Кязим
Мечиев

Кязим Беккиевич Мечиев (1859–1945) – балкарский поэт, просветитель,  основоположник балкарской поэзии. Учился грамоте у сельского эфенди, затем продолжил обучение в медресе с. Лескен. Знал несколько языков, свои произведения записывал арабскими буквами. Дважды, в 1903 и 1910 году, совершил паломничество в Мекку.

8 марта 1944 года был депортирован вместе со всем народом в Среднюю Азию. Умер 15 марта 1945 года в Талды-Курганской области Казахской ССР. В 1999 году останки Кязима Мечиева были перевезены и преданы земле в городе Нальчике.

Я не останусь, останется имя моё

Творчество Кязима Мечиева, великого  балкарского поэта, – ярчайшее доказательство того, что талант не зависит ни от места рождения, ни от времени, ни от каких-либо других внешних условий. Время рождения поэта – середина 19 века, место рождения – маленькое высокогорное село,  условия жизни – самые что ни на есть тяжёлые. Но, как известно,  «дух дышит, где хочет». Хромому от рождения мальчику, рождённому в семье небогатого крестьянина, суждено было стать основоположником балкарской письменной литературы, поэтом, имя которого известно и дорого всем без исключения балкарцам. 

Условия жизни в Шики, родном селении Кязима, нам, современным жителям, трудно даже понять. При виде развалин села не верится, что здесь можно было даже просто выживать: оно расположено посредине огромного крутого склона горы. Но – жили: разводили скот, выращивали на маленьких клочках земли зерно, женились, растили детей. Хотя, конечно, связано это было с ежедневным изнурительным трудом. В этом смысле хромота Кязима, если можно так сказать, пошла ему на пользу: отец его, понимая тяжесть крестьянской жизни для увечного мальчика, отдал его в учение к сельскому эфенди, рассчитывая, что так ему будет легче прожить. Начальное образование, полученное им (знание арабского, а позднее – турецкого и персидского языков), дало ему в дальнейшем возможность ознакомиться с великими произведениями восточных поэтов. Хотя от тяжкого физического труда оно поэта не избавило – всю жизнь до старости он работал сельским кузнецом.

Несмотря на трудности сообщения между ущельями Балкарии, имя поэта ещё при жизни было известно жителям всех балкарских, да и многих карачаевских сел. Авторитет его как поэта и мудреца, подкрепленный статусом «хаджи», то есть человека, несколько раз совершившего пешее паломничество в Мекку, был непререкаем. Свидетельством того, насколько любимы были стихи Кязима, служит тот факт, что большинство произведений, вошедших в первое более или менее полное собрание сочинений поэта, было записано из уст людей, помнивших их наизусть, или же сохранилось в их тетрадях. Не будем забывать, что это произошло через полвека после смерти поэта и что за эти десятилетия балкарцам, сохранившим это духовное сокровище, пришлось перенести ни с чем не сравнимые тяготы переселения, когда, казалось бы, людям было совсем не до стихов.

Советская власть, конечно же, постаралась сделать Кязима проповедником своих идей, использовать творения поэта в своих целях. Его приняли в Союз писателей, в 1939 году была издана первая его книжка «Моё слово». Но радости поэту она не принесла. Доброхоты постарались так отредактировать её, что от настоящего Кязима там мало что осталось. Многие стихотворения, пожалуй, не просто отредактированы, но даже написаны не им. Это не голословное утверждение: на выход книги поэт отреагировал стихотворением, в котором фактически отказался от авторства. Он с болью упрекает издателей, которые «покрыли позором» поэта, напялив на него «чужие лохмотья».

Останься Кязим «автором» этой книжонки, вряд ли кто сейчас вспоминал бы его имя. Но полуистлевшие тетради из сундуков балкарских стариков дали возможность узнать настоящего Кязима, в 1989 году было издано двухтомное собрание сочинений поэта. Это было что-то неправдоподобное. Стало вдруг совершенно ясно, что Кязим, которого, как казалось мне, да и не только мне, называли основоположником балкарской поэзии лишь  в силу его возраста, действительно является таковым. Более того, не в обиду всем остальным балкарским поэтам, при чтении шедевров Кязима в голове вертелись слова Н. В. Гоголя, сказанные про Державина: «…перед ним пигмеи другие поэты».

Такое впечатление двухтомник произвёл не только на меня. Вспоминаю, с каким восторгом говорил о стихах Кязима замечательный балкарский поэт Магомет Мокаев. Человек, виртуозно владевший родным языком, поэт с филигранной техникой, считавший себя (не без основания) лучшим стилистом и весьма критически относящийся ко всему написанному на балкарском языке, которого в литературном произведении коробило всякое неуместно употребленное слово, говорил, что стихи Кязима – самое большое удивление в его жизни. Будучи  не самого плохого о себе мнения, он признавался, что при всём его многолетнем и упорном труде и знании различных поэтических секретов он не может понять, как это сделано, за счёт чего стихи Кязима обладают такой мощью.

Мысль, что можно «приручить» Кязима, видимо объяснялась тем, что для местных чиновников Кязим ничем не отличался от сочинителей рифмованных агиток: в их глазах поэты были всего лишь кастой, обслуживающей существующую власть (основания так думать у них, чего греха таить, были). Но как можно было «приручить» поэта, который (будучи священнослужителем!) в поисках истины даже к Всевышнему обращался без робости:

Это отнюдь не единственное стихотворение, где поэт обращается к Всевышнему.   Вопрошание Бога – тема многих стихотворений Кязима. Но это именно вопрошание, а не убежденность пушкинского Сальери: «Нет правды на земле, но правды нет и выше». Это – «томление духа», вызванное желанием дойти до истоков несправедливости, найти причину существования в мире зла. Вера в то, что в мире царствует несправедливость, так же чужда Кязиму, как и бездумное поклонение Творцу.

Та же мысль о необходимости и праведности активной жизни предельно образно и ёмко выражена в строке из стихотворения «Аллах, велящий беглецу бежать…»: «Ты радуешься, когда я дою свою пегую корову». «Обрадовать» Аллаха, достичь Его довольства невозможно одним лишь слепым поклонением и выполнением обрядов. Вера в Него должна быть подкреплена делами – и совсем не обязательно подвигами во славу Его. Нужно просто с верой в разумность устройства жизни делать самые обычные земные дела: пахать землю, доить корову, помогать ближним.

Это он проповедовал на протяжении своей долгой жизни и сам жил, следуя этому. Поэтому даже в стихах, написанных на чужбине в последние годы жизни, нет страха перед приближающейся смертью, они оптимистичны, как и все творчество Кязима – поэта-мудреца, сумевшего как никто другой выразить в своих произведениях дух родного народа.

Хыйса Джуртубаев

Я – часть живого

Это Кайсын Кулиев в поэме «Золотая свирель» – о своём учителе и собеседнике Кязиме Мечиеве.

И эти строфы – не метафора. Большая часть написанного Кязимом сохранена была в народной памяти. В старшем поколении нет балкарца, который не знал бы наизусть его стихи. Его слово оберегали как талисман и повторяли как молитву. За объёмом запоминания, системой отбора стоит многое. В част­ности, творчество Кязима воспринималось этническим сознанием не только как поэзия, оно было учением, а для очень многих священным писанием.

Предположение о том, что так называемая коллективная память сохраняет всё ценностное, конечно же, не истина. И память – явление индивидуальное. Оно восприимчиво к тому, что смыкается с личными представлениями и опытом. Иное может восхитить, встревожить, но не отпечатается в народном сознании.

Горько, но надо признать: зачастую в передаче стихотворений Кязима отклонялись и переиначивались именно те слова, которые вырывались из освоенного и привычного пространства. Это естественно и неизбежно. В первородном виде сохранены стихи, оберегаемые памятью людей, для кого слово Кязима было священным. Поэтому корректировки исключались как святотатство. К счастью, таких в народе было много, и благодаря им подлинный Кязим сохранён, но не полно.

Рукописи, увы, горят. В 1942 году в архиве КБНИИ сгорело всё, что сумел и успел собрать Кулиев из наследия Кязима.

В 1944 году при депортации его рукописи и уникальная библиотека были конфискованы и уничтожены органами НКВД. Это одна из трагических потерь в духовной истории Кавказа. Но и то малое, что осталось, мощно, ярко отражает штрихи общетюркской цивилизации, энергетику духовного и исторического опыта балкарского народа и правду о пути одной жизни – величественной, драматичной и очень человечной – жизни гения. Надо только вглядеться.

«Народ меня сделал послом, я болью народною стал», – это признание определяет одно из его заданий, лепивших поэзию, жизнь.

Первый – это определение, но не всегда оценка. Кязим первый, кто начал писать на балкарском языке, и в это невозможно поверить, когда его читаешь. Ощущение, что до него существовала богатая литература с опытом и традициями, прошедшая путь поисков, подражаний, ошибок, а он, изучив её, выбрал наиболее ценное, верное, отбросив всё случайное и временное.

Его стихотворения по интонации – исповедь. По преобладанию общенародной проблематики – эпика. По духовной напряжённости – мощная школа идей. По первопрочтению священного писания, сопровождаемому его органичными религиозными чувствами, – самобытное учение.

Обвинять тех, кто ранее в жанре провинциального гимна соцреализму втискивал Кязима в эту тесную и жалкую схему, бессмысленно. Но тема «Кязим и революция» запутана до алогизма, который был и остаётся доныне неотъемлемой частью нашего бытия. В этом заслуга и ряда комментаторов, настойчиво пытавшихся представить крупного религиозного мыслителя инфантильным певцом новой идеологии. При очевидности того, что он не мог быть ни белым, ни красным. Был поэтом, был там, где правда.

«Я – часть живого. Жил. Горел светильник…» – написал Кязим в одном из своих стихотворений. Это не столько завещание, сколько своеобразная автобиография духа. «Живым останусь в памяти села» – не самооценка, но констатация: мне было дано больше. Был дан огонь. Его раздувала любовь к человеку, к истине, к Богу.

Для гения 155 лет – младенческий возраст. Встреча с «великим незнакомцем» за пределами его родины ещё предстоит.

Рая Кучмезова

На полях переводов

Кязим Мечиев – это имя всегда произносилось с особым трепетом всеми моими друзьями-балкарцами. Мне, ознакомившемуся с его переводами на русский, это казалось не очень-то понятным. «Э-э, брат, – говорили мне, – это же всего лишь переводы!» И цитировали Маяковского: «И рад бы прочесть – не поймёшь ни черта: / по-русски – дрянь, переводы».

Неужели это действительно так? Дело в том, что, в отличие от некоторых, скажем так, снобов, я никогда не чурался переводной поэзии. Да, поэзия, по языковой своей сути, напрямую непереводима: «Скрымтымным – это не силлабика, – констатировал Андрей Вознесенский. – Лермонтов поэтому непереводим». Но я убеждён, что передать дух подлинника вполне возможно. Чем должен обладать переводчик? Прежде всего, умением понимать – и не только, при знании языка, подлинник, но и подстрочник. Сколько копий было в своё время сломано в спорах о том, допустим ли перевод с подстрочника! Он вполне допустим, полагаю я, если сам подстрочник сделан с душой, без перифразов, украшательства и т.п. Подстрочник должен быть гипсовой отливкой с подлинника, а задача переводчика в таком случае состоит в том, чтобы с помощью этой отливки воссоздать лицо автора.

Я совершенно согласен с мыслью Наума Гребнева насчёт того, что для перевода совершенно необязательно точно следовать просодике не родственных языков. Всегда есть нечто, что имеет один семантический ореол в одном языке и совершенно от него отличный – в другом. Надо искать максимально приближенных соответствий. В этом плане «академический» перевод – нонсенс. Как писал Семён Кирсанов: «Вы сохранили точность смысла, а вот поэта нет. Он смылся».

И мы решили попробовать. Первые подстрочники были предложены мне моим другом Хыйсой Джуртубаевым ещё в начале 80-х годов прошлого века. Затем к этой неспешной работе (ибо спешка хороша лишь при ловле блох и для «холодной халтуры») присоединились Махти Джуртубаев, Абдуллах Бегиев, Рая Кучмезова, позже – Танзиля Хаджиева и Эльдар Гуртуев. Стало быть, образ Кязима остаётся рядом со мной на протяжении вот уже более тридцати лет, постепенно всё более и более открываясь.

Ни для кого не секрет, что в своё время из Кязима пытались сделать такого же «соцреалиста», певца колхозного строя, как, скажем, из Сулеймена Стальского. Время, однако, всё расставляет по своим местам. Кязим – глубоко и тонко чувствующий человек, поэт, для которого нет чёткой грани между лирикой и эпосом. Лицо у него всегда одно, он никогда не пел по чьим-то указкам.

Очень трудно говорить голосом человека, которому довелось стать голосом целого народа. Моя мать в 1993 году лежала в кардиологии и рассказывала мне, что её соседка по палате, балкарка весьма почтенного возраста, каждое утро раскрывала томик Мечиева. Он помогал ей справиться с болезнью…

И если мои переводы хоть в какой-то мере соответствуют величавой простоте балкарского поэта, то это, главным образом, объясняется тем, что мне повезло с друзьями, равно как и тем, что за долгие (уже!) годы я сроднился с их чудесной землёй, дающей миру таких, как Кязим.

Георгий Яропольский

Творчество