Тем, чей сорванный голос тут держится лишь на гвоздях,
нет нужды повторять, как настырно сентябрь високосен,
нам на стылых ступенях не выстоять – сказочник Росси
не напрасно подмешивал в краски балтийский сквозняк,
и в последнюю осень
разом сбудутся сны – их не спрятать, их не придержать
вплоть до лучших племён – водянистого времени знаки,
верно, в сказках фанерных финал испокон – цвета хаки,
не по нервам – винил, но в винительных бдит падежах
обесклавленный хакер.
Словом, кража со взломом, да словно не лезет в карман
сумма сумрачных нот: «not to be», не труби, не пролазит
за подмётную медь – не пристать нам, зараза к заразе –
ни к своим берегам, ни к чужим – проще сдать задарма
сон, прицельный, как лазер.
Трубадуришь в ночи – мол, молчи, вдруг за нами придут,
да никто ни за кем не приходит – неверный, но признак,
что не стоит оваций – ховаться, сквозь мутную призму
вид – не дальше забора, где сдан предпоследний редут,
спи, мой пристальный призрак.
Что ты смотришь, как гамма-лучи чью-то ночь бороздят,
преломляясь беспечно в кристальных надежд купоросе,
здесь никто так давно не боится не верить – кто просит
рваться голос охрипший, что держит на ржавых гвоздях,
как последнюю – осень?..
льстиво льются в межу между белыми берегами
безымянные шепоты с привкусом dolce vita,
но качнется в сетях рострального алфавита
парусиновый сон мой, кораблик мой оригами
и в кисейную тьму плывет бутафорский город,
где канальи ветра, перья чижикам обрезая,
суетятся запальчиво – как бы осипшим горлом
взять последнюю ноту?..
Голод, мой мальчик, голод.
Беззастенчиво путая образы с образами
пусть блажит пересмешник – спи, я тебя не выдам
утекающим сумеркам, бьющим в сердцах картечью
по пустым мостовым:
вдох – и время пошло на выдох.
Молча – помнишь, учили?.. – в полночь иду на вы, да
мне ни пеший, ни конный никто не спешит навстречу.
Пусть подводит порой без повода подлый цельсий
под чужие мосты и подмостки – на то и Питер,
и труба – жить в подзорной трубе, и куда ни целься,
попадешь в молоко – да нужен ли повод, если
всех забот до рассвета – дождю подобрать эпитет,
затянувшись крапленым утром, до слез неброским –
невсевидящим оком заплачет придворный ниндзя,
прикипая к столпу – только толку с толпой бороться
за нездешнее слово?.. – всюду фантомный Бродский,
и стрелки крутят стрелки... И мы себе только снимся.
не бойся
Какая роскошная выпала городу слякоть –
козырная карта каталы-июня, не смейся...
И можно брести, подставляясь, а можно – ни с места,
да сложно плести кружева междометий – не зря хоть
учились плетению, ветки ломая в обиде
на гибкую стойкость, здесь дождь и никто не увидит,
как вводят подкожно науку не плакать… Не плакать!..
С каким исступлением вновь приручали шторма мы,
но, в ересь впадая по чётным, не врут по нечётным
умельцы, сверставшие город по чёрному – чёрным,
сплошные пробелы про белых, а клетки – как шрамы
размытых фигур на игральных просроченных досках
пустых площадей, где, помечены в списках и сносках,
всё рвали цветы – от холма до холма мы… Для мамы.
Так много упорно похожих, иные – далече,
прикормят прохожих витрины несходством опасным,
всё тот же скрипач в переходах к часовне на Красном
играет бессонницу – вот мы её и долечим
до самой бесстрашной из верхних, несорванной ноты,
до пристальной рани, до грани, где всё равно – кто ты,
где хочется верить – хоть в чет или нечет… Да нечем.
2.
Ты плачешь, ты снова боишься грозы – отзвонили
по нам, как отпели, капели по-капельно – дескать,
не стоит скитаться по сказкам беспечного детства,
а ты и не вспомнишь, как смешивать запах ванили,
дождя или снега – с улыбкой, безудержно-дерзкой,
как сниться при свете – как дети. Дай руку мне, или
сомкнётся волной прихотливой бездонная полночь,
накроет рассветом солёным – и нет больше права
учить не пришедших за нами размашисто плавать,
буйки огибая, не звать нелюбимых на помощь,
но стойко не видеть, как в воду стекает отрава
не сказанных вовремя слов. Мы умели, ты помнишь?..
У моря Обского, где выбравшись на берег, рыбы
молчат неустанно на странном забытом наречье,
где сколотых звезд отражения – ближе и резче
гримас амальгамы, спаявшей судьбы перегибы, –
ты ищешь потерянный город, а время не лечит.
Да если бы знать нам в лицо наши сны. Берегли бы.
3.
Пусть завтрашний сумрак зальёт корабельные ели
по самые мачты, пусть птицы весной не вернулись,
пусть память пытают здесь эхом растерянных улиц
и смехом ушедших по ним в тридесятые мели –
туда, где подметный рассвет неприкаянным зверем
задумчиво тонет, пусть шепчутся тени – не верь им.
А кто нас отправил из детства в трофейной корзине,
совсем по-кундеровски лёгких, по рекам сибирским
в далёкие дали?.. Попробуй теперь, доберись к ним –
ни карты, ни вёсел. Ни зги. И – проси, не проси, не
проснёшься в плену, а маяк не выводит фантомный,
и не с кого спрашивать страшное – где мы и кто мы.
И всё возвращается в осень, по-прежнему – в осень
впадают, кислотным дождём захлебнувшись, июли –
ты прячешь глаза, ты не веришь, что нас обманули
шальные ветра, сны и листья, швырнувшие оземь –
мы снимся друг другу, заложники Кафки и Джойса.
Спи, мы ни за что не проснёмся, не бойся. Не бойся.
бог не дожил – так те, что иже, всласть затеяли новодел
на раскопках, граненых градом, собираешь руками дым –
был бы гопник, а будешь гадом вечно пьяным и молодым
коль вменяют менялам влипших на просроченной лебеде
не вменяемых нас, но лишних на задворках чужих нигде –
там, где августа бисер меткий ссыпан в чрево черновика
где от дверцы открытой клетки ключ потерян, наверняка
там никто никогда не ропщет – глухо, немо, живи слепым
и прощать, и прощаться проще чаще осенью, был бы пыл
будет пепел – горючий, едкий – этот дольше, чем на века
ролевая игра – рулетка, блажь привыкших не привыкать
к полумерам и полустанкам – не остыть бы, устав стенать
ты опять заблудился, сталкер – там, за зоной, еще стена
там, где классики рефлексии чертят классики на песках
и не прыгают – ты спроси их, кем приказано не впускать
уцелевших во сне покатом, уцепившись – к спине спина
глянь, как стойко молчит под катом гуттаперчевая страна
Поберегусь. В такой стране сорочьей
Невыносима лёгкость бития.
Амирам Григоров
кто горит у парадного, кто – возле чёрного входа,
до ожоговых снов не впустивших нас благодарим,
и при чём тут погода?..
Перекатная боль неприкаянных улиц и лиц
в безутешной надежде звенит до утра медяками,
если ты отразишься хотя бы в витринах, Улисс –
первым брось в меня камень.
Не добросишь – не плачь, не такие промазали, но
непутевые хроники павших до бури в пустыне
не прочтут погорельцы, чьё стрельбище разорено –
пусть сначала остынет.
Тут попробуй не пить на разлив, несмотря на жару,
и не жить на развес – до зимы бесконвойные судьи
соберут нас в тома, безучастно содрав кожуру
перегревшейся сути.
Безымянные искры прицельно витают в ночи –
от щедрот их горстями сметают с небесных столешниц,
слишком много пожарных, да только кричи, не кричи –
ни воды нет, ни лестниц.
*bell (eng.) – звонок
Режет по глазам белый манускрипт,
да легко сказать, где сидит фазан –
только то, как снег наобум искрит
далеко не каждый желает знать...
Что ни запрокинь – будет степь да степь,
беспросветный свет, далеко видать
до кромешной паузы – step by step.
Музыкант, сыграй-ка нам благодать.
Перебор ветров – сводит пальцы так,
что заплачешь истово – не о том
натрубив с плеча из чужих цитат
not to be по-питерски, в золотом.
Семиструнный крик, самопальный клин –
на семи ветрах не стритуют, брат.
Но живых улик не покроет сплин,
если города – по аккорду брать…
Горизонт – в семь нот, семимильный шаг,
крепнет лед, верстающий полынью
до таких длиннот, что звенит в ушах
парафраз простуженных «only you…»
До хмельных высот – самостийный стих,
слепнет звук, сражающий наповал –
доиграй нам, лабух – мороз притих.
Время вслух вспоминать слова.
Мы заперты. Нам время есть стирать
до чёрных дыр – и письма, и колени.
Вдоль never(more), в обход et cetera,
мы носим вздор с бермудского двора,
мы выбрались из вёрстки поколений
и правки ждём – не от великой лени,
но оттого, что гнуться – мастера.
И гнуть.
И гнать.
Но трудно выгнать тени.
Мы их теряем молча – между строк,
где, отпускаем в плен аллитераций,
наш беглый слог мотает новый срок,
побегом всходит в трын-траве острог,
где жить да жить до новых эмиграций
в самих себя, раз проще потеряться,
чем потерять, два – не хватает акций
протеста.
Тесно.
Но урок не впрок.
Мы здесь одни, в стеклянном терему –
бывало, сумрак заоконный вспорешь
попятным взглядом, и – сто к одному,
упрёшься лишь в соседнюю – тюрьму,
где, фифти-фифти, лебеда и спорыш
на очаге – не спорь!.. И ты не споришь.
Какой я сторож брату своему?..
Я и себе давно уже не сторож.
но не спится, увы, – сплетая с тенями, стелет
ночь не мягкие знаки... Я верно схожу – с ума
на краю калиюги прицельных твоих мистерий.
Всё белым да бело, да хлёсткий солёный спам
ненадолго накроет проспекты, мосты и скверы,
если завтра проснёмся – отправимся по стопам
дочитавших до первой капели на приступ веры –
затянулся, скажи?.. Но где там – глаза в глаза,
больно вольно с уставшим Богом ведём дебаты
о разменных словах – он в начале одно сказал,
но забыл остальные и стёр нас в конце цитаты.
Мы шагнули на голос – в такую же точно ночь
без просвета, где негры в рифму воруют уголь
с догорающих строчек – не смогут уже помочь
ни чужие подстрочники, ни вездесущий google.
Питер – город пробелов, всюду – мосты, мосты.
И крадётся впотьмах с Литейного до Коломны –
время звёзды считать и кометам рубить хвосты.
Не кричи на атлантов –
пусть держат свои колонны.
Поисковые псы по профилю – плюс анфас
на фасадах киндерактивных придворных чатов –
без пятнадцати вечность поймают на слове нас,
разберут по слогам, опознают по о(т)печаткам.
И ни скрыться, ни скрыть ни слога нельзя, нельзя
до апрельских проталин таять – дерзай, светило!..
Пусть над стылым заливом бескрылые сны сквозят –
проиграли февраль, не соврали. Чернил – хватило.