Лена Берсон

Лена Берсон

Четвёртое измерение № 4 (388) от 1 февраля 2017 года

Свиданья династии Лян

* * *

 

У меня внутри – никуда не деться –

Картонажная фабрика «Отче наш»

Производит картонную память детства,

Новогодний раскрашенный картонаж.

А дают за этот бездонный короб

Никому не видимого добра –

Скорлупу сухих мандаринных корок,

Шелуху шоколадного серебра.

А внутри у бога – ни тёплой печки,

Ни огня, ни ласкового жилья.

Только одинокие человечки

Очумело машут: «И я, и я».

 

Пуговицы

 

Символ сердечной пустоши – выдохшийся комод.

Слово во славу пуговиц. Странный они народ.

Срезаны или спороты, спрятаны на потом.

Связкой – с манжет и ворота, с наволочек – гуртом.

Камушками замыленными, с дырами вместо глаз,

Как же они бессмысленно переживают нас.

Собраны, как на паперти, в сморщенный кулачок,

Каждая держит в памяти ниточку да клочок.

Где ты, пальто с карманами? Где ты, жакет с тесьмой?

Бабушкины и мамины, пахнущие зимой.

Маркое или ноское, выброшено тайком,

С ножницами портновскими, выкройкой и мелком.

К свалке дворовой вынесла, выставила в тюках.

Всё, что цвело и выцвело, выгорело в руках.

Поздно рыдать и кланяться, каяться и винить.

Если чего останется – пуговица да нить.

 

* * *

 

А когда она осталась одна,

Она осталась одна.

Не сразу, конечно. Когда отметили год.

И даже Виталик, её неуёмный рыцарь,

Сказал: «Понимаешь, родная, ревнует Нелька,

Она постарела и отекает, а ты на шпильках,

Она превращается в бабку, а ты – ого,

Можешь собой гордиться».

Она понимала, что в жизни бывает всякое,

Вино превращается в уксус, а море – в йод.

Но если осталась одна

(не одна, с собакой),

Никто никуда тебя больше не позовёт.

А с Нелькой они ровесницы, одноклассницы,

И если не хочешь быть бабкой, то надо краситься.

Потом у друзей юбилеи пошли потоком,

Она поздравляла, кричала в трубку, мол, скока-скока?

Сколько же мы не виделись,

Надо-надо!

А после ложилась на застланную кровать.

Решала, а что же такое душа и тело,

Вот её душа давно ничему не рада,

Да и тело, не то чтобы жить хотело,

Но ещё хотело потанцевать.

___

 

Всё было легко и просто, всё было почти равно,

Когда наливали водки – чтоб до золотистой риски –

За счастье Елен Петровны, директора районо,

За счастье Наташи Ронге из города Тюкалинска.

И счастье казалось близким, почти как родная речь,

Невнятное, с матерками, но тёплое, вроде чая,

И, если другого нету, то надо его беречь,

И кстати, беречь одёжку, поскольку по ней встречают.

Все наши чужие с детства, насиженные углы

Связала в одну кривую промозглая жесть трамвая.

А счастье входило в двери: бросай, мол, свои узлы,

И следуй за мной смиренно, ни слова не понимая.

 

* * *

 

Когда ты сидишь и не знаешь, что делать, если

Не только что выхода нет, а порой и входа,

А то, что приходит на ум, вообще не мысли,

Скорее, гашёная едкой досадой сода,

Когда я сижу и не слышу не то что эха,

А слышу, как собственный голос мой не настроен,

И где-то под Ялтой опять умирает Чехов,

И это нечестно почти как паденье Трои,

Когда в коридоре больничном сидит философ,

И думает, кто бы отсыпал щепотку яда,

Пусть это не метод, пусть это вообще не способ,

Но что-то же думать и что-то же делать надо,

Тогда возвращается, слабо светя огнями,

Пропахшая мокрой «болонью» и горьким дымом,

Короткая осень с её затяжными днями,

Секретной простудой и нежностью нелюдимой.

Она возвращается, даже когда не веришь,

Но это не вера, а что-то совсем иное.

И мама ведет меня за руку через скверик,

И пальцы мне греет кольцо её ледяное.

 

Кармен

 

Кармен одолела черту оседлости.

Границ перешла вообще немерено.

Ей было шестнадцать. Теперь за семьдесят.

Она ещё дышит, но очень медленно.

Крутые оборки её засалены.

Она подозрительна, словно лавочник.

Она ещё вроде бы не развалина,

Но сквозь её взгляд пролетают ласточки.

За шалью, цыганской воздушной лопастью,

Она не боится и не надеется.

Она не поделится с вами легкостью.

Деньгами тем более не поделится.

Но гонор морочит её как нанятый.

И в туфли её вбиты гвозди намертво.

И кровь проступает на досках порченых,

Пока она пляшет про то, что кончено.

 

* * *

 

Тает снег в рукавах, как в эпоху династии Мин.

Я забыла ключи, как в эпоху династии Вэй.

Всё осталось, как было, и я поднимаюсь к своим,

И не знаю у двери, как я позвоню, хоть убей.

Ни на что не сгодится ни наша посмертная лесть,

Ни посмертная жалость, моя неотвязная кладь.

Вечной памяти нет, это лучше, чем если бы есть.

Потому что куда ее деть и кому передать.

Даже мама и то не сумела её уберечь,

Собирая осколки за ласковый отблеск тепла.

Не спасает ни речь, неподкупная беглая речь,

Ни живые на фотках, ни мёртвые возле стола.

Наша память уходит на дно, как другие суда,

Перегружена скарбом, с которым не справиться ей.

Снег династии Мин

И свиданья династии Лян.

Не становится пухом земля никому никогда.

Никому никогда не становится пухом земля,

Оставаясь безжалостней правды и лжи тяжелей.

 

* * *

 

Помяни проходные дворы –

Зарешёчены, непроходимы.

Разве что для тумана и дыма.

Потому-то мы так уязвимы,

Потому что уже не щедры.

Бром подвальный в тяжёлой тени,

Тёплый свет, неоправданно майский,

Сигареты, нескладные майсы,

Невозможную, сколько ни майся,

Близость худеньких рук помяни.

Запах сладостей, пыли, старья,

Что ещё кипятят и утюжат.

Эту жизнь рукавами наружу,

Нашу, прежнюю, тесную, ту же,

Где до марли протерты края.

Помяни, потому что вот-вот

Звякнет в пальцах последняя сдача.

Сколько надо профукать удачи,

Сколько прошлого переиначить,

Чтобы лечь в темноте, справа от.

 

* * *

 

Смотри, чёрно-белые фотки. Невнятные, мутные.

В коробках и рамках – на долгую память кому-то мы.

На этих картонках – любимые серые люди, и

Они улыбаются непоправимой иллюзии.

С чугунным оленем, со львом снисходительно каменным,

Глядят, как сказали: ответственно, в самую камеру.

И серые руки сплетают над шуточной пропастью,

На фоне всего, что потеряно, прожито, пропито.

А молодость мается в куртке из мглистой материи

И к серым губам сигарету подносит растерянно.

Зашторены окна, окончены речи никчёмные.

И только глаза у неё всё такие же тёмные.