* * *
Пока нам покровительствует небо,
Возможно всё, всё спорится в судьбе,
Всего в достатке – звёзд, вина и снега,
И ангел смуглолицый на трубе
Играет, на ближайшей сидя крыше,
И никаких для скорби нет причин,
И мы взлетаем – с каждым днём всё выше,
Почти посвящены в небесный чин.
Забыты все плачевные уроки,
И лёгок быт, и радостны труды,
И с кончика пера сбегают строки,
И Муза не берёт ревнивой мзды.
Все «но» и «вдруг» рисуются туманно.
Лебяжьим пухом выстланы пути…
Но схлынет благодать, иссякнет манна –
И улицу не сможешь перейти.
* * *
…Ну, писал там какой-то Бабель.
Ну не стало его – делов!
Кружит стая разбойничья галочья,
Точит финки отравленных слов.
Ну не стало какого-то Галича –
Там, в каком-то Париже – делов!
Убиваться, сограждане, нечего.
Не расстрел же – домашний курьёз!
И не русская, в сущности, речь его
Вряд ли тронет кого-то всерьёз.
Так что мысли крамольные выбросьте.
Не рисуйте печаль на челе.
Что жалеть о каком-то там выкресте –
Не Есенин, чтоб сгинуть в петле!
Позабудется напрочь со временем
Этих песенок вредная блажь.
И не наш он ни родом, ни племенем.
И повадкою барской – не наш.
…Кружит снег над Москвою и Баденом,
И над Сен-Женевьев де Буа.
Пахнет мёдом, и воском, и ладаном.
И судьба, как бумага, бела.
Снегопад над Невой и над Сеною,
Над промёрзшей навек Колымой…
И глядит он с улыбкой блаженною,
Навсегда возвратившись домой!
Отпахавший три смены стахановец,
На усталых своих земляков
Он глядит, приоткрыв, будто занавес,
Чуть подсвеченный край облаков.
Стали прахом гранитные истины,
Палачи растворились в толпе,
И не надо ему ни амнистии,
Ни проклятого членства в СП!
Только эти поля половецкие,
Деревенской церквушки ковчег.
Только эти глаза полудетские,
Что предать не сумеют вовек!
Только света янтарного лужица
Над упавшей на стол головой.
Только диски, что медленно кружатся,
Как планеты во тьме мировой.
Севастополь
В. Губанову
В стране, сменившей честь на чистоган,
Где душу продают, не дрогнув бровью,
Он жив – непокорённый Зурбаган,
В котором каждый камень пахнет кровью.
От новых воротил не ждущий благ,
Державных драк неравнодушный зритель,
Он не спустил Андреевский свой флаг
И не сменил на фрак моряцкий китель.
И я, глотнувший воздуха его,
Я возвращусь из самой дальней дали –
В тот город, не предавший ничего,
Не променявший на харчи медали.
В бесстрашный город на семи ветрах,
Живущий в ожиданье новых шквалов,
Где якорные цепи во дворах,
Где глушат водку внуки адмиралов.
Где площади, как палубы, чисты,
Где в прошлый век спускаешься, как в шахту, –
В мой белый город Гриновской мечты.
В мой Севастополь, не сдающий вахту.
* * *
Должно быть, Бог, когда тебя творил,
Задумал некий идеал бесспорный.
Над каждою чертой как ювелир
Работал он, прилежный и упорный.
Из самых лучших дорогих пород
Ваял Господь, усталости не зная,
И благородный лоб, и нежный рот,
И стан, каким гордилась бы Даная.
Такую сотворить, как он решил,
Трудней, чем отделить от влаги сушу.
Но он пытливый ум в тебя вложил
И тонкую, чувствительную душу.
И был уже от цели недалёк
Творец, и штрих остался пустяковый.
И, видно, кто-то Господа отвлёк.
Какой-нибудь проситель бестолковый.
Вернулся Бог к рабочему столу.
Тобой залюбовался он невольно.
И, вознеся трудам своим хвалу,
На жизнь благословил тебя, довольный.
И вот, недоработана чуть-чуть,
Живёшь ты – и прелестней не бывает.
И сам Создатель не подозревает,
Что дух свой позабыл в тебя вдохнуть!
* * *
Когда спят города, позабыв про дневные бои,
Когда светит луна, как огарок, в оконный проём,
Среди каменных стен позывные блуждают мои.
Я бессонный радист. Я тебя вызываю. Приём.
Я забыл твоё имя, я даже не помню лица.
Но мой радиоголос откликнется в сердце твоём,
Потому что на общей волне наши бьются сердца.
Я бессонный радист. Я тебя вызываю – приём!
На меня надвигаются стены угрюмым каре.
Этот натиск зловещий я б выдержал, будь мы вдвоём.
И ночную завесу бомбят мои точки-тире.
Я бессонный радист, я тебя вызываю – приём!
Но в наушниках – ночь.
В них сверчками трещит тишина.
Замурован я заживо в каменном склепе своём.
И долблю, понимая, что участь моя решена:
Я бессонный радист. Я тебя вызываю. Приём!
* * *
И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,
Что больше не хватит сил,
И сжалится Бог, и пошлёт тебе
Такую, как ты просил.
И будет она – твоя плоть и кровь,
И не упрекнуть ни в чём,
И будет хранить твой очаг и кров,
Пока ты машешь мечом.
И будет в объятьях твоих сгорать,
В твоих небесах летать,
И будет сорочки твои стирать,
И строчки твои шептать.
И станет тебе надрываться лень,
Карабкаться, рваться в бой,
И станешь спокоен ты, как тюлень,
Вполне доволен судьбой.
А она будет стол тебе накрывать,
Заскоки твои терпеть,
И станет не о чем тосковать,
А значит, не о чем петь.
И однажды поймёшь, что тупик в судьбе,
Что выдохся, опустел,
И сжалится Бог, и пошлёт тебе
Такую, как ты хотел.
Чтоб лежал, как Полкан, у её колен
И лаял, когда велит,
Богиню прекраснее всех Елен,
Желаннее всех Лилит.
И будешь ты счастлив от пустяков,
От редких её звонков,
И будешь строчить вороха стихов,
Штурмуя её альков.
И будет она простодушно врать,
Невинная, как дитя,
И будет она тебе нервы рвать,
И колесовать, шутя.
И ты будешь топить в алкоголе боль,
Не чувствуя вкус вина,
И пропасть откроется пред тобой
В квадрате чёрном окна.
И взмолишься, руки воздев, скорбя,
К темнеющим небесам,
И плюнет Господь, и пошлёт тебя:
«Крутись, как сумеешь сам».
Бах
Ромашковый привкус разлуки
Горчит на припухших губах,
А в небе рождаются звуки –
Там клавиши пробует Бах.
И рельсовых стыков стаккато
Стократ повторят поезда.
И алою лентой заката
Повязаны мы навсегда.
А там, в облаках, нахлобучив
Напудренный белый парик,
Таинственный гений созвучий
С органом незримым парит.
И нет ни печали, ни страха.
Откинуты пряди со лба.
Под властными пальцами Баха
Свершается наша судьба.
Он смотрит спокойно и мудро,
Раздвинув на миг облака.
И сыплется снежная пудра
На землю с его парика.
* * *
Одиночество – это отточие Я.
Обретает отточенность форма моя.
Отливается в стих, прогорая, душа.
Одиночество – это удел голыша,
Что прострачивает бесполезной строкой
Гладь реки,
прежде чем поглотиться рекой.
* * *
Придёшь – за окнами кисель.
Не расхлебать столовой ложкой.
Поставим чай, грибы с картошкой
Пожарим, разберём постель.
И Время медленно умрёт,
Зубами скрипнув от бессилья.
И будет Пако де Лусия
Играть с Вивальди в очеред.
Мы будем так с тобой близки,
Как никогда никто на свете –
Сбежавшие в пустыню дети
От взрослой склоки и тоски.
А после – слипшаяся прядь,
И ангел тихий, и – ни слова.
И мы проснёмся в полшестого,
Чтоб Царство Божье не проспать.
Любовь убегает...
«Любовь убегает». Скульптура Родена.
Высокие залы, колонны, полотна...
И дверь, за беглянкой закрытая плотно.
И стук каблучков в подворотне Эдема.
Напрасны все клятвы, мольбы, увещанья.
Любовь убегает – удержишь едва ли!
Небрежный кивок, поцелуй на прощанье.
И – шпилька, забытая на покрывале...
И серой громадой нависшее небо...
Ни водка, ни женщины не помогают.
Как все беспричинно, жестоко, нелепо.
И непоправимо. Любовь убегает.
На узком запястье пульсирует вена...
Опомнись, ведь всё это выдумал сам ты!..
Слезятся софиты. Галдят экскурсанты.
Любовь убегает. Скульптура Родена.
* * *
Нападками газетными исколот,
Вдали от всех превратностей и бед,
Ещё не стар, хоть далеко не молод,
Курил он, опершись о парапет.
Он всё глядел куда-то сквозь и мимо…
Она, уже давно не так стройна,
Но до сих пор мучительно любима,
Стояла рядом – спутница, жена.
Внизу искрилось ласковое море,
Шептались сосны крымские вокруг…
И он сказал: «Нас ждёт немало горя».
И услыхал: «Но я с тобой, мой друг.
Какая бы ни разыгралась драма,
Друг другу наши вверены сердца».
– Но будет ложь, и кровь, и царство Хама.
– Ну что ж, мы будем вместе – до конца!
Пройдя сомнений тягостные петли,
Покой земной не выслужив себе,
Стояли посреди красот Ай-Петри
Она и он, покорные судьбе.
Вонзались в небо кипарисов свечи,
Чуть слышен был громов далёких лай.
И обнимал любимую за плечи
Последний император Николай.
* * *
Ключи от Рая – у меня в кармане.
А двери нет – весь дом пошёл на слом.
Там наши тени в утреннем тумане
Пьют кофе за невидимым столом,
От общего ломая каравая,
Пузатый чайник фыркает, как конь,
И бабушка, по-прежнему живая,
Сметает крошки хлебные в ладонь.
Присохла к сердцу времени короста.
Но проскользну, минуя все посты, –
Туда, где всё незыблемо и просто,
Где нету страхов, кроме темноты.
Где пахнет в кухне мамиными щами,
Где все печали – мимолётный вздор,
Где населён нелепыми вещами
Таинственный, как джунгли, коридор.
Там детские прощаются огрехи,
А радость не приходит на бровях.
Там сахарные звонкие орехи
На ёлочных качаются ветвях.
Там сказки, словно птицы, к изголовью
Слетаются – любую выбирай!
Там дышит всё покоем и любовью –
Он так уютен, мой карманный рай!
И далеки жестокие годины,
Где будет он, как яблоко, разъят…
Земную жизнь пройдя до середины,
Я постоял – и повернул назад.
Пастернак
Меж сосен, как между свечей,
Зажжённых медленным закатом,
Он уходил – уже ничей,
Не подотчётный супостатам.
В мерцающую синеву
Он уходил, прямой и строгий,
Бессмертные роняя строки,
Как парк – последнюю листву.
Здесь было всё его – ручьи,
Дома, овраги, перелески…
Всё – до полёта занавески,
До вздоха гаснущей свечи!
Он выправлял им голоса.
С каким младенческим упрямством
Он дирижировал пространством,
В себя влюбляя небеса!
Беспечный, как античный бог,
Печальный, как пророк библейский,
Прошедший как по тонкой леске
Сквозь жерла варварских эпох,
Отшельник в собственной стране,
Он уходил, во тьму врастая.
И строк осиротевших стая
Кружила в гулкой вышине!
Он уходил – как долгий день
Уходит, ночи покоряясь, –
Во всех живущих растворяясь,
На всё отбрасывая тень.
И в небе, как прощальный знак,
Как несмолкающая нота,
Как долгий след от самолёта,
Парила подпись «Пастернак».
Мандельштаму
Осыпается в небыль осипшая осень.
Оседает туман на заброшенный сад.
Шепчет ветер седой еле слышное «Осип»,
И стихи, как созревшие гроздья, висят.
Осип, Осип… Осин позолота поблёкла.
Ось земная впивается в грудь всё острей.
И тяжёлые осы всё бьются о стёкла,
И тяжёлые волны встают у дверей.
Только в окнах – Венеция или Воронеж,
Адриатика или Колымская мгла -
Где шаг влево, шаг вправо – и камнем утонешь
В этой бездне, что стольких уже погребла!
Где ж птенец твой, Господь, перепутавший время?
Где он спит, опоённый летейской водой?
Где твой певчий, тобой поцелованный в темя?
И проколотый насмерть кремлёвской звездой?!
Где он бродит, в каких эмпиреях витает -
Звёздный мальчик с тюремным тавром на груди?
Тает памяти воск, старый сад облетает,
Бессловесную жалобу тянут дожди.
И не вырваться в неба щемящую просинь!
И деревья нагие стоят, как конвой.
И бормочет Господь еле слышное «Осип»,
Шелестя, как страницами, ржавой листвой.
Грину
Минувшее в нас прорастает незримо.
Вдруг ставень качнётся и скрипнет крыльцо,
И где-то на улочках Старого Крыма
Почудится старого Грина лицо.
Как странен волшебник с чертами бродяги,
Носитель фантазий и грустных усов –
В стране, превратившей в кровавые стяги
Полотнища алых его парусов!
В стране, присягнувшей штыку и нагану,
Где счастлив любой, избежавший оков, –
И можно смотреть, как плывут к Зурбагану
Пушистые парусники облаков!
И можно умчаться из крохотной кельи
За тысячу миль, разминувшись с бедой,
И пить в кабаках молодецкое зелье,
И резаться в кости с матросской ордой!
Какие там обетованные кущи?
Какой там прикормленный «вечный покой»?
Он просто ушёл за своею Бегущей,
Махнувшей ему обнажённой рукой!
В дырявом шарфе, в макинтоше потёртом –
Туда, где легендами ветер пропах,
Где гроздья огней зажигает над портом
Мальчишка с растрёпанной книгой в руках.
Гумилёву
Воин, путешественник, мечтатель,
Зодчий романтических садов –
Кем ты был среди мятежных ратей
Тех кроваво-памятных годов?
Тех, объятых смерчем революций,
Разметавшим питерский бомонд –
Ты, невозмутимый, как Конфуций,
Ты, прошедший Африку и фронт, –
Где все смерти над тобой витали,
К райским песнопениям глухи,
Где стихи судьбою обрастали
И судьба слагалась как стихи!
Кем ты был – средь ханжеских декретов,
Вдовьих слёз, грядущих лагерей –
Ты, знаток ремесленных секретов,
Словом усмирявший дикарей,
Выдумщик, искатель приключений,
Собеседник царскосельских лип…
Как не уберёг тебя твой гений,
Как ты в эту передрягу влип?!
Где шестёрки сделались тузами,
Где, тебя не видящий в упор,
Следователь с рыбьими глазами
Подмахнёт расстрельный приговор –
Чтоб душа, минуя все преграды,
Отлетела сквозь кадильный чад
От глухих подвалов Петрограда –
К озеру таинственному Чад.
* * *
Октябрьская революция – это битва титанов,
в которой победили пигмеи.
Л.Б.
А себе-то самому не надо
Ничего – шинелишка одна.
Да и та – совсем не для парада.
Серая на сером – не видна.
И питаться хлебом можно с кашей.
И фигурой – вроде не Тарзан.
Да ещё проклятый этот кашель –
Вечное наследье каторжан!
Всё сгорело. Не воскреснул Феникс.
Для себя пожить не удалось.
Это уж потом – Железный Феликс,
Двухметровый бронзовый колосс!
Кто теперь сыграет против правил
Века. Что в утиль его списал?
А ведь он не только к стенке ставил –
Он и беспризорников спасал.
И кремлёвской не прельстился манной –
Там, где с человечиной обед,
А ушёл – внезапно и туманно –
Под фанфары сталинских побед!
И стоит он, списанный в злодеи,
В палачи и монстры на века, –
Рыцарь обескровленной идеи,
Дон-Кихот зловещего ЧК.
На покой отправлен новой кодлой,
Всю страну раздевшей донага.
А вокруг клубится сумрак подлый,
Разглядеть мешающий врага!
Стихи о Питере
Я увидел во сне можжевеловый куст…
Я увидел во сне Петропавловский шпиль
И балтийского рейда предутренний штиль,
И невзятого Зимнего гордый фасад,
И пронизанный солнцем Михайловский сад,
И могучие торсы ростральных колонн,
И напичканный сплетнями светский салон,
И строки гениальной небрежный полёт,
И мятежную гвардию, вмёрзшую в лёд,
И на вздыбленном, неустрашимом коне
Усмиряющий воды шедевр Фальконе!..
И такой ностальгией аукнулся вдруг
Этот сон: «Возвратите меня в Петербург!».
И надменный лакей мне промолвит в ответ:
«Полно, барин! Такого названия нет».
И добавит, скосив подозрительно глаз:
«Пропускать, извиняюсь, не велено Вас!».
И обступит меня петроградская тьма.
Как не велено?! Вы посходили с ума!
Он же мой – я отравлен им с первого дня –
Этот город, кормивший с ладони меня!
Где я горькую пил и бумагу марал,
Где в блокадную зиму мой дед умирал,
Где балтийское небо кромсала гроза,
Где на летние ночи, расширив глаза,
Мои тёзки глядят у чугунных оград!..
Я прошу, возвратите меня в Ленинград!
И убитый комбриг мне промолвит в ответ:
«Ты забылся. Такого названия нет».
Так он скажет, окурок втоптав сапогом.
И добавит чуть слышно:
«Свободен. Кругом!».
И вскричу, как Фома я: «Не верю! Не ве…
Я же помню дворцов отраженья в Неве!
Я же помню: в семнадцатом – это меня
По Кронштадту вела на расстрел матросня!
Я же помню, как он отпевал меня вслух,
Я же помню, как я в нём от голода пух,
Как несли репродукторы чёрную весть!..
Он же был, этот город! Он будет. Он есть!
И качнётся Исакия гулкая высь:
«Ты добился. Иди. Но назад не просись.
Не пеняй на сиротскую долю потом.
Этот город – мираж, наважденье, фантом.
Кто попал, как пескарик, в его невода –
Причастился небес и погиб навсегда!».
И шагну я, набрав, словно воздуха в грудь,
Самых ранящих строк, – в этот гибельный путь!
И с моста разведённого в чёрный пролёт
Рухнет сердце, уйдя, как торпеда, под лёд!
И поднимут меня, как подранка, с колен
Шостаковича звуки средь воя сирен!
И в кровавый рассвет, уходящий без слов,
Мне с Лебяжьей канавки махнёт Гумилёв.
И, как пьяный, я буду бродить до утра
По брусчатке, что помнит ботфорты Петра!
Я, оглохший от визга московских колёс,
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз!
Чтоб скользить по каналам его мостовых,
Удивляясь тому, что остался в живых!
Чтоб в горячую лаву спекались слова,
Чтобы к горлу, как ком, подступала Нева.
Чтоб шальные друзья и лихая родня,
С ног сбиваясь, напрасно искали меня.
Чтоб угрюмый ключарь им промолвил в ответ:
«Спать идите! Его в этом городе нет».
* * *
В голубоватой дымке сад.
И яблоки висят.
А там, за крышей голубой, –
Чуть слышимый прибой.
И полусонных окон ряд,
И влажный виноград.
Всё это было век назад.
А может – два назад.
Не оставляй меня, Господь,
Верни меня туда,
Где в руку, как живая плоть,
Спускается звезда!
Мне здесь немыслимо уже,
Бессмысленно уже –
На этой выжженной меже,
На мёртвом рубеже!
И память бризовой волной
Накатит горячо.
И кто-то встанет за спиной
И тронет за плечо.
И что-то сдвинется во мне,
Затеплится в груди.
И чей-то голос в вышине
«Встань, – скажет, – и иди!»
© Болдов Лев, 1999–2013.
© 45-я параллель, 2013.