Леонид
Григорьян

9 сентября

Слышишь, тебя зовут? – Значит, пришла пора.

Кто-то тебя извлёк, будто реликт спецхрана.

А на помосте всё те же тычутся тенора,

Тучные баритоны, крашеные сопрано.

В этой блудливой толпе нет ничего твоего,

В этом тексте ты вроде ляпсуса-опечатки.

Но почему-то затянут в шумное торжество

Нерасчлененной массы, пустопорожней клетчатки.

Сделаешь робкий шаг лестницей без перил

И, отстранив попутно конферансье-шалопая,

«Ну и так далее», – скажешь, как Хлебников говорил,

Речь свою обрывая и в темноту отступая...

Memento!

Где бродил ты во сне и какие слова

Сам себе говорил, содрогаясь под ветром,

По каким оскользался извилистым недрам? –

На подошвах суглинок, песок и трава...

Межсезонье, межвременье, лодка и Дон,

Только крыши в снегу, в переулке пустом

Голый тополь и нищая женщина рядом

Испытует тебя угасающим взглядом.

Ты когда-то знавал её, только другой –

Синеглазой, задиристой, полунагой,

И проулок знаком, да тополь знакомый,

Да и дом, наяву безнадежно искомый...

Тьма обстала. Но видно тебе в темноте,

Как проходят неверной походкою те,

Кто не знает ни веса уже, ни объёма,

А потом исчезают в квадрате проёма.

Но настырно брунжит одиночка струна

Из-под мёрзлых пластов и запёкшихся брёвен

И звучат имена, имена, имена –

И за каждым, как эхо: виновен, виновен...

Непонятно, кому этот сон разрешить

И из глотки дыханье остатнее выжать,

Лишь за то, что сумел ты бессовестно выжить,

Так собой дорожить, что друзей пережить.

Бегство

И только-то? – линючие тетрадки, гремучие повадки на кроватке,

Питейный бесноватый ералаш, развесистая клюквенная блажь?

Цыганские засвистанные ноты, клочок руна, зажатого в горсти,

Длиною в полстолетия длинноты, чертёж судьбы с пометкой «ассорти».

Чур! Чур тебя! Беги как оглашенный! Потом поймёшь – блажной или блаженный.

Невнятен путь, облыжный, обложной, обрывчатый, а может, и сплошной.

Потом рассудишь – фатум или шалость, и кто тебе остаться помешал.

Но как бежалось! Как тебе дышалось, покуда ты во весь опор бежал!

Как всё вокруг мелькало и вертелось, покуда ты по-над землёй летел!

Как нестерпимо жить тебе хотелось! И думалось, что так Господь хотел.

Братское кладбище

Невечный символ вечного покоя.

Туманные покровы Покрова.

Давно в земле покоится мирское.

Плакун-трава, а рядом трын-трава.

Скорбят слова на заповедях стёртых

Среди глухих погудок ветровых –

Мемориал святому царству мёртвых

И бойкому ристалищу живых.

Родство давно утрачено с утратой.

Осенний полдень сыроват и мглист.

Когда-то здесь хозяйствовал оратай,

А скоро пронесётся футболист...

Вечер

Смеркается. По улицам брожу я, нелепо озираюсь и курю,

И слушаю невольно речь чужую. И в окна разноцветные смотрю.

Как будто посредине циркорамы вдыхаю оседающую пыль

Мистерии, а может, мелодрамы, готовой превратиться в водевиль.

Бреду и не могу остановиться, отдать себя чему-нибудь сполна,

Хоть участь асмодея-очевидца порядком смехотворна и стыдна.

И всё же – жизнь. Какая-никакая. И я в ней то гуляка, то жених.

Теку среди толпы, перетекая помимо воли в каждого из них...

Я сгорбился, как грузчик под поклажей, я ловко охмуряю продавца.

Я неслух, распекаемый папашей, папаша, распекающий мальца.

Я гордо корчу из себя провидца, я слёзы утираю рукавом.

Я прачка у лохани. Я девица, твердящая о принце роковом.

Я семьянин, вкушаю чай с малиной, я подбираю чьё-то портмоне,

Студентик, совращённый мессалиной, сплетающий удавку из кашне...

Я затомился, обречён всё чаще то полыхать, то разом затухать –

В тени стоящий доброхот-подсказчик, которого и слыхом не слыхать.

И слава богу. Текста я не знаю и выхода не вижу впереди.

Но я шепчу: будь проклята... родная... Ступай ко всем чертям... не уходи...

* * *

Внезапно сменилось «ура!» на «увы!».

Под занавес все персонажи мертвы.

А тот, что пока ещё дышит, –

Ни виршей, ни писем не пишет.

А если и пишет – незнамо кому,

Всего вероятней, себе самому.

И ежели сильно скучает –

Себе самому отвечает.

Такая уж особь, такой индивид:

Себя самого провести норовит,

Сурово себя распекает,

Себе же грехи отпускает.

Кого-то язвит, никому не кадит,

Никчёмные прописи сдуру плодит,

Кого-то врачует, увечит...

А толку! – Никто не перечит.

Ушедшим растерянно смотрит вдогон,

Не веря ослабшему зренью.

И если чему-то научится он,

То разве что самопрезренью.

* * *

Всё снизить, заземлить, уж если не забыть!

Зачислить всё и вся по линии сноровки!

И в самом деле так и этак может быть.

А этак – это ложь, тенёта и уловки.

Так совести налгут, вернувшись с похорон,

От горя откупясь дежурными слезами,

Тут оба хороши, поскольку с двух сторон,

Как горе-болтуны, играли словесами.

И выдумали Стикс, а вслед за ним Коцит,

Стенали в унисон, метались и пеняли.

Опять же с двух сторон постыдный дефицит

Безудержной божбой истошно заменяли.

О милая моя, скажи как на духу,

Признайся двойнику хотя бы напоследок:

Чего ни приплетёшь к банальному стиху,

Чего ни сочинишь, когда не так, а этак?

А если это так, ну что ж, тогда конец.

Тупик не может быть опорой и основой.

Недаром говорят: конец – всему венец.

Утешимся: златой не лучше, чем терновый.

Но глянем в окна. Ночь черна, как антрацит,

И даль на тыщу вёрст темна и целокупна.

Мы, может быть, лгуны. Но Муза неподкупна.

И плещется река. Ручаюсь, что Коцит.

Выпад

Противникам своим желаю долго жить,

Чтобы успеть меня со смаком порешить.

Любезные мои, к чему такая спешка?

Ещё пока не вся водица утекла.

Сначала разгрызём орех на два орешка

И гривенник метнём на решку и орла.

А там пойдут ходы – засада, перебежка,

На север поползёт скрипучая тележка.

Всё будет точно так, как строго повелит

Воссевший в облаках торжественный синклит.

Но как она сладка – обманная промешка,

И как она мила – лукавая промашка,

Когда добрым-добра умильная усмешка

И вьётся над огнем беспутная комашка!

Тут спешка ни к чему. Её наскок вульгарен.

Не этому учил приспешников Булгарин.

Хоть Пушкин ни при чём. И тенью не витает.

Но этого добра пока ещё хватает...

Голоса

Один поэт сказал: «Но старость это Рим»,

Другой: «Но в сердце не скудеет нежность»,

И далее: «Блаженство... безнадежность...»

О чём мы говорим, когда не говорим?

Припомни же, о чём за эти полчаса,

Среди чужих людей, на аэровокзале?..

Не вспомнить ничего. Но чьи-то голоса

Когда-то всё сполна за нас уже сказали.

Мы жалкие слепцы, но кто-то освятил

Весь этот скудный мир по замыслу благому.

И вот: «Среди миров, в мерцании светил...»

И вслед за тем: «Прощай... теперь блесни другому».

Скажи, когда опять? – В двухтысячном году?

А может, через день? Или ближайшим летом?

И я шепчу: «Когда опять сюда приду?..»

И с горечью: «И что найду на месте этом?»

Горькое

Полуростепель-полуморозец.

Наглый шкет и затурканный дед.

Попрошайка, хамло, богоносец –

То дубина в руке, то кастет.

Непонятная чуждая раса,

И зловеще-лихая молва,

Генофонда лишённая масса

То юлит, то качает права...

Среди этого дикого мяса

Лучше так и дожить. Без родства.

* * *

Друзья медлительны. Враги куда проворней.

Трубят побудку, строятся в каре,

Покуда рассудительный поборник

Буксует, размышляя о добре.

Презрение подонков закалило.

Востры рога, когда башка бодлива.

Нахрапом, не скрываясь, напролом!

И раз уж не уменьем, так числом!

Ты мечешься, спасая душу живу,

По сторонам глядишь из-под руки.

А где-то дружба, многорукий Шива,

И тянется – да руки коротки.

* * *

Ещё не правда, но уже не ложь,

Ещё не складно, но отчасти ладно.

Обрывчато, но временами – сплошь.

И всё же стыдно, оттого что стадно.

Ты трогаешь деревья сентября

И сладко вспоминаешь время оно.

И всё же, откровенно говоря,

Ты только повторяешь легионы.

Признайся, кто ты, суетливый бард,

Носящий ветошь, наводящий ретушь, –

Наследный принц? Завистливый бастард?

Под следствием томящийся последыш?

Но, видимо, бессмертна неспроста,

Хотя без нас никак не обойдётся,

Бродяжка Муза с дудочкой у рта,

Играющая всем, кому придётся...

Так слушай же, вникая и учась.

Судьба такая – принимай такую:

Ты только часть и разумеешь часть.

Но кто-нибудь подслушает другую.

Замысел

Под конец расхотелось хотеть

Ликовать, воевать, не сдаваться,

Непрерывно о чём-то радеть,

Вовлекать, окликать, отзываться,

Предаваться бесчинной гульбе,

Слыть любимцем, ходить в супостатах.

Всё иссякло само по себе.

Не заботясь о вехах и датах.

Расхотелось бездумно хватать

Сласти, радости, хронос и мелос,

Расхотелось запойно читать,

Говорить и писать расхотелось,

Бить поклоны у всех образов

И незнамо куда торопиться...

Да застряла крутая крупица

В перешейке песочных часов.

А внизу-то песчинок не счесть –

Пирамидка готова к пределу.

Но у Промысла замысел есть,

Недоступный скудельному телу.

* * *

Когда б ты ни ушёл, спектакль будет длиться

И ты не унесёшь с собою ничего.

Всё тот же будет фон, события и лица,

И только среди них не будет твоего.

Всё так заведено и лишь тебе в новинку,

Но на исходе дней реальность солоней.

На выдохе сожми случайную травинку

И, лоб перекрестив, навек окостеней.

А в комнате твоей уже чужие дышат,

Овечки меж волков и волки меж ягнят.

Они твои стихи бессовестно напишут

И женщину твою стократно соблазнят.

Усердный супостат злорадно фигу кажет,

Ругают не за то и хвалят не за то...

Но что тебе Господь через минуту скажет,

Об этом знает Он и более никто.

* * *

Когда забросит на пустырь окраин,

Мы даже там с бедою поиграем.

Слезу-паскуду к вечеру утрём,

Своих отыщем и своё возьмём.

Гляди прямее! Чем тебе не любы

Бухие перемётные халупы,

Над крышами блуждающий дымок

И свадебка втихую под шумок?

Краюха деревенского замеса,

Гармоники беспутной звукоряд.

Изделия победного ликбеза

Беззлобно инородцев матерят.

И эти немудрящие затеи

К участию назойливо зовут.

Есть в мире пустыри и попустее,

Но приглядишься – и на них живут.

Лакримоза

Я плачу по слезам, которым не бывать.

А если и придут, то всё-таки иначе.

Иначе ликовать, иначе горевать,

Иначе забывать. Об этом я и плачу.

Над пройденной тропой – содружество ворон.

Присели, поднялись и снова налетели.

И каждый новый шаг – победа и урон.

Но тысячный урон — не первая потеря.

Тот Некто за чертой – теперь уже никто,

Сведённый до нуля стараньем лет и правил.

Но первое «зачем?», но первое «за что?»,

Но первое «почто отрёкся и оставил?»!

Но первая вина, не знавшая вины,

Презревшая молву и тропы обходные!

Бессмысленный удар, когда вослед должны

Обрушиться земля и хляби водяные!..

Всё просто и легко: войди и володей!

Прими без суеты удачу-неудачу.

И всё как повелось. И всё как у людей.

И нет пути назад. Об этом я и плачу.

* * *

Может, время пришло перестать

восторгаться-браниться?

На исходе времён подступает последний черёд.

Пусть покамест растут эти плевелы вместе с пшеницей.

А Господь в час суда безошибочно их разберёт.

Ведь скорее всего ты не тех проклинаешь и славишь,

Ибо сам ты в постыдных отёках духовной ленцы,

Разве что не стяжательствуешь, не лукавишь

И не тщишься любыми путями попасть в удальцы.

Только вера твоя непрочна, многолика, туманна,

Взгляд твой в бельмах соблазнов и недостаточно зряч.

И, как рёк Вседержитель в Откровении от Иоанна,

Ты всего только тёпл, а не холоден и не горяч.

Мчатся тучи

Сновиденья и яви промежду

Кто-то тычется в двери сеней.

А за окнами мглисто и снежно.

Хрипло ржанье каурых коней.

Пробил час бобыля-недобитка.

По просторам метельной Руси

Проносись, вороная кибитка –

От родного угла уноси!

То ли ночь, то ли раннее утро.

То ли час, то ли день напролёт.

То ли степь, то ли гиблая тундра.

То ли бес, то ли вьюга поёт.

То ли под гору, то ли с откоса,

Прямиком или наискосок,

То ли тройка того малоросса,

То ли тайный жандармский возок.

Далеко от беседы речистой.

Затаись, не зови благодать.

За спиной исполинской ямщицкой

Всё равно ни хрена не видать.

Только снег, только темень и только

То, что выпало нам искони.

Так гони, сумасшедшая тройка,

Птица-тройка! Гони же, гони!..

* * *

На грани лета, Леты, летаргии

Вернутся все намеренья благие:

Иллюзии летучие дымки,

Фантазии бродячей огоньки –

Всё, что ещё никак не называлось,

Не выплыло, не реализовалось,

Рассеялось в крупицах и дробях

И тут же забывалось второпях.

Полушаги, полупризнанья, прятки,

Полураздумья и полуоглядки –

Всё станет явью, прочной и тугой,

И будет разговор совсем другой.

И ты поймёшь растерянно и смутно,

Что сам себя неволил поминутно,

Что сам был роком, случаем, средой,

Чужой бедою и своей бедой.

Просрочены все имена и сроки.

Но как хорош ты был в полунамёке,

В волнении, с закушенной губой –

Безусый дуэлянт перед судьбой.

Доверчивость, отвага, обаянье,

Весь ожиданье и надежда сплошь.

О Господи, какие расстоянья

Теперь меж нами – еле узнаёшь.

Наважденье

Что ни день на тебя наступают

Неопрятные мутные страхи.

Из обжитых углов проступают

Безобразные страхи-неряхи.

Страхи крупные, мелкие страхи,

Неприметные страхи покамест.

Будто в серой посконной рубахе,

Ты в них ходишь, уже обвыкаясь.

Не поэзия – низкая проза:

Страх пространства, бескормицы, рака,

Поношенья, пожара, склероза,

Слепоты, ограбленья, люмбаго.

Ты дрожишь, как преступник на плахе,

Оттого что без всяких прелюдий

Надвигаются топкие страхи

Одиночества и многолюдья,

Каталажки, кондрашки, психушки,

Выпаденья волос на макушке,

Клеветы, темноты, чёрной кошки,

Плотоядной начальственной сошки.

Хоть бы сразу, пусть только бы сразу,

Ненароком, не дав помолиться!

Но проклятье змеиного сглаза

С каждым днём нарастает и длится.

Ты худеешь, бледнеешь, томишься,

Ты страшишься уйти и вернуться,

Не заснуть вечерами боишься

И боишься, уснув, не проснуться.

* * *

Надо менять свой герб. Впрочем, дело не в гербе.

Надо менять одёжку и другой реквизит.

Жизнь уже на ущербе – чеховское «ich sterbe»*

В мире твоём давно сквозь полумрак сквозит.

Надо менять позывные, лозунги и пароли,

Камни, что разметал, горестно собирать.

Надо смириться с тем, что излюбленной роли

До окончанья пьесы всё же не доиграть.

Пахнет сосной, стеарином и почему-то корицей.

Надо стирать рубаху и подметать жильё.

Надо взглянуть окрест и, погрустнев, смириться

С тем, что твоё родное – более не твоё.

Стал отдалённее друг и безразличней вражина,

Стало уже не нужно мыкаться и спешить.

Кровь твоя запеклась на пружинах режима,

Но ни тебе, ни ему друг без друга не жить.

Слишком долго глядел ты в глухую кромешность,

Слишком долго шептал: Господи не приведи...

Время сменило пульс. Суть проросла сквозь внешность.

Надо смирить гордыню. Надо достойно уйти.

---

*Я умираю (нем.)

* * *

Налегая на кромку стола,

Каждый вечер пишу по письму:

Трали-вали... Такие дела...

А какие – и сам не пойму.

Адресаты мои далеки.

Сам не знаю, о чём нашепчу.

Только жму на тугие звонки,

Спозаранку в калитки стучу.

Пролетев от жилья до жилья,

Отрываю друзей от забот.

Улыбнитесь, друзья, это я –

Вертопрах, массовик-пустоболт.

Это я мельтешу и дурю,

То ключом шевелю, то лучом.

Говорю, говорю, говорю...

Нипочём не поймёте, о чём.

Может быть, о ромашках во рву,

Может быть, о подходах к добру,

И о том, что нелепо живу,

И о том, что вовек не умру.

Непонятно? Могу ли ясней!

Есть у чуда растяпа-чудак...

О любви? Может быть, и о ней.

О поэзии? Может, и так.

Не выходит – пиши не пиши,

Завлекла болтовня, завела.

Но дела, как всегда, хороши.

Трали-вали... Такие дела...

Напоследок

Но что же сказать на прощание, на-

последок тебе, хлопотунья эпоха,

Бомжиха, валютчица и выпивоха,

Трудяга, дуреха, шахидка, шахна?

Я сызмальства чужд твоему правежу,

Мне до смерти мерзко лицо твоё волчье.

Но ты остаёшься. А я – ухожу.

Без тени надежды. Печально и молча.

Начало

Вскочить, как обезумевший, с постели,

Сказать, хоть невдомёк, кому скажу –

Прохожему, акации, себе ли,

Возлюбленной, метели, гаражу?...

Ещё далёко до опрятных строчек,

До тех, кто появиться им мешал.

Но влажный и таинственный кружочек

Я на стекле морозном продышал.

Ещё дорога сгущена и слитна

И некому тиранить и радеть.

Ещё меня сквозь изморозь не видно,

Но так ещё удобнее глядеть.

* * *

О самом тайном, самом явном –

Забывшим о неправде ртом.

Сначала о другом, о главном,

А о себе самом – потом.

Так, чтобы горькое столетье,

Насквозь прошитое огнём,

Вместить хотя бы в междометье,

Но чтобы всё сказалось в нём:

Всё, что ушло ни за копейку,

Всё, что осталось на века –

Жест полководца, слёзы швейки,

Храп скакуна, хрип седока.

Ночной покой Земли тревожен,

Непрочно тёплое жильё.

И ты судьбой рукоположен

Быть малым голосом её.

Память

Ты меня допекла, достала, отравила и явь и сны.

Составляющие состава и поныне мне не ясны.

Понукала и тормозила, в рыло била и по ногам.

Кто ты, чудище? – Мнемозина, – отвечает мне по слогам.

Безнадежно зловещий кратер, отпусти меня поскорей!

Неужели ты вправду матерь девяти своих дочерей?..

* * *

Перспектива тюремной баланды...

Суматоха раздольного дня...

Фраза дивная «есть варианты»

Испокон утешала меня.

Ублажала она, искушала,

Без меня неприметно решала,

Помогала беду перенесть,

Раз и впрямь вариантов не счесть.

Раз и впрямь варианты возможны,

Непременно спасенье дано.

Многосложное вовсе не сложно:

Нынче горько, а завтра смешно.

Прихотливы судьбы сочлененья.

Варианты уже не судьба.

И вторгается в уединенье

Непонятно откуда толпа.

Чудик-случай вовсю верховодит,

И трава прорастает гранит,

И любимая хоть и уходит,

Но кокетливо пальцем манит.

За погибелью или красою

Я к дверям подбегаю босой.

Там прелестница с русой косою

И карга с беспощадной косой.

Попытка ниспровержения

Увы, я подобных поэтов знавал –

От Бога. Но если присмотришься зорче,

То видишь подполье, глубокий провал,

А в нём затаённый зловещий моторчик.

Поэтов от Бога – ну разве чуток

В полёте своём не без лёгкого крена.

Но в жилах у них кипяток-кровоток,

А в том кровотоке бурлит Ипокрена.

Не сразу учуешь рассчитанный яд –

В нём малые дозы на многие чары.

Такие поэты растут без плеяд.

Они одиноки. Поэты-анчары…

О Господи, – думалось мне, – почему

Сей глас победительный, иерихонский,

О свете поёт, а уводит во тьму,

Где шорох змеиный и шип скорпионский?

Я знал этих чудищ. И мне довелось

Молиться на них в простоте придурашной.

И я б не заметил их тайную злость,

Когда бы не выдал их случай пустяшный.

Когда бы не ревности жгучая дрожь,

Бенгальский огонь, теплоты невозможность,

Когда б не капризное «вынь да положь»

И худо прикрытая ясновельможность.

Когда б не злословили из-за угла,

Когда бы собратьям беды не желали,

Когда бы тлетворная ложь не вошла

В состав профетических их глоссолалий.

О Господи, – думалось мне, – почему

Коснулась и вас эта порча и схизма?

Никак не доступно уму моему,

Что может быть Моцарт не чужд сальеризма.

И всё же – примите неловкую лесть!

Вы – тьма, но всегда вперемешку со светом.

Задуманный ангелом – ангел и есть.

И хватит. И больше не будем об этом.

* * *

Примостился на зябкий ночлег,

Угнездился, в калачик свернулся,

Совершенно другой человек,

А не тот, что с рассветом проснулся.

Может быть, оттого, что седой

И скрежещет мослами-мощами,

Он забыт и не узнан средой –

Сыновьями, друзьями, вещами.

Не когтят его зависть и злость,

Разве чуточку, самую малость.

Просто что-то в нём оборвалось,

Отгорело, сместилось, сломалось.

А ведь вроде задуман навек –

Как из мрамора, дуба, железа.

Совершенно другой человек,

Жертва хрупкая филогенеза.

Поослабли перо и рука,

Пообвисли крыла за плечами,

Доконала зануда-тоска,

Затопила его мелочами...

Но из темени, издалека

Не сдаётся и дышит пока

Не хрипящая мукой строка –

Музыкальная фраза молчанья.

Прокрасться...

Нет, не завидую ни небесам, ни царству,

Ни хлопцу-живчику, ни благостному старцу,

Ни полководцу, ни биржевику,

Ни раскрасавцу, ни здоровяку,

Ни живописцу, скульптору, поэту,

Преодолевшим сумрачную Лету,

Ни скрипачу, ни супербогачу.

Политику, искусному врачу...

Как славно, что судьба непокорима,

А я лишь черенок, привой, отвод.

И следует – права, права Марина! –

Прокрасться, не встревожив скал и вод,

Прокрасться тенью, не оставив праха

На урну, не тянуться, не взлететь.

Да, но «перстом Собастиана Баха!» –

Всё мочь и ничего не захотеть...

* * *

Пускай рассудок знать того не хочет,

Чем загодя заполнена графа,

Того, что набормочет, напророчит

Внезапная подспудная строфа.

Поди пойми, откуда навязалось,

Вошло дурным составом в плоть и кость,

Как мимовольно вырвалось, сказалось,

Как вопреки возможности сошлось.

Каким путем, подпочвенным и тайным,

Осуществилось. Но – кривя губу –

Прикинувшись словцом, злорадный даймон

В который раз определил судьбу.

Скрижаль

Быть может, это тяжкий крест – учуять корни и зачатки,

Не отпечатав на сетчатке привычных лиц, обычных мест.

Казалось, толку-то впотьмах, когда горят огни в домах

И хлещет музыка шальная, бесполая и полостная,

Когда, схватив за воротник, стращает ушлая подмена

И клеит благостный ярлык с волшебным словом «современно»!

Но Время дóлжно разгадать не по гримасам и прикрасам.

И с Веком дóлжно совпадать, не совпадая с каждым часом.

Сумерки в сентябре

Пустые аллейки, легко, бесприютно, туманно,

На рейках скамейки белеет воронье гуано,

Порывистый ветер меняет то вектор, то скорость,

Бродяжка в берете бредёт сквозь холодную морось,

Парнишка под мухой плутает, под нос напевая,

Ларьки с бормотухой, стада в ожиданье трамвая,

Чуть тянет кострами, дорога у дома разрыта,

Но, как в циркораме, пространство свежо и открыто,

Листва под ногами, легко, бесприютно, туманно,

Слились в амальгаме концовки стихов ли, романа,

Полоска заката, щемящее чувство откоса,

И всё как когда-то: поэзия-проза, поэзия-проза.

* * *

Такая полоса. Такое время года.

Едва затих пролог – и траурная кода.

Ты жмёшься у оград, как робкий пешеход,

А жерла труб трубят: в расход его, в расход!

Ну что ж, пускай расход. Финал вполне расхожий.

Ты чувствовал его своей дублёной кожей.

Но думал, что палач, не твой – всея земли

У мира на виду подаст команду: пли!

А будет всё не так. Ты – малая толика,

Безгласная овца, ведомая к ножу...

Сказать? Нет, не скажу: проговорить – накликать.

Пока не скажет враг, я тоже не скажу.

Но будет это так...

* * *

Что там осталось ещё от меня? –

Отзвуки позавчерашнего дня.

Тени любимых, замашки-промашки,

Неодолимая тяга к рюмашке,

Мамы страдальческие глаза,

Милых друзей голоса, адреса,

Шаткие стены родимого дома,

Благовест храма, эдем Левбердона,

Пенье Вертинского, Блока строка,

Город под немцами, страх воронка,

К родине-мачехе острая жалость...

Полно, не так уж и мало осталось.

* * *

Чудят стишки – то вымарки, то правки,

За каждой строчкой каверзный вопрос.

Твои камены в возрастной отставке,

К тому ж у них артрит, бронхит, склероз.

Они твоё прямое отраженье –

Резвушки-душки, если ты удал.

И вот – непоправимое крушенье,

Но разве ты иного ожидал?

Своей судьбе нимало не переча,

Прислушайся, как колокол звонит.

Ты неприметно кончился, и неча

Свою беду валить на аонид...

Эпигон

Записной книгочей, холодея,

Вероломных подруг укорял,

Декламировал: Федра... Медея...

И классический плащ примерял.

Он-то видел, где кроется правда,

Он-то знал, что её не воспеть.

То ли дело светло и отрадно

Под аттическим небом скорбеть.

Там рокочет пучина бессонно,

Там величие мраморных плит,

Там карает злодейка Ясона.

Там сражён клеветой Ипполит.

Там Эллада, просторы, судьбины,

Над которыми властвует рок.

Здесь картины привычной рутины –

В каждодневных мороках мирок...

Но безумствуют страсть и обида

И не сходят с великих орбит.

Еврипида сюда! Еврипида! –

Он бы понял и нас, Еврипид.

И пускай не Медея, другая,

Подбочась, извергает хулы –

Набегают валы, отбегают,

И опять набегают валы.

И стоит он, оболганный, нищий,

Призывая на помощь богов.

И зловеще чадит пепелище

Нескончаемых тридцать веков.

* * *

Этот звук безыскусный,

Этот реющий Дух –

Изначальный, изустный,

Непонятный на слух.

Неужели доселе

Не угас, не померк,

А звучит во спасенье

Разуменья поверх?

Был прожилкой в породе,

Но порода сама –

Сгусток крови и плоти,

Красоты и ума.

Праязык, повитуха

Сопряжённых судьбин.

Дуновение духа

Высоты и глубин.

Над родными полями

Он пока что парит.

Но придёт пониманье

И уста отворит...

* * *

Я с собою понемногу свыкся.

Только от меня наискосок

Вальс звучит на побережье Стикса,

Лёгкий завлекательный вальсок.

В нём с отжитой жизнью перекличка,

Даром что музычка коротка.

Шустрая пичуга-невеличка

Чуть приметна, так невелика.

Нет во мне недавнего нахрапа,

Нет и пляски прежней, вихревой.

Ладно, покружусь я косолапо,

Ты же помелькай над головой.

Что терзаться сфинксовой загадкой,

Накаляться злостью добела!

Я уже воды коснулся пяткой.

Птаха, улетай, пока цела...