
Отдаётся ему второпях,
А потом засыпает тревожно.
Понимает она: что – к чему.
Понимает она, что ему
Ничего объяснить невозможно.
* * *
Господь, не нужно Страшного Суда.
Вся наша жизнь – незримый Страшный Суд.
И что страшнее может быть, когда
Соседа на плечах в гробу несут.
Ещё недавно выпивали с ним.
Отправил он на дачу всю семью.
И был его порыв необъясним:
– Я расскажу тебе всю жизнь мою.
Он сызмальства столкнулся с нищетой.
И горя, и жестокости хлебнул.
В пять лет остался круглым сиротой.
Потом детдом. Голодный Барнаул.
Но выучился он. На ноги встал.
Женился. Оперился. Сын и дочь.
– А вот теперь, , – вздохнул он, – я устал.
Почти не сплю. Ворочаюсь всю ночь.
– Да воровал, но всё тащил в свой дом.
В свою семью. В свою родную клеть…
Не думал он, не мыслил он – о том,
Как будет сын презрительно глядеть.
Что станет шлюхой собственная дочь,
Как шлюхою была его жена…
Хоть я ничем не мог ему помочь,
Он выставил ещё пять штук вина.
Мы пили с ним до солнца, до утра.
И обнимались, и в любви клялись.
– Ведь я своей семье желал добра, –
Твердил он мне, – такая нынче жизнь.
И вот… я не забуду никогда,
Как тяжко на плечах несли его…
Господь, не нужно Страшного Суда.
Вообще, судить не надо никого!
* * *
Она умирала от рака. Однако
Ещё улыбалась, ещё говорила.
Она не боялась грядущего мрака.
Жила в ней какая-то тёмная сила.
И муж, исхудавший, склонялся над нею.
Кормил её с ложечки, – тихий и жалкий.
И гладил ей руку, от страха бледнея.
И всё повторял свои «ёлки-моталки».
Она изменяла легко и бесстрашно.
Всегда повторяя коронную фразу:
«Тебя не люблю я! Но это – неважно!»
Она истребляла любовь, как заразу.
И вот он – единственный! Нежный и кроткий.
Сидит отрешённо, уставившись в точку.
Она обозлилась: «да выпей ты водки!
Мне тоже плесни, чтоб не пить в одиночку.»
Она не боялась ни рая, ни ада.
Она не боялась ни чёрта, ни Бога.
И лишь от невинного мужнего взгляда
В душе поднималась больная тревога.
Сознаться б во всём и раскаяться – разом!
И сердце наполнится чистой любовью.
Да он не поймёт. Да и знать не обязан.
Она улыбалась. И харкала кровью.
И муж улыбался. И гладил ей руку.
Глядел на неё, откровенно жалея.
И эту запретную смертную муку
Ей вынести было всего тяжелее.
Она умерла, не сказавши ни слова.
И дети, и муж безутешно рыдали.
И было лицо её бледно-сурово.
И дети – святою её называли.
© Лев Таран, 1969 – 1992.
© 45-я параллель, 2016.