пожелай мне удачи
ближе к марту под тридцать – ни туда, ни сюда.
здесь мороз, как патриций, на окошке слюда,
за окошком Россия, эбонитовый век –
сколько ни голоси я, не кончается снег.
не кончается пустошь душных зимних перин.
если сам не отпустишь, не спасёт аспирин
ни от слёз, ни от жара, в чём искать новизну –
ночь полцарства отжала, бог ты мой, на весну
налагающий вето, до беспамятства слеп,
тень батального ветра обживает свой склеп.
расскажи мне, подранок, где ты силы берёшь
свет цедить из-под ранок тех краплёных берёз,
что привыкли мы с детства на бегу обнимать,
не прощали эстетства ни отец нам, ни мать.
жаль, что навык утрачен, грустный русский джедай,
пожелай мне удачи. пожелай. пожелай.
горловка
выводя из себя, не держи меня за руки, брат.
дай ладоням запомнить податливый сумрак белёсый,
перебрать поименно сугробы напрасных утрат
и смотреть, и смотреть, как метель обнимает берёзы.
поклониться родным, между делом, сходящим с ума,
и чужих не забыть, хладнокровно шагающих рядом.
зарекаться нет смысла – пусть будут тюрьма и сума,
лишь бы выстоял дом, изувеченный шалым снарядом.
тише, девочка спит, что есть сил обнимавшая мать,
на покрывшейся коркой земле, обернувшейся адом.
здесь, по слухам, война – вот и некому их поднимать,
обескровленных птиц, на лету искалеченных градом.
отпусти меня к ним, безмятежно не помнящим зла,
я смогу рассказать им,
что пропасть совсем не бездонна,
что и с той стороны было видно, как нежно несла
мирно спящую дочь на слабеющих крыльях мадонна.
перемирие, брат, фейерверк завершает концерт,
лишь бы нам не забыть это пение их горловое…
песня – тоже тоннель, свет опять обещали в конце.
сколько долгих веков с непокрытой стоять головою
обнять и плакать
И стал декабрь над городом. В лотках
дымятся шашлыки, но чай – не греет.
Старухи в наспех связанных платках
торгуют всякой всячиною, ею
они кормиться будут до весны
и умирать – безропотно и просто,
не выдержав безмолвной белизны…
Страна в сугробах, мы ей не по росту.
Ей – запрягать и снова в дальний путь,
спасать Фому, не спасшего Ярёму.
Нам – на стекло узорчатое дуть
и пульс сверять по впадинам ярёмным,
где голову случилось приклонить,
а не случилось – так обнять и плакать.
Пусть шар земной за тоненькую нить
не удержать, так хоть стекло залапать.
Не нам стенать, что жизнь не удалась,
таким не одиноким в поле чистом –
здесь только снега безгранична власть
и снегирей, приравненных к путчистам.
Зима полгода, правила просты –
верь в свет в окошке, не в огни таможен
и просто чаще проверяй посты.
Ползи к своим, хоть трижды обморожен.
тёмный лес
Она говорит: я выращу для него лес.
А он говорит: зачем тебе этот волк?..
Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть,
ему не чета. Он никак не возьмёт в толк,
что сослепу просто в сказку чужую влез.
Смотри, говорит: вон я-то – совсем ручной,
а этот рычит недобро, как взвоет – жесть.
И что с него проку? И жемчуг его – речной,
и в доме – опасность, слёзы и волчья шерсть.
Она говорит: но росшие взаперти –
мне жалость и грусть, как пленные шурави.
И кто мне, такой, придумывать запретит
то небо, в котором – чайки. И журавли…
А он говорит: но волк-то совсем не в масть,
он хищник, не знавший сказочных берегов,
и что будешь делать, когда он откроет пасть,
ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него?
Она говорит: а я стану его любить,
взъерошенным – что ни слово, то поперёк,
больным и усталым, и старым, и злым, любым.
А он говорит: а волк твой – тебя берёг?..
Как в «верю – не верю» играют на интерес,
ничейная жизнь трепещет, как чистый лист.
Но сколько осилишь ведь,
столько и пишешь пьес,
ищи свою сказку, их всяких здесь – завались.
А волк всё глядит и глядит в свой далёкий лес.
конец тоннеля
скажи, дружок, кому нужны мистрали,
когда такой норд-ост – хоть свет туши?
но в переулках, вздыбленных местами,
по-прежнему ни зги и ни души,
как если бы влюбились в миражи вы,
а отпевать всем миром – не пора,
и бог не выдал, и всё так же живы
мальчишки из соседнего двора.
да, нынче что за выдержка у стали –
нам, закалённым, злой кураж знаком,
но мы опять не вовремя устали,
корпящие над русским языком,
врачующим и – жги, не жги глаголом
– спасительным от страсти и простуд.
в пристрелянном уже пространстве голом,
нас всех, как на ладони, видно тут.
что принц, что нищий – выход одинаков,
все заблудились среди снежных глыб,
пусть водяных не признавая знаков,
причалят всё одно к созвездью рыб.
всё решено за нас, не бойся только –
в конце тоннелей из дрожащих стен
и света-то – луны хрустящей долька,
а так светло от снега вместе с тем.
Отцу
Он умирал так долго, что привык
не оставлять следов на чистом поле,
где тысячи прикормленных кривых
его к последней вывозили боли.
Но не корил. Курил, смотрел в окно,
где родина, содравшая колени,
ползла на свет, а с нею заодно
пропала пара лишних поколений.
Какой надеждой жить он продолжал,
не знающий, где храм, а где больница?
Твердил, что всё пройдет и просто жар,
но было видно, что спросить – боится.
Давно не запирался на засов,
не верил, не просил, не ждал ответа,
всю ночь искал созвездье Гончих Псов.
Глаза слезились – видимо, от ветра.
А утром с нечитабельной канвой –
лишь голубей голодных оголтелость
да облаков торжественный конвой,
а он ждал солнца, так ему хотелось.
И, бледных домочадцев веселя,
смеялся, что пора варганить ящик –
пусть только чуть согреется земля,
а то так жалко зябнущих скорбящих.
…
Зажмуришься от пляшущих лучей –
совсем другое дело, чем от страха,
и вдруг поймёшь,
что если стал – ничей,
кому нужна последняя рубаха.
век эпилога
все эпилоги – попытка сказать «прости»,
иногда – поздороваться,
чаще – красиво выйти
из той самой воды, в которую – не врасти
дважды – пробовал?
и ведь будешь сидеть и выть, и
ждать, когда проплывёт хотя бы не труп врага,
так его томагавк, а лучше – вязанка писем
о тебе и о ваших шансах копыта сбить и рога
самопальному богу, что так теперь независим
и уже не нуждается в ваших задорных «ку»,
но по-прежнему почитаем, чреват, приколен
и всё так же гордится дырою в левом боку,
но боится девочек в белом и колоколен.
отбинтуй ему неба, похожего на плакат –
пусть гордится участием, коли не смог участьем,
доит розовым градом набухшие облака
и чужие итаки делит с братвой на части.
затаись, будто не было – верь, но не смей просить.
если знахарь – лечи, но ни-ни, не давай поверить,
потому что обманешь, не время кричать «прозит»,
это время больное, мечется и грозит,
это время последней охоты на тени зверя.
если плакальщик – плачь: живые же, если воем,
если клоун – смеши, закутай в цветные шали
всех бездомных и нелюбимых –
не тех ещё воскрешали,
а если воин –
не надейся, мол, после нужных слов ещё насорю,
а пока обойдусь штыковой лопатой, лассо и миной.
я умру на рассвете, позарившись на зарю,
у тебя же есть выбор – век эпилога длинный
солёный снег
земля моя, впитавшая молитв
и горя на четыре жизни впрок,
куда ни наступи – везде болит
не ближний свет,
нелёгкий хлеб,
тяжёлый рок.
куда ни посмотри – везде метель
и, колокольчик как ни дребезжи,
из года в год всё та же канитель,
и эту тоже надо пережить.
когда ни оглянись – петляет след,
а ты всё ищешь
свой последний путь,
не запираешь дверь на шпингалет.
и кто-нибудь придёт когда-нибудь.
спи, родина, набату вопреки,
детей своих растерянно обняв –
два берега у каждой есть реки.
мы встретимся у вечного огня.
и я приду. нам есть, о чём молчать
глаза в глаза в наш суетливый век –
всем тем, кому не спится по ночам,
кому всё снится твой солёный снег.
молчать по-русски
смотри, как часовой затянут пояс
сибиряки живыми не сдаются.
из города опять уходит поезд,
они здесь никогда не остаются.
и было бы нисколечко не жаль, но
в далёкие края из википедий
они увозят, просвистев прощально,
героев наших маленьких трагедий.
ковчег плацкартный, междометий грозди,
в багажных полках сумки и разгрузки,
умеют с детства каменные гости
петь на попутном, а молчать по-русски.
кто – семечек купив у бабы клавы,
кто – загрузившись огненной водою,
они, беспечно сдвинув балаклавы,
делиться станут хлебом и бедою,
а то – хвалиться арсеналом скудным
трофейных снов про море, эвкалипты.
а ты стоишь под куполом лоскутным
и только повторяешь – эка, влип ты.
всех где-то ждут в какой-нибудь вероне,
за что же втоптан в снежный мегаполис
ты, белым обведённый на перроне?
из города опять уходит поезд.
здравствуй, Бог
Ну, здравствуй, Бог. Молиться не проси,
скажу, как есть – к чему мне эта осень?
Таких, как я, немало на Руси,
не нужных вовсе,
не годных ни на бал, ни на убой,
себе не близких и чужих друг другу.
Смотри, смотри – с закушенной губой
бредём по кругу.
Рассвет теперь страшнее, чем закат,
за сумерки готовы разориться,
пока ты наблюдаешь свысока,
чем в этот раз закончится «зарница»,
пока рисуют пули вензеля
и плачут дети: Боженька, помилуй…
Их страх устала впитывать земля,
а смерть, смеясь, вальсирует по миру.
Что ж мы? Покорно глядя в монитор,
считаем дни и ждём дурные вести –
не то скамейка запасных, не то
груз двести.
Пока сплошной отделены двойной
от плачущих теней на пепелище,
предчувствие войны грозит войной.
Мы потерялись, нас никто не ищет.
Без плащ-палаток, ружей и сапог,
идём на свет в ошмётках ржавой пыли,
чтобы успеть сказать – спасибо, Бог.
За то, что – были.
береги казанки
слышишь, сердце стучит, разбиваясь о колотый наст?
брось – молчи, не молчи, наши пленные выдадут нас.
страх дожить до весны пусть отпустит тебя, наконец,
в безымянные сны королевства стеклянных сердец.
бог даётся с трудом тем, кто песни поёт в нищете.
ты войдёшь в чей-то дом, а вернёшься опять на щите.
дзинь – и жизнь истекла. а попробуй-ка, врежь-ка замки,
если дом из стекла – берегись, береги казанки.
уж и сеть – божий дар, хоть молись, забывая про стиль.
что же ты ожидал, ведь никто никого не простил.
мы бежим на ловца – просто некому нас извинять,
вот и бьются сердца. и звенят, и звенят, и звенят.
© Лада Пузыревская, 2014 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.