Леонард Данильцев

Леонард Данильцев

Все стихи Леонарда Данильцева

* * *

 

Бегу из уютного дома,

почётных чураясь гостей,

и в серую слякоть Коломны

кидаюсь, как ворох костей.

 

Здесь косых домишек увалы,

клетушек и крыш дребедень

застят филигранность бокала,

всобачат мне в зенки плетень.

 

Вон робких окошек болезни

моргают: и ясно без слов –

(шагаю по улицам) слезны

основы обещанных снов.

 

И радио слушать не надо,

когда оперённая явь, -

пусть диктора рдеют рулады,

их щебнем немного приправь.

 

Как просты у лип перекивы,

когда их рванёт, как с петель...

Улягутся страсти крикливы,

им пыль приготовит постель.

 

И в нежных песках отдыхая,

я с пляжа гляжу берега,

и жизнь дорога, как нагая,

и жисть – в потроха! – полагая,

что выведен ветром угар.

 

Но крепок ремень у аркана,

коварна с арканом рука,

руками себя по карманам –

а там – шелуха и труха.

 

Ты, узел забот и зевоты,

подтешешь впросак наугад,

пришпилишь как якорем (что ты!),

а волны привольно, охотно

кидают, терзают, лубят.

 

И накипь в глазах, словно кляпы,

и злоба зеленит глаза,

и челюсть – святой гладиатор,

и холод, как ноги у марта,

и боль в голове, будто шляпой

на темя напялен вокзал.

 

Прости мне хмельные содомы,

прости мне укол и укор,

когда изнурили погромы,

когда застрелили в упор.

 

* * *

 

Горячие рябины

рассыпались вдали –

то леший дробовиной

мне память одарил.

 

И кружится, печалясь,

и опадает лист,

а я стою, качаюсь,

как некогда – плечист.

 

 

* * *

 

И на обломках красоты,

когда поймёшь свой рваный облик,

в испуге вспрянешь поздно ты,

но бесполезны скорбны вопли,

когда воздвигнуты кресты.

 

* * *

 

Играя обрывком державинской фразы

(в уме застряла, в руке – пион),

лоща загар пшенично-праздный,

парень шёл на выпивон.

 

И тень его безудержной красы

желала вспыхнуть, аки керосин.

 

И недовольствами дыша, его подруга

(под ручку всё же шла) его поругивала,

что называется – в душе

 

И вечер приступал уже;

дрожал автобус 531-й,

заполненный впритык к отъезду;

и небо, обновляя перлы,

атлас швыряло на отрезы;

клубился пыли океан

(за пылью всякий окаян);

и в поле лени

точно поленья

стояли

очередью люди.

Грядущим томясь расстояньем,

как канонадьем орудий

и из толпы речей иных

– как бы досталося сесть место –

не слышно: все обречены

соседа локоть знать стамеской.

 

Но полагать пыталась дева,

что к жизни шаг ещё не сделан.

 

А державинская строка

порхала упрямо,

ярка и легка:

 

«Ах! Кто спасёт нещастну?

Кто гибель отвратит?»

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Из граней бокала

слепило вино,

ждала ты пока ли

потухнет оно?

 

Ждала ты пока ли

напьюсь, крепко пьян? –

мечты облаками

сквозь цепкий бурьян.

 

Куда всё сокрылось

в душистых парах?

Одна заискрилась

в янтарных дарах!

 

Одна закачалась

на длинном стебле,

то в небе кончалась,

то кланялась мне.

 

И руку пожала,

враз ночь принесло –

я умер, ужален!

Ты помнишь число?

 

Ты помнишь ли часть

поцелуя во тьме?

Легко ли несчастье

даётся тебе?

 

* * *

 

Как исторгнут из грохота слов

стих непорочен цветёт

щедрым бурьяном на пустыре,

где когда-то

(допустим три года назад)

дом разворочен.

 

Выломан топотом слов

Дух, как горячечный, скачет

по кочкам, по кочкам, по кочкам!

И ухватившись за почву,

горчицей и розой цветёт.

 

* * *

 

Комару не трудно ль жить

ни денно ни нощно не кормленному?

Ему бы Дуню положить

большую

наружу окороком, –

на, мол, поешь, дорогой,

месяцок-другой

и катись своей дорогой!..

 

Но кто о комарах позаботится! –

вот и носятся в поте лица

поодиночке и стаями:

Бог бы их не оставил!..

 

Обсасывают, как мысль Цветаева,

каждый листок месяца маева,

а стоит по счастью заметить зайца,

сразу, заразы, на нос садятся

и поют, поют тонким голосом,

и впиваются в нос тонким волосом,

а заяц слизнёт комара

– Умри, – говорит

и комар

умра.

 

* * *

 

Милый друг!

Нам не странны обиды

мелких тяжб:

кто быстрей пробежал,

кто скорей человек.

 

Нам легко,

нам красивы сияния рек!

 

Милый друг!

нам не страшны обиды.

 

* * *

 

Море овса –

краса!

Как брызги из риз в образах Дионисия.

 

Бриз по овсам –

волоса

зелёной волной по России.

 

 

* * *

 

Ограда, тополя, бульвара кудреватость,

воздушный шарик бесится на нитке,

законник в ослушания не вникнет,

тюльпана поршень изодрался в радость,

и щебет майский полнит пылью пестик,

и ветер, раскрутив горячечные вести,

и холодит и обольщает душу,

и семечки зрачок проворно лущит!

 

О, царство свежести, – лелеемый родник!

– лобзайте лабиринт дорожек и газонов! –

неизловимо бегство Казановы,

дрожь и восторг с лазейкою роднит.

 

Где праздность с поводка сорвётся? – на бульваре!

Где горлышком забулькает сосуд?

Где безвоздушность воздухом сосут,

колени выставляя на загарье?

 

И, бережно ступая на песок,

идём, примет обыгрывая знаки,

твой палец тереблю и шевелю, как знахарь,

и рот открыт, и выпростан висок,

 

и волос рыжий – лопнувший бутон

– какие ирисы отмахивают солнце?! –

веснушек скопище – роскошности притон,

веснушками щека твоя присолится.

 

* * *

 

Под ухом стреляй аркебузой,

буди визгопением розг,

лишь запах морозный арбуза

бодрит увядающий мозг.

 

И в теле ютятся метели,

и тромбами стронут костыль,

и старость крадётся к постели,

бренчит, ухмыляясь, костьми.

 

* * *

 

Про старинные страданья

просто странно не стараться,

просто странно, не зардевшись,

простоять как перст безгрешный

среди моря и стенанья,

надо выковать призванье

про старинные страданья

прокричать.

 

О, мой друг любезный, Анна!

Лучше б не было дивана,

лучше б не было гаданья

наполнялась долго ванна,

наполнялась полно наша,

переполнилась всё ж чаша.

Выключай.

 

Про старинные страданья

просто странно не стараться,

просто странно и нездешне

простонать напев сердешный,

прокричать сорокой вешней

про старинные страданья,

просто странно в одеяле

закатавшись, не загрезить

Я не мог тебя зарезать.

 

Прочь диваны, ванны! Крёзом

восседаю на берёзе,

рассуждаю на морозе

про старинные страданья.

Просто страшно.

 

Психбольница N13

 

Под белым потолком, средь белых простынь

подушка белая под головой.

Седая голова не бросит тень

на белизну палаты угловой.

 

Палаты как одна: что третья, что шестая.

В линолеуме втоптано шагов – не счесть

и каждый шаг рос в голову шестами:

все отделения больницы – N6.

 

Не внемлют окна белые ни стону.

Мучительны снега молчаньем белых снов.

Среди снегов как тайна – бастионы

больничных корпусов.

 

Два белых и четыре жёлтых дома,

совместно – жёлтый дом один...

Брожу по комнатам мажордомом

подушек, покрывал и простынь господин.

 

И странно, между прочим, понимаю

зыбь сумасшествий на ладони дня,

где зябким равнодушием стихают,

где буйствуют, рассудком обедняв,

 

где архитектор, выстроивший зданья,

географ где, улыбчив долготой...

Сестра уколет строго по заданью,

и психиатр суров, как долото.

 

Лишь по продскладу сердце психа тает,

ишь – тухлым запахом закабалён каньон!

И в небе белом – караульной стаей

краплёное в помойках вороньё.

 

........................

 

Ослабшей голове картины негативны

изображенья те или не те:

снега за окнами как тёмные гардины,

палаты белые, как гибель в темноте.

 

* * *

 

Удаляются люди

в ладье,

моря гладь

их сожрёт –

мне глядеть несносимо! –

 

Это знать,

что намечен прицел,

что закат вдалеке

стережёт

непременно сгореть и «спасибо».

 

Удаляются люди

в лета,

утопляются в Лете столетья,

и Земля ворожит,

как плита

пережарит сухарики эти.

 

Как спалённое плато, Земля,

всё живое, как розги и плети,

одиночество – тоже семья,

так смеёмся, надеясь, в рассвете,

так седеем в шатрах ковыля,

так плутаем к вечерней примете.

 

Удаляется в море

ладья,

удаляются люди во мрак,

уделяется выкрик:

«Адью!»,

удлиняется шёпот:

«Пока…»

 

Удивляется ветру

корма,

удивляться дарам

впору людям,

но не тварям,

и к Тем берегам

мы в сознании полном прибудем.

 

Уизз

 

И вихрем примчится Уизз,

примчится из требутыка

– «Уызз! Уызз!

Уизз-з!»

И изморозь соберётся шершавой корой,

персидским ковром изворсится,

не в силах противостоять

пернатому протоколу

с пером в ухе клюва

Уизз! Уизз!

 

И дважды всего лишь игала гла,

но однако всё ж гладь разлагалась.

 

Но примчится, примчится Уизз!

 

И зябнущий глянец постели

последней гримасой сожмётся

пронзительному заимодавцу.

И пар испустит зимы вдовец!

И ложе постылое навсегда

па память планетам другим

тепло лежебоков оставит

и тепло сладострастной беглянки,

и тяжесть мемориального лба.

 

И займутся края голубым,

но свирепо холодным,

как Ладога, пламенем.

 

И новой жизни слепая Горилла

восстанет из голубого горнила

и, потрясая космами,

как святая Тереса,

скажет:

– УАЗЗ!