Леонид Барановский

Леонид Барановский

Четвёртое измерение № 23 (263) от 11 августа 2013 года

За пять шагов до горизонта…

 

Плачь

 

Это, в общем-то, проще простого,

если Родина – через мать,

за душой ничего святого,

и чего тут ещё понимать!

Я тут, вроде, как с боку бантик,

но суждений иных не снесть...

Нет морали с приставкой «анти»,

антиразум, наверно, есть.

Слава Богу, не все устали,

подниматься навстречу беде...

Ты, Россия, – не Ленин, не Сталин,

и не Путин, не НКВД.

Что российский народ изведал,

сколько вытерпел между смертей!..

Так оплакивай в День Победы

ты, Россия, своих детей.

В этот день, на подъёме мая,

шаг от ненависти до любви...

 

Плачь, скорбящая и святая,

плачь, несчастная, и живи...

 

Крохи

 

«Дальше» – то же самое, что – «ближе».

Я готов к последнему броску?

Ненавижу осень, ненавижу,

а сильней всего – её тоску.

 

Близоруким оком не охватишь

даже дни уже, а не года…

Я крошу полузасохший мякиш

воробьям, что голодны всегда.

 

Будет день ещё и будет пища.

Никогда не ноет воробей,

а, озябший, ищет всё да ищет

крохи на краю судьбы своей.

 

Считалка

 

Постоим ли, полежим,

всё равно же ведь уходим.

В чём здесь замысел Господен –

времени принадлежим.

 

Не по нраву мне режим

иль ему я не угоден –

как хотелось, так и жил...

В чём здесь замысел Господен?

 

Помяну родную мать,

Богу на меня плевать,

он же выше всех...

Не серчай на сына, мать,

что всего мне не понять,

то не смертный грех.

 

Я всплакнул бы втихаря,

что профукал жизнь зазря,

да не плачется.

Раз, два, три, четыре, пять,

кто кого идёт искать,

кто здесь прячется?

 

Колыбельная себе

 

...Что привело меня сюда? – спрошу я.

Увы, увы, молчание в ответ.

Вокруг меня оградой город Шуя

и ни просвета в той ограде нет.

 

Есть только «до» и скоро будет «после»,

а дальше поливай не поливай...

Не замечаю, что творится возле,

хоть это «возле» хлещет через край.

 

И вновь, и вновь в себе себя ношу я,

презреннейшую ношу бытия...

Усни же хоть под утро, город Шуя,

быть может, подремлю чуть-чуть и я...

 

Весеннее предчувствие (обострение)

 

Я ни в том виновен и ни в этом,
впрочем, я не «этого» насчёт.
Мне всегда мечталось быть поэтом,
жаль, мои желания не в счёт.

Для кого-то творчество – потуги,
а для пташек в этом-то и рай.
Если ты самец – забудь про муки
или к венерологу спорхай.

Жаль, девчатам всё давно известно
(то ли ты совсем уже дурак?)
как бывает с нами интересно,
в основном, тогда, когда никак.

 

Ладе

 

...У ней особенная стать.

Ф. Тютчев


Мир шуршит, словно горы мусора,
да полосочкой узкий свет.
Боже, рядышком, вроде, музыка
всё звучит – не измерить лет.

Свет столетьями зябнет в холоде,
да пылает душа наперёд –
позабыть бы о горнем золоте,
голос детский никак не даёт.

Городишко как раз в серединке,
слева Питер, а в центре – Сибирь.
Это, Ладушка, не для разминки,
это русская глубь, высь и ширь.

Это, слышишь, российские люди ж,
а у них же особая прыть...
Только разве такую забудешь?
Разве можно такую забыть?

 

О любви

 

Свои душевные болезни
всю жизнь тащил в себе, как мог…
Хвостом виляет не из лести,
а из любви ко мне щенок.

Он чист до донышка, ей-богу,
в нём смысл и умысел – одно
Молюсь, чтобы его дорога
не привела на наше дно.

Когда гляжу в глаза щенячьи
и погружаюсь в ясный свет,
я знаю, надо жить иначе,
да сил таких щенячьих нет.

 

За пять шагов до горизонта

 

Ладе Пузыревской – с трепетом…

 

Ни к тем не прикипел ни капельки
и к этим я – не по резьбе…
О чём бубнишь, душа, на каторге
в пока ещё живой судьбе?

Я всё придумал? Но не выдумать
ни боли этой, ни тоски,
что, вроде, горло рвёт на выдохе,
а рвётся сердце на куски.

Другая жизнь – бесповоротная.
Предощущая вечный край,
печалится душа бесплотная
о теле: «Ты не помирай…»

А тело?.. Я уже угробился.
Тьмы свет горит передо мной…
Сморгнул декабрь и – нет автобуса!
Сквозь мрак в бреду бреду домой.

Идёт  душа калекой с фронта…
Держись, бедовая моя,
за пять шагов до горизонта,
за шаг до бездны бытия.

 

Деревенское

 

Склоняет душу чай к беседе,
а что не файв-о-клок… так что ж!
консервативней этих леди
и джентльменов не найдёшь
ни в Лондоне и ни в Стокгольме,
где жизнь течёт без дураков…

Нет, мне почти совсем не больно
за этих баб и мужиков.
Я редкий гость, но в эту землю
я, как они, пророс насквозь…
Теперь я вхож в любую сéмью
вот здесь, где я совсем не гость.

Деревня древняя Подгощи,
она прекрасна даже тем,
что мало места на погосте,
и всё ж его достанет всем.

 

Полотно жизни

 

Да уж лучше бы продан иль предан,
чем такое случилось со мной…
Ты зачем написал это, Рембрандт,
если так я вернулся домой?

Отнимая последнюю силу,
ты меня на колени толкнул…
Ты зачем промолчал про могилу?
Для чего ты меня обманул?

Раскрутилась тугая пружина
непотребной судьбы до конца:
возвращение блудного сына
не домой – на могилу отца.

 

Ах, сторонка...

 

Ах, сторонка, родная сторонка,
бесшабашна ты так отчего?
Вот сосед мой пропил поросёнка,
и супруга ушла от него.
Что с того, что пощёчиной ветер
по небритому хлещет лицу,
коль соседские малые дети,
знаю, просят вернуться к отцу?
Я и сам здесь хлестал самогонку,
и блевал, а потом снова пил,
я и сам бы пропил поросёнка,
если бы на подворье он был.
Позабыл бы родного ребёнка,
и ушла бы родная жена...

Эх, сторонка, родная сторонка,
не трезвеющая сторона!..

 

Прощай, оружие!

 

Когда я года три ходил с наганом
(теперь в анналах точных сроков нет),
я просто был голодным горлопаном,
как и любой растущий кверху шкет.

А что там Фрейд писал о пистолете,
я так и не прочёл той лабуды.
Я на опасной жил тогда планете −
хотелось защититься от беды.

Я был, считай, почти что безоружным −
с патронами случился полный пшик −
но много ли в шесть лет мальчишке нужно,
чтоб всё как есть заранее решить!

Теперь быстрей отыщется иголка,
чем те благословенные года…
Я в восемь лет наган забросил в Волхов,
в пятнадцать бросил школу навсегда.

Не знал, клянусь, я про папашу Хэма.
Сказал: «Прощай, оружье» и − вперёд!
Но школу-то с какого бросил хрена−
наверно, и Господь не разберёт.

 

Каждому своё

(написано почти пятнадцать лет назад)

 

Памяти родителей моих

Ивана Алексеевича и Александры Сергеевны Барановских...

      
Отчего ты сегодня растеряна?
Чем тебя опечалила жизнь?
Получи, Александра Сергеевна,
всё сполна и за всё распишись.

Слава Богу, не надо с талонами
здесь толкаться, бери всё подряд…
Получила крупу с макаронами,
получила эрзац-шоколад

Не сильна, мама, ты в диалектике,
но сильна у тебя в сердце боль.
Получила консервы, пакетики,
а в пакетиках – сахар и соль.

А в пакетиках этих – Германия,
там за мамой не числят вины
ни за то, что ей душу изранили,
ни за то, что вернулась с войны.

Победители и побеждённые…
На Руси победителей нет.
Есть внучата ещё несмышлёные –
то-то радости им от конфет!

Только я в эти сласти не верую,
ими горькое не засластить…
Люди добрые, что же мы делаем?
Православные, как дальше жить?

Кто на эти вопросы ответит нам?
Мама, Боже тебя упаси,
Ни конфет этих, ни полконфетины
на могилу отца не носи.

Пусть он верит, танкист, во вчерашнее.
Не носи! Да не знает он там,
что дождалась ты праздника страшного:
подаяния фронтовикам.

И сидишь у стола ты потерянно,
и пропах корвалолом весь дом…
Ты поешь, Александра Сергеевна,
ты, клянусь, не виновна ни в чём.

Да воздаст всем Господь полной мерою,
всем – и щедрым, и нищим – сполна…
Люди добрые, что же мы делаем
с чашей скорби испитой до дна?

 

Такая жизнь...

 

Такая жизнь: то ангел станет сволочью,
то побелеет самый чёрный чёрт…
Мой верный враг, приди ко мне за помощью!
Вражда? Клянусь, вражда уже не в счёт.

Нам не подняться выше словоблудия,
но, если дело для тебя в цене,
то, падая до человеколюбия,
приди, мой враг, за помощью ко мне.

Уж мы-то оба душами не белые.
Но ты в беде? Приди, я помогу.
Всё, что могу, мой враг, тебе я сделаю,
и даже то, клянусь, что не могу.

Заполнен я, как ты, гордыней полностью,
но сил, чтобы помочь тебе, найду.
Чего ж ты ждёшь? Приди ко мне за помощью,
а то ведь я и сдохну – не приду.

Я не приду к тебе ни днем, ни полночью.
С ума сошёл?

        мне!

плакаться?

врагу!?

Прошу тебя, приди ко мне за помощью –
я нам обоим, враг мой, помогу.

 

Что наша жизнь?..

 

Легко я вжился в эту роль: вино, табак, перо, бумага…

Ещё б каморку на два шага по ширине и на три − вдоль.

А вдохновенье − это сказки. Плевать я на него хотел!

Играю так, что Станиславский, когда б увидел, − обалдел.

 

Иду к обрывистому краю − на самом краешке стоять,

играя роль, что я играю про то, как мне легко играть.

Играю… это так по-русски − валять беспечно дурака,

мол, водку хлещешь без закуски и пишешь без черновика.