Леонид Григорьян

Леонид Григорьян

Вольтеровское кресло № 24 (120) от 21 августа 2009 года

Надо менять свой герб


Начало

 

Вскочить, как обезумевший, с постели,

Сказать, хоть невдомёк, кому скажу –

Прохожему, акации, себе ли,

Возлюбленной, метели, гаражу?...

 

Ещё далёко до опрятных строчек,

До тех, кто появиться им мешал.

Но влажный и таинственный кружочек

Я на стекле морозном продышал.

 

Ещё дорога сгущена и слитна

И некому тиранить и радеть.

Ещё меня сквозь изморозь не видно,

Но так ещё удобнее глядеть.

 

Голоса

 

Один поэт сказал: «Но старость это Рим»,

Другой: «Но в сердце не скудеет нежность»,

И далее: «Блаженство... безнадежность...»

О чём мы говорим, когда не говорим?

 

Припомни же, о чём за эти полчаса,

Среди чужих людей, на аэровокзале?..

Не вспомнить ничего. Но чьи-то голоса

Когда-то всё сполна за нас уже сказали.

Мы жалкие слепцы, но кто-то освятил

Весь этот скудный мир по замыслу благому.

И вот: «Среди миров, в мерцании светил...»

И вслед за тем: «Прощай... теперь блесни другому».

 

Скажи, когда опять? – В двухтысячном году?

А может, через день? Или ближайшим летом?

И я шепчу: «Когда опять сюда приду?..»

И с горечью: «И что найду на месте этом?»

 

Эпигон

 

Записной книгочей, холодея,

Вероломных подруг укорял,

Декламировал: Федра... Медея...

И классический плащ примерял.

 

Он-то видел, где кроется правда,

Он-то знал, что её не воспеть.

То ли дело светло и отрадно

Под аттическим небом скорбеть.

 

Там рокочет пучина бессонно,

Там величие мраморных плит,

Там карает злодейка Ясона.

Там сражён клеветой Ипполит.

 

Там Эллада, просторы, судьбины,

Над которыми властвует рок.

Здесь картины привычной рутины –

В каждодневных мороках мирок...

 

Но безумствуют страсть и обида

И не сходят с великих орбит.

Еврипида сюда! Еврипида! –

Он бы понял и нас, Еврипид.

 

И пускай не Медея, другая,

Подбочась, извергает хулы –

Набегают валы, отбегают,

И опять набегают валы.

 

И стоит он, оболганный, нищий,

Призывая на помощь богов.

И зловеще чадит пепелище

Нескончаемых тридцать веков.

 

* * *

 

Перспектива тюремной баланды...

Суматоха раздольного дня...

Фраза дивная «есть варианты»

Испокон утешала меня.

 

Ублажала она, искушала,

Без меня неприметно решала,

Помогала беду перенесть,

Раз и впрямь вариантов не счесть.

 

Раз и впрямь варианты возможны,

Непременно спасенье дано.

Многосложное вовсе не сложно:

Нынче горько, а завтра смешно.

 

Прихотливы судьбы сочлененья.

Варианты уже не судьба.

И вторгается в уединенье

Непонятно откуда толпа.

 

Чудик-случай вовсю верховодит,

И трава прорастает гранит,

И любимая хоть и уходит,

Но кокетливо пальцем манит.

 

За погибелью или красою

Я к дверям подбегаю босой.

Там прелестница с русой косою

И карга с беспощадной косой.

 

Лакримоза

 

Я плачу по слезам, которым не бывать.

А если и придут, то всё-таки иначе.

Иначе ликовать, иначе горевать,

Иначе забывать. Об этом я и плачу.

 

Над пройденной тропой – содружество ворон.

Присели, поднялись и снова налетели.

И каждый новый шаг – победа и урон.

Но тысячный урон — не первая потеря.

 

Тот Некто за чертой – теперь уже никто,

Сведённый до нуля стараньем лет и правил.

Но первое «зачем?», но первое «за что?»,

Но первое «почто отрёкся и оставил?»!

 

Но первая вина, не знавшая вины,

Презревшая молву и тропы обходные!

Бессмысленный удар, когда вослед должны

Обрушиться земля и хляби водяные!..

 

Всё просто и легко: войди и володей!

Прими без суеты удачу-неудачу.

И всё как повелось. И всё как у людей.

И нет пути назад. Об этом я и плачу.

 

* * *

 

Когда забросит на пустырь окраин,

Мы даже там с бедою поиграем.

Слезу-паскуду к вечеру утрём,

Своих отыщем и своё возьмём.

 

Гляди прямее! Чем тебе не любы

Бухие перемётные халупы,

Над крышами блуждающий дымок

И свадебка втихую под шумок?

 

Краюха деревенского замеса,

Гармоники беспутной звукоряд.

Изделия победного ликбеза

Беззлобно инородцев матерят.

 

И эти немудрящие затеи

К участию назойливо зовут.

Есть в мире пустыри и попустее,

Но приглядишься – и на них живут.

 

* * *

 

Примостился на зябкий ночлег,

Угнездился, в калачик свернулся,

Совершенно другой человек,

А не тот, что с рассветом проснулся.

 

Может быть, оттого, что седой

И скрежещет мослами-мощами,

Он забыт и не узнан средой –

Сыновьями, друзьями, вещами.

 

Не когтят его зависть и злость,

Разве чуточку, самую малость.

Просто что-то в нём оборвалось,

Отгорело, сместилось, сломалось.

 

А ведь вроде задуман навек –

Как из мрамора, дуба, железа.

Совершенно другой человек,

Жертва хрупкая филогенеза.

 

Поослабли перо и рука,

Пообвисли крыла за плечами,

Доконала зануда-тоска,

Затопила его мелочами...

 

Но из темени, издалека

Не сдаётся и дышит пока

Не хрипящая мукой строка –

Музыкальная фраза молчанья.

 

Мчатся тучи

 

Сновиденья и яви промежду

Кто-то тычется в двери сеней.

А за окнами мглисто и снежно.

Хрипло ржанье каурых коней.

 

Пробил час бобыля-недобитка.

По просторам метельной Руси

Проносись, вороная кибитка –

От родного угла уноси!

 

То ли ночь, то ли раннее утро.

То ли час, то ли день напролёт.

То ли степь, то ли гиблая тундра.

То ли бес, то ли вьюга поёт.

 

То ли под гору, то ли с откоса,

Прямиком или наискосок,

То ли тройка того малоросса,

То ли тайный жандармский возок.

 

Далеко от беседы речистой.

Затаись, не зови благодать.

За спиной исполинской ямщицкой

Всё равно ни хрена не видать.

 

Только снег, только темень и только

То, что выпало нам искони.

Так гони, сумасшедшая тройка,

Птица-тройка! Гони же, гони!..

 

* * *

 

Друзья медлительны. Враги куда проворней.

Трубят побудку, строятся в каре,

Покуда рассудительный поборник

Буксует, размышляя о добре.

 

Презрение подонков закалило.

Востры рога, когда башка бодлива.

Нахрапом, не скрываясь, напролом!

И раз уж не уменьем, так числом!

 

Ты мечешься, спасая душу живу,

По сторонам глядишь из-под руки.

А где-то дружба, многорукий Шива,

И тянется – да руки коротки.

 

* * *

 

Налегая на кромку стола,

Каждый вечер пишу по письму:

Трали-вали... Такие дела...

А какие – и сам не пойму.

 

Адресаты мои далеки.

Сам не знаю, о чём нашепчу.

Только жму на тугие звонки,

Спозаранку в калитки стучу.

 

Пролетев от жилья до жилья,

Отрываю друзей от забот.

Улыбнитесь, друзья, это я –

Вертопрах, массовик-пустоболт.

 

Это я мельтешу и дурю,

То ключом шевелю, то лучом.

Говорю, говорю, говорю...

Нипочём не поймёте, о чём.

 

Может быть, о ромашках во рву,

Может быть, о подходах к добру,

И о том, что нелепо живу,

И о том, что вовек не умру.

 

Непонятно? Могу ли ясней!

Есть у чуда растяпа-чудак...

О любви? Может быть, и о ней.

О поэзии? Может, и так.

 

Не выходит – пиши не пиши,

Завлекла болтовня, завела.

Но дела, как всегда, хороши.

Трали-вали... Такие дела...

 

Memento!

 

Где бродил ты во сне и какие слова

Сам себе говорил, содрогаясь под ветром,

По каким оскользался извилистым недрам? –

На подошвах суглинок, песок и трава...

 

Межсезонье, межвременье, лодка и Дон,

Только крыши в снегу, в переулке пустом

Голый тополь и нищая женщина рядом

Испытует тебя угасающим взглядом.

 

Ты когда-то знавал её, только другой –

Синеглазой, задиристой, полунагой,

И проулок знаком, да тополь знакомый,

Да и дом, наяву безнадежно искомый...

 

Тьма обстала. Но видно тебе в темноте,

Как проходят неверной походкою те,

Кто не знает ни веса уже, ни объёма,

А потом исчезают в квадрате проёма.

 

Но настырно брунжит одиночка струна

Из-под мёрзлых пластов и запёкшихся брёвен

И звучат имена, имена, имена –

И за каждым, как эхо: виновен, виновен...

 

Непонятно, кому этот сон разрешить

И из глотки дыханье остатнее выжать,

Лишь за то, что сумел ты бессовестно выжить,

Так собой дорожить, что друзей пережить.

 

* * *

 

Надо менять свой герб. Впрочем, дело не в гербе.

Надо менять одёжку и другой реквизит.

Жизнь уже на ущербе – чеховское «ich sterbe»*

В мире твоём давно сквозь полумрак сквозит.

 

Надо менять позывные, лозунги и пароли,

Камни, что разметал, горестно собирать.

Надо смириться с тем, что излюбленной роли

До окончанья пьесы всё же не доиграть.

 

Пахнет сосной, стеарином и почему-то корицей.

Надо стирать рубаху и подметать жильё.

Надо взглянуть окрест и, погрустнев, смириться

С тем, что твоё родное – более не твоё.

 

Стал отдалённее друг и безразличней вражина,

Стало уже не нужно мыкаться и спешить.

Кровь твоя запеклась на пружинах режима,

Но ни тебе, ни ему друг без друга не жить.

 

Слишком долго глядел ты в глухую кромешность,

Слишком долго шептал: Господи не приведи...

Время сменило пульс. Суть проросла сквозь внешность.

Надо смирить гордыню. Надо достойно уйти.

 
---

*Я умираю (нем.)


Замысел

 

Под конец расхотелось хотеть

Ликовать, воевать, не сдаваться,

Непрерывно о чём-то радеть,

Вовлекать, окликать, отзываться,

Предаваться бесчинной гульбе,

Слыть любимцем, ходить в супостатах.

Всё иссякло само по себе.

Не заботясь о вехах и датах.

Расхотелось бездумно хватать

Сласти, радости, хронос и мелос,

Расхотелось запойно читать,

Говорить и писать расхотелось,

Бить поклоны у всех образов

И незнамо куда торопиться...

Да застряла крутая крупица

В перешейке песочных часов.

А внизу-то песчинок не счесть –

Пирамидка готова к пределу.

Но у Промысла замысел есть,

Недоступный скудельному телу.

 

* * *

 

Когда б ты ни ушёл, спектакль будет длиться

И ты не унесёшь с собою ничего.

Всё тот же будет фон, события и лица,

И только среди них не будет твоего.

Всё так заведено и лишь тебе в новинку,

Но на исходе дней реальность солоней.

На выдохе сожми случайную травинку

И, лоб перекрестив, навек окостеней.

А в комнате твоей уже чужие дышат,

Овечки меж волков и волки меж ягнят.

Они твои стихи бессовестно напишут

И женщину твою стократно соблазнят.

Усердный супостат злорадно фигу кажет,

Ругают не за то и хвалят не за то...

 

Но что тебе Господь через минуту скажет,

Об этом знает Он и более никто.

 

© Леонид Григорьян, 1980–2008.
© 45-я параллель, 2009.